На английском приходилось говорить во все время нашего побега, и очень многое зависело от моего владения им. Правда, на первых порах этот язык казался мне топорным и чересчур обобщенным – в отличие от изобилующей нюансами утонченной французской речи.
Хотя во сне я обратилась к языку повседневного общения, не могу сказать, что с большой легкостью освоила английский. В Сент-Огастине мы столкнулись со множеством говоров, и в голове у меня они нередко путались. Со временем я овладею – через усердные занятия, но и с помощью магических приемов – большинством наречий, приправлявших своей пряностью городское варево: греческим и каталонским, мандинго и мускоги – и так далее. О да, испанским, разумеется, тоже.
До нашего появления в городе испанцев не было там уже семь или восемь лет. Договор, носящий имена Адамса (Джеймса Куинси) и Ониса, согласно которому Флорида (как Восточная, так и Западная) переходила к Америке, был подписан в 1821 году. Территории были и оставались территориями, но с недавних пор заговорили о придании им статуса штата.
Именно испанцы превратили полуостров в безопасное пристанище, куда стекались невольники из южных штатов. (Об этих историях Селия и была наслышана.) Американцы, однако, поддерживали британскую модель рабовладения и враждебно относились к мягким порядкам, учрежденным испанцами, чьи патерналистские взгляды позволяли беглецам жить свободно и под защитой закона пользоваться землей, как только они приносили клятву верности Римскому Папе – находившемуся где-то столь же далеко, что и сам Отец Небесный.
Папа Римский – в сговоре с королем – первым и направил испанцев на полуостров. Затем туда хлынули орды церковников и напутствуемых короной подданных, чьи звучные имена плохо вязались с их разбойничьими деяниями.
Я говорю о Понсе. Хуан Понсе де Леон, первым ступивший на этот берег в начале шестнадцатого столетия, назвал его из-за обилия растительности La Florida. Изобиловал полуостров также и индейцами племени калуза. Хуан Понсе не нашел здесь мифического источника вечной молодости, а вместо того воздух заполонили тростниковые стрелы туземцев с наконечниками из кремня, рыбьих костей и раковин, которые при столкновении от удара раздроблялись и проникали в зазоры между доспехами испанцев. Хуан Понсе де Леон вернулся на Кубу, где и умер от ран, так и не добравшись до искомого источника.
Панфило де Нарваэс, высадившийся в бухте Эспириту-Санто, подступил со своим отрядом к селениям племени тимукуа, требуя от них дани и повиновения. Спустя полгода разбитые конкистадоры отступили обратно к проливу, спасаясь бегством в наспех сколоченных суденышках – щели в днищах заделывали волокнами пальметто, паруса стачали из кусков одежды, оснастку изготовили из шкур и грив съеденных ими же лошадей.
Один из подручных Нарваэса – Кабеса де Вака – вернулся домой с рассказами о флоридских дикарях, о тамошних песчаных пустынях, о змеях… Эту землю он проклинал как несчастливую, которую лучше оставить в покое, однако в то же самое время замышлял грабительский поход на нее, выискивая для этого покровителей. Бедный, бедный Кабеса. Титул adelantando достался не ему.
Эрнандо де Сото, покоривший инков в Мексике, в 1539 году отплыл из Гаваны с отрядом из шестисот человек, размещенных на девяти кораблях.
Де Сото исследовал Западную Флориду, собрав множество жемчуга, однако интересовало его главным образом золото. Утолить жажду могло только оно. Его подчиненные пытали индейцев в уверенности, что у тех развяжутся языки и они укажут им путь к грудам золота, укрытого в тайниках среди холмов в глубине полуострова. В 1542 году де Сото подкосила лихорадка.
Затем явился священник – Луис Кансер де Барбастро, который принес себя в жертву племени токобага. И Тристан де Луна, искавший вместе с де Сото «Семь золотых городов Сиболы». Его отряд из пятисот человек, вскоре взбунтовавшийся, прибыл с Кубы и застал племя куса пораженным чумой. Индейцев заразили прежде побывавшие там испанцы.
К середине шестнадцатого столетия испанцы, тщетно перерыв Флориду, отчаялись и капитулировали, оставив индейцев в покое.
Передышка оказалась недолгой. В 1562 году интерес испанцев к Флориде вновь оживился, поскольку Гавану наводнили слухи о том, что французы дерзнули проникнуть в глубь полуострова по реке Мэй – испанской Сан-Хуан, а нашей Сент-Джон.
Благодаря неожиданной доброте окружающих и щедрой оплате мы с Селией благополучно попали на ту самую реку Сент-Джон, за которую испанцы и французы вели войну на протяжении двух с половиной веков. На борту небольшого пакетбота, нанятого нами в Фернандине, мы преспокойно плыли вверх по течению, и расспросами нас никто не донимал. Мы вновь разыгрывали роли Плантатора и Слепой Наложницы – на сей раз с полным успехом.
Мы плыли по реке в сумерках, и наше судно имело такую низкую осадку, что нежившиеся на покатом берегу крокодилы поглядывали на нас сверху вниз. Мне никогда не забыть, как я впервые увидела их глаза, сверкавшие сернисто-оранжевым огнем в отблесках от ярко пылавших сосновых чурбанов, которые, источая смолу, горели в стальной жаровне на крыше рулевой рубки. Ящеры, при нашем приближении собиравшиеся в кучу, соскальзывали в черную воду и, подплывая вплотную, шаркали своими чешуйчатыми телами о корпус нашего судна.
Серебром отливали кипарисы и верхушки лавров, серебристыми были и всплывавшие вокруг нас водяные лилии. Сквозь тростник с треском пробирались четвероногие твари. Птицы разлетались по сторонам, испуганные нашим огнем. Все было погружено в неестественно глубокое безмолвие.
Мы с облегчением высадились в Кауфорде, где наш кормчий, согласно предварительной договоренности, подгреб с помощью шеста к берегу. Кауфордом (то есть Коровьим бродом) это местечко называлось потому, что здесь, на мелководье, реку коровы могли переходить вброд. Американцы, разумеется, опозорили его, переименовав в Джексонвилл – в честь вояки, восседающего ныне в Вашингтоне.
Из Кауфорда мы перебрались на наемной повозке на берега Черной протоки. Она была судоходна на протяжении нескольких миль, однако, не имея собственной лодки, мы решили (посовещавшись не без кое-каких препирательств; у каждой из нас были свои опасения) переночевать в старом блокгаузе. Стены его обветшали, но крыша была надежной. Всю постройку заполонили вьющиеся растения, и сквозь зеленую завесу внутрь комнат, неказистых и лишенных мебели, лунный свет не проникал. Там, где было немного посветлее (никаких ламп у нас с собой, конечно, не было), мы с Селией расположились на кучке наскоро собранного мха. В тишине слышался шелест змей, шорохи насекомых. Страх и усталость, смешанные вместе, позволили нам с Селией уснуть, сидя плечом к плечу, прислонившись спинами к прохладной стене из ракушечного известняка.
Меня разбудил необычный перестук. Извлеченный из карьера известняк и деревянные переборки вокруг меня, казалось, вздрагивали. Солнце стояло еще невысоко, час был ранний. Перестук, приближаясь, становился все слышнее, пока наконец я не разобрала, что это… стук копыт.
Волы. И неуклюжая колымага с колесами в человеческий рост. Вровень со мной.
Нам ничего не оставалось, как опрометью выскочить наружу навстречу транспорту. Мы так спешили, что при нашем внезапном появлении из-за кустов ошеломленный возчик испуганно взмахнул кнутом, а другой рукой начал шарить под сиденьем в поисках более надежного орудия защиты.
– Нет-нет, не надо, – выпалила я. – Мы вам не враги.
Я указала пальцем на Селию и на себя, а потом на возчика.
Тот немного успокоился, и я быстренько наплела ему историю об иностранце и его приятельнице – вернее, служанке, которые ночью сбились с пути. Служанка нездорова, плохо видит, и чужеземец вывез ее из Средней Флориды в поисках Сент-Огастина, где можно получить un m?decin.
– Скажите, ради бога, – взмолилась я, – это где-то недалеко?
– Забирайтесь сюда. – Возчик, не дослушав, кивком показал на дно повозки, где валялись недавно выкорчеванные пни с торчавшими в разные стороны корнями; они походили на выдернутые гнилые зубы. – Я-то поначалу принял вас за шайку краснокожих – выскочили, думаю, из леса, томагавками машут. Честно признаться, струхнул.
Он с облегчением рассмеялся. Ясно было, что подробности наших напастей интересовали его мало. В отличие от других он и на плату не намекал.
Селия призвала меня не болтать лишнего, легонько толкнув локтем, и я, прикусив язык, помогла ей взобраться на задок повозки, а потом уселась с ней рядышком. Вскорости, однако, придвинулась ближе к возчику, который не прочь был от скуки покалякать. К несчастью, выражений он особенно не выбирал, шевыряя крепкие словечки через плечо, будто мусорную шелуху. (О Селии он отзывался так, будто ее самой здесь и не было.) Скоро я свела свою речь к односложным поддакиваниям или росто пожимала плечами, чем сильно разочаровала нашего возчика, надеявшегося на хорошее общество. И с Селией я больше не решалась заговаривать, так что путешествие наше навстречу разгоравшемуся дню проходило в полном молчании.
Не то по ошибке, не то по злому умыслу или просто по глупости, сказать не могу, однако возчик явно заплутал.
Мы тащились на волах уже целую вечность, то подпрыгивая на кочках, то едва волочась по сырости. В тень попадали в лучшем случае изредка. Измученные жарой, голодные, терзаясь острой потребностью справить естественные нужды. (Я помочилась на обочине по-мужски. Хотя Селия из деликатности и отвернулась, до нее все же было рукой подать.) Силы наши были на исходе, и потому, несмотря на все неудобства, нас одолела тяжелая дрема. Очнувшись, мы обнаружили, что уже проделали изрядный крюк к югу от города.
Наш гид направлялся к какому-то поселению на юге, откуда собирался, медленно продвигаясь на запад по индейским тропам, вести торговлю с отдаленными аборигенами. И только затем вернуться в Сент-Огастин. Теперь, к полудню, я по обрывкам его повествования сумела уяснить его план, вызвавший у меня бурный протест.
Так мы оказались брошенными вдали от города, у истоков топи Коукоу, а дальше с трудом, кое-как – сквозь непролазные заросли – выбрались на берега Мозес-Крик. Рассудив, что вода ищет воду, мы пошли вниз по течению этого ручья в надежде, что он выведет нас к океану.
Путь наш оказался извилистым, и мы блуждали, забираясь то на юг, то на восток. Вышли к новому водоему. Нет, не к океану, но к другому ручью, который, как я теперь знаю, называется Пеллисер. Оттуда идти стало легче, хотя по-прежнему приходилось продираться сквозь орешник и мелкие кустарники. Селия пением распугивала змей и прочих опасных тварей.
Наконец мы оказались на проезжей дороге, и там удача нам улыбнулась. Хотя попутных повозок нам не попалось, мы пешком дошли до западного берега огромного водного пространства, какого еще не видели. Это была река Матансас, текущая на север, к Сент-Огастину.
На подступах к городу с юга нас от него все еще отделяло немалое расстояние – миль пятнадцать, а то и больше – от описанной мной местности. Между рекой и океаном лежит остров Анастасия, и вот на самой крайней южной его оконечности мы с Селией и очутились. Река в ту пору сильно обмелела, и мы добрались до дальнего берега, где путь лежал уже не через заросли, а по песку. Выбрав далее дорогу вдоль реки, а не океана, мы брели по берегу в надежде встретить любое судно, которое быстрее доставило бы нас в город.
Сначала мне подумалось, что виной всему темно-красные ягоды, которые с голодухи я решилась сорвать и съесть. (Последовав примеру ржанки.) Потом приписала головокружение тучам москитов, выпивших из меня слишком много крови. Или солнцу. Нервы тоже могли сыграть свою роль – кишечник поминутно напоминал о себе. Enfin, по мере нашего медленного продвижения на север я впала в болезненное состояние, какое ранее испытала лишь однажды – в Ричмонде, когда смятенные мертвецы, заложенные кирпичами под полом церкви Поминовения, обращали ко мне свой зов.
Я внушала себе, всячески твердила: это недомогание – и только. О нет, я знала другое. Мне не просто изменили силы, что было бы понятно, но я… я стала иной. Руки и ноги стали гибкими, походка – уверенной, однако внутренности бунтовали, и рассудок время от времени у меня мутился. Я могла что-то впереди приметить – скажем, дерево особенной формы, – а потом, обернувшись назад после полусотни шагов, не помнила, как их прошагала.
Селия умоляла меня помедлить. Я как будто бы с ней согласилась, но, оглянувшись, увидела ее далеко позади себя. Однажды набрела на дюну, к которой вела заросшая тропинка. По ней я бежала, бежала опрометью, непреодолимо увлекаемая вперед, не чувствуя, как отросток пальметто впился мне в ногу и, продрав чулок, до крови поранил кожу. Я слышала, как Селия меня зовет, но остановиться было выше моих сил.
Я перебралась через дюну, и глазам открылся голубой океанский простор, раскинувшийся под еще более голубым безоблачным небом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Хотя во сне я обратилась к языку повседневного общения, не могу сказать, что с большой легкостью освоила английский. В Сент-Огастине мы столкнулись со множеством говоров, и в голове у меня они нередко путались. Со временем я овладею – через усердные занятия, но и с помощью магических приемов – большинством наречий, приправлявших своей пряностью городское варево: греческим и каталонским, мандинго и мускоги – и так далее. О да, испанским, разумеется, тоже.
До нашего появления в городе испанцев не было там уже семь или восемь лет. Договор, носящий имена Адамса (Джеймса Куинси) и Ониса, согласно которому Флорида (как Восточная, так и Западная) переходила к Америке, был подписан в 1821 году. Территории были и оставались территориями, но с недавних пор заговорили о придании им статуса штата.
Именно испанцы превратили полуостров в безопасное пристанище, куда стекались невольники из южных штатов. (Об этих историях Селия и была наслышана.) Американцы, однако, поддерживали британскую модель рабовладения и враждебно относились к мягким порядкам, учрежденным испанцами, чьи патерналистские взгляды позволяли беглецам жить свободно и под защитой закона пользоваться землей, как только они приносили клятву верности Римскому Папе – находившемуся где-то столь же далеко, что и сам Отец Небесный.
Папа Римский – в сговоре с королем – первым и направил испанцев на полуостров. Затем туда хлынули орды церковников и напутствуемых короной подданных, чьи звучные имена плохо вязались с их разбойничьими деяниями.
Я говорю о Понсе. Хуан Понсе де Леон, первым ступивший на этот берег в начале шестнадцатого столетия, назвал его из-за обилия растительности La Florida. Изобиловал полуостров также и индейцами племени калуза. Хуан Понсе не нашел здесь мифического источника вечной молодости, а вместо того воздух заполонили тростниковые стрелы туземцев с наконечниками из кремня, рыбьих костей и раковин, которые при столкновении от удара раздроблялись и проникали в зазоры между доспехами испанцев. Хуан Понсе де Леон вернулся на Кубу, где и умер от ран, так и не добравшись до искомого источника.
Панфило де Нарваэс, высадившийся в бухте Эспириту-Санто, подступил со своим отрядом к селениям племени тимукуа, требуя от них дани и повиновения. Спустя полгода разбитые конкистадоры отступили обратно к проливу, спасаясь бегством в наспех сколоченных суденышках – щели в днищах заделывали волокнами пальметто, паруса стачали из кусков одежды, оснастку изготовили из шкур и грив съеденных ими же лошадей.
Один из подручных Нарваэса – Кабеса де Вака – вернулся домой с рассказами о флоридских дикарях, о тамошних песчаных пустынях, о змеях… Эту землю он проклинал как несчастливую, которую лучше оставить в покое, однако в то же самое время замышлял грабительский поход на нее, выискивая для этого покровителей. Бедный, бедный Кабеса. Титул adelantando достался не ему.
Эрнандо де Сото, покоривший инков в Мексике, в 1539 году отплыл из Гаваны с отрядом из шестисот человек, размещенных на девяти кораблях.
Де Сото исследовал Западную Флориду, собрав множество жемчуга, однако интересовало его главным образом золото. Утолить жажду могло только оно. Его подчиненные пытали индейцев в уверенности, что у тех развяжутся языки и они укажут им путь к грудам золота, укрытого в тайниках среди холмов в глубине полуострова. В 1542 году де Сото подкосила лихорадка.
Затем явился священник – Луис Кансер де Барбастро, который принес себя в жертву племени токобага. И Тристан де Луна, искавший вместе с де Сото «Семь золотых городов Сиболы». Его отряд из пятисот человек, вскоре взбунтовавшийся, прибыл с Кубы и застал племя куса пораженным чумой. Индейцев заразили прежде побывавшие там испанцы.
К середине шестнадцатого столетия испанцы, тщетно перерыв Флориду, отчаялись и капитулировали, оставив индейцев в покое.
Передышка оказалась недолгой. В 1562 году интерес испанцев к Флориде вновь оживился, поскольку Гавану наводнили слухи о том, что французы дерзнули проникнуть в глубь полуострова по реке Мэй – испанской Сан-Хуан, а нашей Сент-Джон.
Благодаря неожиданной доброте окружающих и щедрой оплате мы с Селией благополучно попали на ту самую реку Сент-Джон, за которую испанцы и французы вели войну на протяжении двух с половиной веков. На борту небольшого пакетбота, нанятого нами в Фернандине, мы преспокойно плыли вверх по течению, и расспросами нас никто не донимал. Мы вновь разыгрывали роли Плантатора и Слепой Наложницы – на сей раз с полным успехом.
Мы плыли по реке в сумерках, и наше судно имело такую низкую осадку, что нежившиеся на покатом берегу крокодилы поглядывали на нас сверху вниз. Мне никогда не забыть, как я впервые увидела их глаза, сверкавшие сернисто-оранжевым огнем в отблесках от ярко пылавших сосновых чурбанов, которые, источая смолу, горели в стальной жаровне на крыше рулевой рубки. Ящеры, при нашем приближении собиравшиеся в кучу, соскальзывали в черную воду и, подплывая вплотную, шаркали своими чешуйчатыми телами о корпус нашего судна.
Серебром отливали кипарисы и верхушки лавров, серебристыми были и всплывавшие вокруг нас водяные лилии. Сквозь тростник с треском пробирались четвероногие твари. Птицы разлетались по сторонам, испуганные нашим огнем. Все было погружено в неестественно глубокое безмолвие.
Мы с облегчением высадились в Кауфорде, где наш кормчий, согласно предварительной договоренности, подгреб с помощью шеста к берегу. Кауфордом (то есть Коровьим бродом) это местечко называлось потому, что здесь, на мелководье, реку коровы могли переходить вброд. Американцы, разумеется, опозорили его, переименовав в Джексонвилл – в честь вояки, восседающего ныне в Вашингтоне.
Из Кауфорда мы перебрались на наемной повозке на берега Черной протоки. Она была судоходна на протяжении нескольких миль, однако, не имея собственной лодки, мы решили (посовещавшись не без кое-каких препирательств; у каждой из нас были свои опасения) переночевать в старом блокгаузе. Стены его обветшали, но крыша была надежной. Всю постройку заполонили вьющиеся растения, и сквозь зеленую завесу внутрь комнат, неказистых и лишенных мебели, лунный свет не проникал. Там, где было немного посветлее (никаких ламп у нас с собой, конечно, не было), мы с Селией расположились на кучке наскоро собранного мха. В тишине слышался шелест змей, шорохи насекомых. Страх и усталость, смешанные вместе, позволили нам с Селией уснуть, сидя плечом к плечу, прислонившись спинами к прохладной стене из ракушечного известняка.
Меня разбудил необычный перестук. Извлеченный из карьера известняк и деревянные переборки вокруг меня, казалось, вздрагивали. Солнце стояло еще невысоко, час был ранний. Перестук, приближаясь, становился все слышнее, пока наконец я не разобрала, что это… стук копыт.
Волы. И неуклюжая колымага с колесами в человеческий рост. Вровень со мной.
Нам ничего не оставалось, как опрометью выскочить наружу навстречу транспорту. Мы так спешили, что при нашем внезапном появлении из-за кустов ошеломленный возчик испуганно взмахнул кнутом, а другой рукой начал шарить под сиденьем в поисках более надежного орудия защиты.
– Нет-нет, не надо, – выпалила я. – Мы вам не враги.
Я указала пальцем на Селию и на себя, а потом на возчика.
Тот немного успокоился, и я быстренько наплела ему историю об иностранце и его приятельнице – вернее, служанке, которые ночью сбились с пути. Служанка нездорова, плохо видит, и чужеземец вывез ее из Средней Флориды в поисках Сент-Огастина, где можно получить un m?decin.
– Скажите, ради бога, – взмолилась я, – это где-то недалеко?
– Забирайтесь сюда. – Возчик, не дослушав, кивком показал на дно повозки, где валялись недавно выкорчеванные пни с торчавшими в разные стороны корнями; они походили на выдернутые гнилые зубы. – Я-то поначалу принял вас за шайку краснокожих – выскочили, думаю, из леса, томагавками машут. Честно признаться, струхнул.
Он с облегчением рассмеялся. Ясно было, что подробности наших напастей интересовали его мало. В отличие от других он и на плату не намекал.
Селия призвала меня не болтать лишнего, легонько толкнув локтем, и я, прикусив язык, помогла ей взобраться на задок повозки, а потом уселась с ней рядышком. Вскорости, однако, придвинулась ближе к возчику, который не прочь был от скуки покалякать. К несчастью, выражений он особенно не выбирал, шевыряя крепкие словечки через плечо, будто мусорную шелуху. (О Селии он отзывался так, будто ее самой здесь и не было.) Скоро я свела свою речь к односложным поддакиваниям или росто пожимала плечами, чем сильно разочаровала нашего возчика, надеявшегося на хорошее общество. И с Селией я больше не решалась заговаривать, так что путешествие наше навстречу разгоравшемуся дню проходило в полном молчании.
Не то по ошибке, не то по злому умыслу или просто по глупости, сказать не могу, однако возчик явно заплутал.
Мы тащились на волах уже целую вечность, то подпрыгивая на кочках, то едва волочась по сырости. В тень попадали в лучшем случае изредка. Измученные жарой, голодные, терзаясь острой потребностью справить естественные нужды. (Я помочилась на обочине по-мужски. Хотя Селия из деликатности и отвернулась, до нее все же было рукой подать.) Силы наши были на исходе, и потому, несмотря на все неудобства, нас одолела тяжелая дрема. Очнувшись, мы обнаружили, что уже проделали изрядный крюк к югу от города.
Наш гид направлялся к какому-то поселению на юге, откуда собирался, медленно продвигаясь на запад по индейским тропам, вести торговлю с отдаленными аборигенами. И только затем вернуться в Сент-Огастин. Теперь, к полудню, я по обрывкам его повествования сумела уяснить его план, вызвавший у меня бурный протест.
Так мы оказались брошенными вдали от города, у истоков топи Коукоу, а дальше с трудом, кое-как – сквозь непролазные заросли – выбрались на берега Мозес-Крик. Рассудив, что вода ищет воду, мы пошли вниз по течению этого ручья в надежде, что он выведет нас к океану.
Путь наш оказался извилистым, и мы блуждали, забираясь то на юг, то на восток. Вышли к новому водоему. Нет, не к океану, но к другому ручью, который, как я теперь знаю, называется Пеллисер. Оттуда идти стало легче, хотя по-прежнему приходилось продираться сквозь орешник и мелкие кустарники. Селия пением распугивала змей и прочих опасных тварей.
Наконец мы оказались на проезжей дороге, и там удача нам улыбнулась. Хотя попутных повозок нам не попалось, мы пешком дошли до западного берега огромного водного пространства, какого еще не видели. Это была река Матансас, текущая на север, к Сент-Огастину.
На подступах к городу с юга нас от него все еще отделяло немалое расстояние – миль пятнадцать, а то и больше – от описанной мной местности. Между рекой и океаном лежит остров Анастасия, и вот на самой крайней южной его оконечности мы с Селией и очутились. Река в ту пору сильно обмелела, и мы добрались до дальнего берега, где путь лежал уже не через заросли, а по песку. Выбрав далее дорогу вдоль реки, а не океана, мы брели по берегу в надежде встретить любое судно, которое быстрее доставило бы нас в город.
Сначала мне подумалось, что виной всему темно-красные ягоды, которые с голодухи я решилась сорвать и съесть. (Последовав примеру ржанки.) Потом приписала головокружение тучам москитов, выпивших из меня слишком много крови. Или солнцу. Нервы тоже могли сыграть свою роль – кишечник поминутно напоминал о себе. Enfin, по мере нашего медленного продвижения на север я впала в болезненное состояние, какое ранее испытала лишь однажды – в Ричмонде, когда смятенные мертвецы, заложенные кирпичами под полом церкви Поминовения, обращали ко мне свой зов.
Я внушала себе, всячески твердила: это недомогание – и только. О нет, я знала другое. Мне не просто изменили силы, что было бы понятно, но я… я стала иной. Руки и ноги стали гибкими, походка – уверенной, однако внутренности бунтовали, и рассудок время от времени у меня мутился. Я могла что-то впереди приметить – скажем, дерево особенной формы, – а потом, обернувшись назад после полусотни шагов, не помнила, как их прошагала.
Селия умоляла меня помедлить. Я как будто бы с ней согласилась, но, оглянувшись, увидела ее далеко позади себя. Однажды набрела на дюну, к которой вела заросшая тропинка. По ней я бежала, бежала опрометью, непреодолимо увлекаемая вперед, не чувствуя, как отросток пальметто впился мне в ногу и, продрав чулок, до крови поранил кожу. Я слышала, как Селия меня зовет, но остановиться было выше моих сил.
Я перебралась через дюну, и глазам открылся голубой океанский простор, раскинувшийся под еще более голубым безоблачным небом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71