Воодушевленная княгиня преобразилась, она стала неузнаваема.
Несколько произнесенных профессором слов сотворили чудо — еще недавно подавленная, погруженная в тягостную апатию больная женщина превратилась в героиню, способную на любое самопожертвование, готовую к самой отчаянной борьбе.
Все, покончено со стенаниями и бесплодными слезами, хватит рассчитывать на других. Надо действовать самим.
Они втроем держали военный совет. Порешили, что в первую очередь надо выявить сообщников бандита, который спал, ел, потягивал вино, покуривал и над всеми глумился в камере предварительного заключения. Задача сложная, так как никто не только не знал, но и не подозревал даже, кто мог быть в сговоре со злодеем.
Князь рассказал доктору, что следователь не только отверг все его предложения, но и сам толком не представлял, как вести расследование дальше.
Доктор Перрье успокоил его:
— Господин Фрино пойдет вам навстречу. Я близко знаком с этим чиновником и заверяю вас, что он исключительно порядочный человек, хотя и слишком категоричный и непререкаемый. Я сегодня же с ним повидаюсь и добьюсь важнейшей, как мне представляется, вещи — очной ставки преступника с Марией.
— Но будет ли она в состоянии перенести это свидание?
— Надеюсь, что да. В любом случае, Монтиньи, ее неутомимый страж, лучше кого бы то ни было знает ответ на ваш вопрос.
В то время как Жермена, бичуемая суровыми словами доктора, этого замечательного целителя не только тела, но и души, пробуждалась к новой жизни, Мария и интерн тихонько беседовали.
Малышка Мария очень изменилась с того момента, как острый нож бандита пронзил ей грудь.
Она была все такой же красивой, но мраморно-бледной, с сетью голубых вен под прозрачной кожей. Ее прекрасные черные глаза все еще лихорадочно блестели, веки поднимались медленно, как если бы они были слишком тяжелы.
Сквозь полуопущенные ресницы она обволакивала юношу, сидящего возле постели, неотрывным, внимательным, добрым и нежным взглядом.
Он только что закончил перебинтовывать начавшую зарубцовываться рану, и Мария чувствовала себя очень неловко оттого, что она полуодета.
До сих пор она безразлично относилась к перевязкам, не обращая внимания, мужчина или женщина совершает эту процедуру. Стыдливость ее молчала — необходимость была превыше всего.
Но теперь состояние улучшилось, силы прибывали, и девушка, несмотря на деликатность интерна, начала стесняться.
Он же видел в больной лишь «объект излечения».
Эта пациентка безусловно была ему дороже всего на свете, но он мысленно разделял больную и любимую, не замечая ничего, кроме раны, и не задумываясь о красоте этого юного непорочного тела.
Мария покраснела до корней золотых волос, сердце ее забилось сильнее.
С большой проницательностью Людовик Монтиньи догадался об этом пробуждении стыдливости и произнес:
— Состояние улучшается… Даже слишком…
— Ах, дорогой мой врачеватель, сколь вы жестоки, — откликнулась девушка окрепнувшим голосом.
— О нет, но я подумал о том, что, быть может, это моя последняя перевязка… Вскоре наши беседы, к которым я приобрел сладостную привычку, прекратятся… Ваша жизнь войдет в свою колею, а моя пойдет своим чередом.
— Ну конечно, я очень надеюсь и хочу, чтобы это произошло как можно скорей.
— Вот видите! И тогда прости-прощай мое счастье!
— Значит, для вашего счастья необходимо, чтобы я страдала? И, чтобы сделать вас счастливым, мне следовало бы стать неизлечимо больной? Покорнейше благодарю за вашу доброту!
Сбитый с толку Людовик с минуту молчал, не зная, как отвечать девушке, смотревшей сейчас на него с выражением некоторого лукавства.
Угадала ли она его тайну? Заметила ли его бледность, его отчаяние в то время, когда она была при смерти?
Очень может быть, даже скорее всего так оно и есть…
Ведь иначе она не была бы женщиной.
Разве такую неустанную заботу, преданность, такую самоотдачу, граничащую с самоотречением, проявляют по отношению к первой встречной? Неужели она услышала несколько слов, которые он мог пробормотать сквозь сон в те короткие отрезки времени, когда дремал у ее изголовья? Лишь любовь способна на такую жертвенность, на такую стойкость и постоянство!
Людовик сбивчиво, не вдумываясь в слова, заговорил:
— О нет, мадемуазель… Дело вовсе не в этом… Лечить людей — мое ремесло… Я счастлив, что вы выздоравливаете…
— Значит, вы и счастливы, и одновременно несчастны оттого, что я поправляюсь?
— Я думаю о том, что больше вас не увижу. Что больше не будет этой радости, этого счастья — ухаживать за вами, посвящать вам жизнь, свои знания, свою преданность… Но я не эгоист и испытаю искреннюю радость, когда случайно встречу вас на жизненной дороге — счастливую, улыбающуюся и еще более красивую, чем всегда!..
Его голос дрожал и срывался от неподдельного чувства, а на последних словах в нем послышались слезы.
Мария была потрясена, сердце ее подпрыгнуло в груди, щеки покраснели.
Она протянула тоненькую, исхудавшую ручку и накрыла ею руку студента.
— Поговорим же серьезно, господин Людовик, — молвила она. — Я никогда не забуду, что обязана вам жизнью.
— О нет, вы преувеличиваете! Вы решительно ничем мне не обязаны!
— Случай, который свел нас в этих ужасных обстоятельствах, совершенно необычаен. И я упрекаю себя за то, что подтрунивала над вами.
— Ну что вы, мадемуазель! Это всего лишь невинная и совершенно незлая шутка!
— Я не имею права быть счастливой. Думая о моей сестре, о бедном исчезнувшем малыше, я не могу позволить себе даже на минуту предаться веселью.
— О, мы найдем его, клянусь вам, — с горячностью перебил ее юноша. — Но простите, однако… Имею ли я право вмешиваться… Навязываться таким образом…
— Вы сами прекрасно понимаете, что вам предоставляется случай снова помочь нам… Вы уже вовлечены в наши беды, так приобщитесь же и к нашей будущей борьбе!
— Значит, вы согласны принять мою помощь?
— Согласна ли я? О да! От всего сердца согласна!
Как никогда растроганный, юноша задрожал, чувствуя, как маленькая ручка все крепче сжимает его руку.
В свою очередь он схватил изящные пальчики девушки и ответил пожатием на пожатие.
Затем они, взволнованные, ощущая радость, переполнившую сердца, долго смотрели в глаза друг другу и чувствовали, что таинственная, но уже всемогущая связь установилась между ними, слив их воедино.
Длительное молчание становилось почти тягостным, так многозначительно оно было.
Наконец, потеряв голову, опьяненный ласковым взглядом, по-прежнему неотрывно направленным на него, студент припал губами к руке своей пациентки и сдавленным голосом прошептал:
— Мария! О Мария, дорогая…
И тут же побледнел, убоявшись собственной смелости и возможной реакции девушки.
— Простите меня, я сошел с ума… Да и кто бы не обезумел при мысли о возможности вас потерять!..
Наш медик сделал движение, чтобы отстраниться, но девушка легким касанием удержала его и, не менее взволнованная, близкая к счастливым слезам, прерывающимся голосом прошептала в ответ:
— О Людовик!.. Дорогой Людовик…
Охваченный безумным восторгом, студент спрашивал себя, уж не грезит ли он — а что если он вдруг очнется и обнаружит, что снова сидит в кресле у постели умирающей…
Но нет, это была ослепительная действительность!
Мария была перед ним, живая, счастливая, улыбающаяся!
Ноги у него подкосились, он упал на колени перед кроватью и провел так целую вечность, погрузившись в какой-то экстаз и чуть слышно шепча:
— О Мария, дорогая моя, как же я вас люблю! Девушка коротко вскрикнула, слабо застонала и, дав волю сладким слезам, откинулась на подушки. Она не противилась, не прибегала к глупым уловкам, которые так любят деланные скромницы из буржуазной среды, не притворялась испуганной, как притворилась бы опытная кокетка. Как истинная дочь народа, Мария не страшилась благородной и открытой любви и свободно отдавалась вспыхнувшему в ее душе чувству.
И если даже пока это была лишь нежная привязанность, замешенная на уважении, доверии, благодарности, то вскоре она должна была перерасти, если уже не переросла, в настоящую любовь.
Застенчиво, боясь оскорбить любимую, не смея поднять на нее глаз, Людовик обратился к ней с вопросом:
— А вы, Мария, сможете ли вы когда-нибудь полюбить меня?..
— В настоящее время, — серьезно отвечала ему девушка, — я сама себе не принадлежу.
— О, что вы такое говорите! — не понял он.
— Пока не найден мой племянник, пока мы оплакиваем нашего малыша, которого я не сумела уберечь…
— Вы несправедливо обвиняете себя! В том нет вашей вины!
— Я поклялась защитить его ценой своей жизни. Однако я жива… Вот почему, придя в себя, я дала зарок. Я поклялась принадлежать лишь тому, кто найдет крошку Жана и доставит тем самым неописуемую радость моей сестре. В этот день я скажу спасителю: «Вот вам моя рука. До конца дней своих я принадлежу вам».
— Этим человеком буду я!
Разговор, имевший такое большое влияние на дальнейшую жизнь молодых людей, был прерван приходом князя и профессора Перрье.
Последний осмотрел Марию и заявил, что она сможет выдержать очную ставку со своим убийцей.
— Мария, дитя мое, готовы ли вы перенести это испытание? — обратился к ней доктор.
— Не только готова, но и настаиваю на том, чтобы встреча состоялась как можно скорей! — ответила мужественная девушка.
— Что ж, тогда завтра следователь доставит злодея сюда.
Действительно, назавтра, в два часа пополудни, три автомобиля въехали во двор особняка на авеню Ош, куда ранее никого не впускали. В первой машине находился комиссар полиции Бергассу и два полицейских агента. Во второй — обвиняемый и трое конвойных. В третьей приехали следователь Фрино и секретарь суда.
Профессор Перрье и князь Березов предстали перед следователем. Врач и судейский чиновник обменялись рукопожатием.
— Из дружбы к вам, — шепнул Фрино на ухо доктору, — я согласился на все. Однако эта очная ставка не даст желаемого эффекта.
— Как знать… — ответил доктор.
— Получить таким образом признание? Да это случается лишь в романах, друг мой!
— Ну что ж, поглядим.
Комиссар, ведомый князем, возглавил эту странную процессию, которую замыкал секретарь суда.
В комнате Марии у постели дежурил Людовик Монтиньи — ему было поручено следить за тем, не вызовет ли эмоциональное напряжение упадка сил.
Из всех углов на новоприбывших с любопытством глазели слуги.
Фанни, гувернантка, притворившись больной, заняла свой пост, прильнув к закрытой на засов двери.
Они уже подходили к комнате Марии, как вдруг произошел неожиданный и никакими инструкциями не предусмотренный эпизод, который мог бы оправдать надежды, возлагаемые профессором Перрье на очную ставку.
Жермена находилась в своих апартаментах и, невзирая на то, что твердо решила не вмешиваться, повинуясь непреодолимому побуждению, вдруг вскочила и бросилась навстречу преступнику.
Ее всегда ласковые глаза пылали страшным гневом, сердце колотилось, нервы были напряжены при мысли, что перед ней находится похититель Жана, убийца сестры, даже будучи пойманным, продолжающий издеваться над ней.
Бледная, трагическая, грозная, она предстала перед ним и голосом, от которого всех присутствующих пробрал озноб, возопила:
— Дитя мое! Отдайте мне мое дитя!
Арестованный хищно оскалился, как будто вопль обезумевшей от горя матери доставил ему странное удовольствие.
Он пожал плечами и прохрипел:
— Ничего не знаю… И не скажу…
— Не скажете?! — Княгиня больше не владела собой, крик ее был страшен. — Да вы — чудовище! Страшилище, в котором нет ничего человеческого! Вы казните меня? За что? Хотите золота? Вам его дадут. Вы станете богаты. Но ребенок, ребенок, верните мне ребенка! Вам не причинят вреда, вас отпустят, помилуют… Я прошу вас, я, мать!
При виде такого взрыва отчаяния под взглядом Жермены преступник съежился.
Капли пота выступили у него на лице, дрожь пробегала по телу.
Казалось, его действительно проняло.
Он шаг за шагом отступал, как перед внушающим ужас привидением, и, наконец, окруженный полицейскими, юркнул в настежь распахнутые двери комнаты Марии.
Заметив, что он взволнован, а может быть и растроган, Жермена удвоила натиск. Она, не замечая ни мужа, ни доктора, ни конвойных, никого вокруг, вплотную приблизилась к злодею, в чьих глазах читалось что-то вроде смятения.
— Пощадите это крошечное существо! Оно никому не сделало зла, вы не можете его ненавидеть! — В голосе Жермены теперь слышалась мольба.
Глухое рыдание вырвалось у нее из груди, сухие глаза увлажнились.
Все присутствующие затаили дыхание, всех проняла дрожь, даже следователя, несмотря на двадцатипятилетний стаж, охватил трепет.
Бандит тоже не остался глух, сопротивление его ослабело, две тяжелых слезы выкатились из его глаз и потекли по щекам.
Окружающие затаили дыхание, они надеялись:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76