— Договорились. Командуйте, располагайте мной по вашему усмотрению. Я ваш душой и телом, и если придется, то и жизнью ради вас пожертвую. Лишь бы мне быть уверенным, что Мими и Леон обретут счастье.
— Леон выйдет на свободу, клянусь тебе в этом, и ты тоже, даже если я буду вынужден прибегнуть к самым крайним мерам.
— Только они и действенны, поверьте мне! Лишь побег, иначе и быть не может.
— Но побег заклеймит имя Леона бесчестьем, а он невиновен. Нужна не только его свобода, но и его реабилитация.
— Освободите его, а там он сам разберется. Только не очень-то надейтесь, что правосудие расшаркается и признает, что совершена судебная ошибка. Вспомните-ка лучше дело Редона.
— И то правда, — задумчиво молвил Бобино, вспоминая все свои пока безрезультатные хлопоты, предпринятые в защиту друга.
Будучи доверчивым, непосредственным, великодушным человеком, никогда не сталкивавшимся с бюрократами-чиновниками, Бобино надеялся, что, используя в качестве аргументов принципы общечеловеческой морали, ему удастся доказать беспочвенность обвинений, и судьба Леона тотчас же изменится.
Ах, как же он ошибался!
Перво-наперво Жорж повидался с начальником всех исправительных учреждений. Там, разумеется, недоумевали, почему такой известный, богатый, имеющий титул и могущественных родственников господин опекает заурядного работягу, простого декоратора Леона Ришара.
Если бы это был туз преступного мира, крупный мошенник, особо опасный убийца, грабитель, бандит, тогда бы они не удивились и смогли бы уразуметь подобный феномен.
Но какой-то голодранец!..
Впервые в жизни Жорж де Мондье получил смутное представление о бессердечном, выхолощенном чиновничьем мире, полном пошлых амбиций, злопамятства, мире, где не кровь, а чернила текут у людей по жилам, где царят двуличие, угодничество, подхалимаж, а главное — полностью отсутствуют такие человеческие чувства, как жалость, сочувствие, великодушие, да и само понятие о справедливости.
Поначалу его приняли за рехнувшегося богача-филантропа, которому взбрело на ум сконцентрировать свои благодеяния на той или иной области людского несчастья. На манер коллекционеров, собирающих кто — старые ключи, кто — старые медали, кто — коробки от спичек с многоцветными наклейками.
Сперва ему пытались втолковать, что администрация исправительных заведений не исследует характера и мотивов преступления, она призвана осуществлять и контролировать само исполнение кары.
А так как во Франции правосудие непогрешимо, стало быть, протеже господина графа де Мондье должен отбывать положенное наказание вплоть до нового распоряжения.
— Но нельзя ли пока, по крайней мере, чем-нибудь облегчить его участь? — спросил Бобино.
Такого заявления ожидали. Принесли досье на Леона — лживую словесную дребедень, состоящую из не вяжущихся между собой доносов грязных стукачей, клеветы и низких наветов.
К сожалению тех, кто стряпал доносы, Леон был интеллектуалом. Трудясь весь день, чтобы своими руками заработать хлеб насущный, он ночами занимался самообразованием: читал авторов, специализирующихся в области социологии; занимался вопросами морали и приходил к ошеломляющему выводу, что плодами труда должны пользоваться те, кому они непосредственно принадлежат.
Из досье следовало, что люди, подобные Леону, очень опасны для капиталистического общества, государство всеми доступными способами должно бороться и с ними самими, и с их доктринами.
В конце концов, можно ли было надеяться на то, что заступничество графа принесет какие-либо положительные результаты? Бобино из последних сил сдерживался, чтоб не высказать в напьпценное, злое лицо начальника исправительных учреждений все переполнявшее его презрение.
А тот не унимался:
— Преступление по подделке чека, направленное против миллионера господина Ларами, наводит на мысль, что кто-то решил сорвать крупный куш, поживиться большим капиталом… А именно такую цель преследуют социалисты. Ведь это же в первую голову анархия!
Ошарашенный потоком слов, Бобино, не желая компрометировать своего друга, выказывая излишнее рвение и понимая, что невозможно каким-либо образом изменить сложившееся предубеждение, решил сменить тактику. Не оставляя намерения, вернувшись во Францию, воззвать к правосудию и обеспечить широкую газетную кампанию в защиту Леона, Жорж пока решил предпринять активные шаги, чтоб добиться послаблений и улучшить условия существования декоратора. Но и в этом вопросе все его просьбы натыкались на острые углы: устав, дескать, вещь жесткая. Хотя он конечно же становится более эластичным, когда речь идет о подхалимах, лизоблюдах и доносчиках.
Кроме того, графу возразили: ваш подопечный осужден на восемь лет, а провел в колонии всего восемнадцать месяцев.
— Это мне известно, — отвечал Бобино с вкрадчивой яростью человека, твердо решившего есть ужей, а если понадобится, то и удавов.
— Значит, он принадлежит к третьей категории.
— Я и не говорю, что нет, — произнес Бобино, опасаясь, что сморозил какую-то дикую глупость. — А что, собственно, означают эти категории?
— Ну как же, месье, существуют три категории, по которым мы подразделяем заключенных. Первая, вторая и третья.
Бобино, начавший смутно прозревать это административное триединство, молча покивал, ожидая объяснений.
— К первой относятся заключенные, зарекомендовавшие себя лучше всех. Им одним дозволено:
1. Получить городскую либо сельскую концессию при условиях, предусмотренных параграфом одиннадцать закона от десятого марта тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года и предписанием от двадцать четвертого января тысяча восемьсот семьдесят пятого года.
2. Состоять в услужении по найму у жителей колонии при условиях, предусмотренных предписанием от тринадцатого марта тысяча восемьсот девяносто четвертого года.
3. Иметь право на подачу прошения на уменьшение срока наказания или условное освобождение.
Произнося все это, перечисляя параграфы и даты, делая большие паузы и выделяя отдельные слова, генеральный директор подавил Бобино своим административным величием до такой степени, что тот и слов не находил для ответа. Ни одного! Господин генеральный директор расценил молчание опешившего слушателя как знак восторга или, по крайней мере, — согласия и продолжил:
— Заключенные второго класса используются на принудительных работах по колонизации края, общественно полезных работах для блага государства, колонии или частных лиц.
И наконец — каторжники третьего класса используются на наиболее тяжелых…
«И в эту категорию попал бедный Леон», — подумал Бобино.
Затем робко, словно моля о милости, Жорж добавил:
— Но, господин директор, мой протеже — славный малый. Нельзя ли перевести его из третьего класса во второй?
— Это совершенно невозможно, сударь. И по многим причинам. Во-первых, заключенных третьего класса запрещено переводить во второй, если они предварительно не отработали в третьем в течение двух лет.
— Но, господин директор, несчастный, за которого я ходатайствую перед вами, отсидел уже восемнадцать месяцев. Я взываю к вашему милосердию!
Поджав губы, директор продолжал читать лежащее перед ним досье. Вид его не предвещал ничего доброго. И вдруг удовлетворенная улыбка заиграла на его губах.
— Эге-ге, сударь, — бросил он, — да этот случай не подпадает под юрисдикцию ни одного из вышеперечисленных законов, указов и постановлений, ибо он осужден на пожизненное заключение.
— О нет! Ему дали восемь лет!
— Пожизненное, сударь, пожизненное. За попытку побега. Такой приговор вынес специальный военный трибунал…
— К пожизненному! — горестно воскликнул граф, сраженный страшным известием.
— Да, сударь. А в этом случае минимальный срок для перехода во второй класс — десять лет.
— Десять лет?! Да он же к тому времени уже десять раз успеет умереть!
Высокий чин беспомощно развел руками, как бы говоря: «Что поделать, заменим его другим. У нас, слава Богу, нет недостатка в людях».
— Но это же ужасно… — начал было Бобино.
— Действительно ужасно, — согласился тот. — Тем более что его решено было на два года заковать двойной цепью за вторую попытку побега. Но больше это ему не удастся — мы теперь знаем, что за ним нужен глаз да глаз.
Бобино понял, что настаивать на своем означало бы нанести ущерб Леону, окончательно и бесповоротно скомпрометировав его в глазах администрации, которая видит так мало невинных людей, что было бы грешно на нее обижаться за то, что она сразу слепо не уверовала в протесты своих ужасных подопечных. Поскольку эти злодеи и впрямь порочны до мозга костей и способны на любое преступление, на любую самую изощренную ложь.
Гордыня преступников тоже отличается от гордости порядочных людей — она подвигает их обвинять себя только в преступлениях на почве страсти. Они становятся насильниками из-за любви, поджигателями из мести, убийцами — в состоянии аффекта.
И никто не хочет быть просто вором.
Однако в своем кругу они бахвалятся тем, что совершили самые омерзительные злодеяния просто из любви к искусству.
Они убивали, насиловали, поджигали, грабили, и всем этим они гордятся и похваляются, испытывая чудовищную радость от самого перечисления своих преступлений, порою даже вымышленных, и пытаются представить все доказательства своей подлости, дабы быть принятыми в так называемую «аристократию каторги».
Короче говоря, администрация тюрем такого навидалась, такого наслушалась, что имеет все основания относиться ко всему скептически.
К несчастью, случаются удручающие исключения, и тут уж людям порядочным приходится расплачиваться за злодеев.
Огорченный, но не обескураженный, Бобино вынужден был вернуться в уединенный дом, который нанял за чертой города, на дороге в Кабасу.
Там он трезво обдумал положение Леона и, опасаясь все испортить излишней поспешностью, решил выжидать.
Жорж вновь посетил своего друга, подбодрил его, добился для него некоторых мелких поблажек и, не скрывая от Леона правды, подтвердил готовность помогать ему во всем и при любых обстоятельствах.
Каторжник благодарил его со слезами на глазах, пообещав набраться терпения, слепо на него положиться и, главное, не предпринимать никаких самостоятельных попыток, могущих привести к полному краху.
Бобино решил подключить к этому делу масонов и надеялся, не без оснований, одержать верх, используя влияние знаменитой организации.
Он был далек от мысли, что события развернутся с чудовищной быстротой и самому ему вскоре придется заплатить жестокую дань неумолимому року.
ГЛАВА 13
Пароход, уносивший беглых каторжников, оказался лучше, чем выглядел на самом деле.
Потому ли, что топлива было вдоволь, потому ли, что его вела опытная рука, но он, как старые чистокровные кони, почуявшие настоящего седока, вскидывают головы и, решив тряхнуть стариной, мчатся галопом, смиренно готовые сдохнуть на финише, тоже несся на всех парах.
Его машина дышала прерывисто, но поршни ходили исправно; винт гудел, как молотилка, но вращался со скоростью шестьдесят пять оборотов; колесо руля держалось только чудом, цепи звенели, но румпель повиновался беспрекословно.
Уйдя подальше от Кайенны в открытое море, они приблизились к берегу возле островов Ремир и двинулись в юго-восточном направлении, приближаясь к Спорной территории.
От Кайенны до бухты Оранж, образованной Атлантикой и правым берегом Ояпоки, то есть до предела колонии, было приблизительно сто двадцать пять километров.
Не очень длинная дистанция, и старый кораблик должен был бы преодолеть ее без труда, потому что, несмотря на всю свою ветхость, делал семь узлов (немногим менее тринадцати километров в час). Чтобы покрыть это расстояние, ему понадобилось бы около десяти часов.
Бамбошу это показалось слишком медленным, и он стал распекать бывшего под его началом в качестве капитана на один рейс матроса.
Тот отвечал, что увеличить скорость невозможно и, кстати, придется сделать остановку.
— Зачем?
— Чтоб нарубить дров. Машина жрет их в огромном количестве. У старой калоши аппетит, как у акулы.
— Ты прав, — ответил злодей, сжимая кулаки, — придется смириться. Ах, я бы все отдал за то, чтоб уже быть там, вне всякой опасности, полной грудью вдыхая опьяняющий воздух свободы.
Король Каторги ходил взад-вперед по палубе, заваленной мусором, к которому уже прибавилась блевотина арестантов. Среди прочих мореходных качеств «Тропическая Пташка» отличалась не только умением развивать хорошую скорость, но и приверженностью к бортовой качке.
«Высокая скорость — изрядная качка» — гласит моряцкий афоризм.
Когда-то «Тропическая Пташка» вполне его оправдывала. Но теперь бортовая качка продолжалась, даже когда корабль стоял на якоре.
Все не привычные к морской жизни желудки вскоре были вывернуты наизнанку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76