Ко времени их возвращения Генрих уже был более доволен Эдвардом и жизнью в целом. Мальчик, даже если никогда и не станет ученым, то определенно хорошо ездит верхом и любит его. Генрих теперь смог полностью заняться счетами, биллями и петициями, что он и делал, пока не пришло время одеваться к обеду.
Элизабет обедала в одиночестве. Она быстро восстанавливала силы, но до сих пор не чувствовала желания надевать роскошные одежды и испытывать напряжение официальных обедов. Честно говоря, Генрих скучал по ней, потому что она, в отличие от Джаспера, не расстраивалась из-за язвительных замечаний, которые был склонен делать Генрих, и у нее не было недостатка чувства юмора, которым, к несчастью, обладала его мать.
Начав думать о ней, уже было трудно остановиться, и Генрих стал угрюмым и безмолвным. Было огромной ошибкой пообещать приходить к ней каждую ночь. Генриха нельзя было назвать распутным человеком, но его естественные аппетиты возбуждались просьбами и ответным чувством Элизабет. На некоторое время, тем не менее, источник удовольствия был перекрыт, и Генрих становился все более голодным. Это не превратилось бы в серьезную проблему, если бы Элизабет вела себя разумно.
Она ревновала его, даже когда он был невиновен, а однажды, вскоре после рождения Артура, когда он изменил ей, она устроила ему сцену, повторения которой он бы не хотел. Она закончилась для него ужасной головной болью, а Элизабет два дня пролежала в лихорадке. Как она раскрыла это небольшое отступление от его целомудрия, было загадкой, которую не смогли раскрыть самые изнурительные допросы, и Генрих пришел к нелицеприятному выводу, что его выдало нечто сугубо личное в нем самом.
Было бы не так плохо, если бы он мог находиться вдали от нее. У Генриха не было необходимости часто сталкиваться с придворными дамами. В течение дня он работал или играл с мужчинами, и в связи с тем, что он не был чувствообильным, а его придворные знали, что он не любит похотливых разговоров, он никогда не отводил мыслям о женщинах и, в частности, о сексе особого места.
Но эти ночные визиты к Элизабет! Она была привлекательна как никогда, маленькая, пухленькая, ее грудь стала немного полнее, и все это вместе было таким приглашающим. И она приглашала его! Она надевала, по убеждению Генриха, преднамеренно, свои самые прозрачные ночные сорочки, и она флиртовала с ним – да, только так можно было назвать ее манеры.
После обеда он ушел работать в свой кабинет к облегчению придворных, которые были свободны делать все, что захочется: играть в карты, слушать музыкантов или смеяться над шутами, не опасаясь раздражительности короля. Он проработал допоздна, надеясь, что Элизабет уже будет спать ко времени его прихода.
Но она не спала. Она была напряженной и испуганной, и выглядела так, будто плакала. При появлении Генриха дамы сделали реверанс и удалились. Было понятно, что всегда в это время король с королевой должны оставаться одни, даже если для них было невозможно спать вместе.
– Прости, что я опоздал, Элизабет.
Ее глаза пожирали его, она увидела его скользнувший от лица к горлу и далее к груди взгляд, и ее лицо посветлело, с улыбкой она протянула ему руку.
– При необходимости я бы ждала всю ночь.
В том состоянии, в котором находился король, это едва ли могло служить утешением для него.
– Я работал, – произнес он достаточно резко. – У меня есть неприятные новости.
– Действительно? Подойди, присядь на кровать, дорогой, – выражение лица Элизабет оставалось совершенно спокойным, и она погладила рукой пушистый воротник его накидки, лаская при этом одним пальцем его затылок.
– Есть слухи, что я собираюсь убить Уорвика.
– Это просто глупость, – безмятежно сказала Элизабет. – Ты самый не любящий убийства король, который когда-либо был в этой стране. Я слышала, как твой дядя жаловался твоей матери, что ты даже не убиваешь людей, которых должен убить. Генрих, я бы хотела как-нибудь украсить здешнюю часовню. Можно мне отдать тот большой кубок, свадебный подарок от Линкольна, чтобы его освятили, а также те золотые подсвечники, которые я получила от…
– Элизабет! Эти слухи вокруг Уорвика отнюдь не глупость. Они могут нанести мне большой вред.
– Хорошо, прости меня. Если ко мне дойдут эти слухи, буду опровергать их. Могу ли я сделать больше, любовь моя?
– Следы ведут к твоим дамам.
Сразу же наступила тишина. Рука Элизабет крепко сжала подол рубашки своего мужа.
– Не надо, Генрих, – бледнея, прошептала она, – не пугай меня. Прогони виновных… прогони их всех, если хочешь.
Генрих был зол на самого себя. Он выдал ценную и опасную часть информации, а в ответ получил всего лишь реакцию, прикрытую и предсказуемую, как открываемый гамбит в шахматах. Что с ним происходит?
– Я не виню тебя, Бесс. Возможно, для некоторых людей естественно верить, что с тех пор, как у меня появился наследник, я буду смазывать ему дорогу кровью. Вероятно, я бы и поступил так ради Артура, но кровь не делает дорогу гладкой, она делает ее скользкой. Я также не хотел пугать тебя. Наблюдай только более тщательно за своими дамами, и если появится что-либо, о чем я должен знать, даже если это будет просто подозрение или слух, сообщи мне. Мне не нравится поступать несправедливо или в порыве злости.
– Я ничего не знаю… ничего! Прогони их прочь. Я не смогу смотреть на них, зная, что они пытались навредить тебе.
Теперь она дрожала и старалась не смотреть ему в глаза. Генрих взял ее за руку.
– Смотри, не заболей от всего этого, Элизабет. Я не хочу выгонять твоих дам. К тому же, если они виновны в злом умысле, а не в пустой болтовне, в которую я больше склонен верить, то было бы просто опасно прогнать их прочь. Если ты хочешь помочь мне, держи себя в руках и разыщи виновных.
Элизабет вздрогнула, как будто он ударил ее.
– Я не могу… Генрих, я не могу. Приставь шпионов к ним, ко мне, делай, что хочешь, но не проси меня предавать…
– Хорошо, только не мучь себя так.
Машинально он начал успокаивать ее, частично потому, что не хотел, чтобы на его голову обрушился гнев его матери за то, что он расстроил Элизабет, а частично из-за того, что ее упоминание о предательстве казалось более откровенным, чем любые ее протесты о своей невиновности или уступка его воле. Не так легко дочери предать свою мать.
Он поступал зло и несправедливо по отношению к Элизабет, которая только что подарила ему сына. Его ласки становились все теплее, а затем превратились из успокаивающих в более страстные.
Когда Генрих вышел из спальни своей жены, он улыбнулся при виде дремлющих в креслах дам. Он пробыл гораздо дольше, чем кто-либо ожидал, включая и его самого. Король беззвучно насвистывал, чтобы не разбудить спящих. Он не получил того, что действительно хотел, но предоставленная ему достаточно адекватная замена позволяла ему быть в мире с обществом. И было не столь важно, что некоторые из этих дремлющих дам неумышленно или намеренно потворствовали измене. Они были известны, и за ними следили. Пока Элизабет не имела отношения к измене.
Из его губ вырвался свист в виде вибрирующего, мелодичного пения птицы, которому он научился в Уэльсе еще мальчиком, но он не помнил, пока не попытался воспроизвести его.
Элизабет неподвижно лежала. Она не слышала, чтобы ее дамы ходили снаружи, не доносилось никаких звуков открывающейся и закрывающейся двери прихожей. Может быть, Генрих все еще там? Возможно, он сейчас допрашивает ее дам тем жутко холодным тоном, который она слышала от него, но который он, слава Богу, никогда не использовал при разговоре с ней. Нет, по меньшей мере, не сейчас. Почему он так рассердился от этих слухов, касающихся Уорвика? Это гадкие слухи, но слухи будут всегда. Она пожалела, что уже середина ночи, и она не сможет попросить принести ей Артура. Она бы держала его маленькое тельце, рассматривала бы его точеные чудные пальчики на ручках и ножках, позволила бы его крошечным ручкам хватать ее бесцельно за волосы… и забыла бы, что ее дамы… ее дамы…
Если появились слухи, которые могли причинить вред Генриху, то Элизабет знала их происхождение. Генрих тоже знал, но он был слишком добрым, чтобы сказать ей это, слишком добрым.
Но было ли добрым с его стороны взвалить на нее бремя сдерживать ее мать? Почему Генрих, который, казалось, знает все, не знает, что она до сих пор пребывает в ужасе перед своей матерью. Почему он не сделал что-нибудь? Что-нибудь… Что-нибудь, кроме просьбы к ней обуздать свою мать.
Для одного спора с ней она смогла бы набраться мужества, но этим не закончится. Потом будут сцена за сценой, слезы, крики, придирки, язвительные замечания при людях – пока Элизабет, наконец, устанет, уступит ей и закроет на все глаза.
На следующий день дамы были потрясены, когда она настояла на том, чтобы встать и одеться. Она выглядела возбужденно, с темными кругами вокруг усталых глаз. Они не смогли отказать ей в помощи, но один паж был послан бегом за вдовствующей королевой, а другой – за графиней Ричмондской. Элизабет ожидала именно этого и попыталась сосредоточить свои мысли на переодевании, чтобы не дать им обогнать события и так запутаться от страха, что ее язык будет парализован.
Первой к ней подоспела Маргрит. Апартаменты графини примыкали к королевским, да и сама она была более проворной, стройной и, вероятно, более озабоченной по поводу причины такого поведения Элизабет.
– В чем дело, милая, зачем ты встала с постели?
Элизабет попыталась улыбнуться. Ей было необходимо как можно скорее избавиться от матери Генриха, но на руках Маргрит еще не зажили шрамы, которые она ей нанесла во время рождения Артура, к тому же Элизабет чувствовала еще большую привязанность к своей свекрови. Ее собственная мать отказалась подставить свои руки. Она была доброй и невозмутимой, успокаивала Элизабет во время родов, но предложила ей ухватиться за скрученный шелковый шарф, а не за свои собственные руки. Но Элизабет тогда нужна была плоть, которая вздрагивала бы с каждой ее схваткой, и отвечала бы с состраданием на каждый приступ ее боли.
– Я устала лежать. Не ругайте меня, мадам. Я не вставала уже неделю, а сегодня мне захотелось одеться. Я не больна. Сейчас я чувствую себя усталой, но я немного отдохну. Если силы не восстановятся, то я обещаю вернуться в постель. Итак, этого достаточно?
– Конечно, дорогая, если бы это было правдой. Тебе нужно научиться врать у Генриха. Он делает это более убедительно. Что же он наделал? Неужели он сказал тебе, что уже пора вернуться к своим обязанностям? Ты не должна позволять ему заставлять тебя делать то, что нанесет тебе вред. Он скучает без тебя, но не понимает, что…
– Нет, – неуверенно рассмеялась Элизабет. – Он здесь ни при чем. Дорогая мадам, я давно не видела матери, так готовой обвинять своего сына из-за капризов своей невестки. Генрих очень хорошо относится ко мне.
– Да, но он никогда не балует себя, а своих людей гоняет до тех пор, пока они не упадут. Не позволяй ему делать это с тобой.
– Мадам, он так ласков со мной. Как вы можете обвинять его… – тут она рассмеялась более искренне. – О мадам, как же мы глупы. Вы помните, как перед свадьбой сказали мне, что Генрих добрый и нежный. Я не поверила вам тогда, а теперь я говорю вам то же самое, и вы не верите мне. Не беспокойтесь обо мне. Я обещаю, что скоро вернусь в постель. Мне хочется только немного посидеть и… и, извините, побыть одной.
Это была просьба уйти, хотя и мягкая, и даже мать короля не смогла ее игнорировать. Маргрит не убедили объяснения Элизабет, но она решила дать ей побыть одной. В конце концов, каким бы ни было беспокойство Элизабет, она не хотела чужого вмешательства. Она чувствовала, что Элизабет имеет достаточно взаимопонимания с Генрихом, чтобы обойтись без материнского…
Обойтись! Маргрит была в ужасе как от того, что применила это слово, так и от его действительного значения. Я не должна, подумала она, кусая свои губы, не должна вставать между ними.
На мгновение она ощутила прилив ликования при мысли о том, что обладает властью уничтожить отношения между сыном и его женой и остаться единственной женщиной в его жизни, но тут же бросилась на колени и начала неистово молиться, прося силы для обуздания подобных желаний и прощения за то, что их имеет.
Между тем в спальню Элизабет вошла вдовствующая королева и, к своему удивлению, нашла ее в одиночестве. Ведь одним из качеств Элизабет, которое ее мать ненавидела все больше, была привычка никогда не оставаться с матерью наедине.
– Элизабет, – сказала она, – ты становишься все глупее, а не умнеешь по мере того, как становишься взрослой. Ты больна. Ложись в постель.
– Я хотела поговорить с тобой, но не вызывать тебя, мама, и это показалось мне лучшим способом. Я вернусь обратно в постель после того, как скажу все, что хочу.
– Таким тоном не разговаривают с матерью, Элизабет.
– Таким тоном не разговаривают с королевой, мама.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54