Если верно наблюдение, что лицо каждого человека напоминает морду какого-либо животного, то Баландина природа лепила с добродушной и уживчивой лошади. Но едва вы утверждаетесь в этой весёлой мысли, как вдруг замечаете его глаза — и смущаетесь, потому что над человеком с такими глазами смеяться грешно. Случалось ли вам встречать у взрослого человека детские глаза? Их верные признаки — отсутствие всякой задней мысли, неистребимая любознательность, доверчивость и наивное желание видеть вас в наилучшем виде. Про людей с такими глазами говорят, что они и мухи не обидят. Очень смешной дядя, воистину взрослый ребёнок с профессорским званием!
Но и храпят этот ребёнок, скажу я вам…
Утром на «Семёне Дежневе»
— Чушь баранья, — садясь, заявил Чернышёв. — Не искусство это, а ремесло.
Мы завтракали в кают-компании — хлеб, масло, колбаса и чай, крепкий и очень горячий. Корсаков, вместе с Чернышёвым только что побывавший на мостике, с похвалой отозвался о третьем помощнике, который быстро и искусно прокладывал курс на карте.
— Чушь баранья, — вдумчиво повторил Никита и почмокал губами. — Это не из Шекспира, Алексей Архипыч? Ну, конечно! «Когда я слышу чушь баранью, и на твои гляжу глаза…»
— Откуда это заквакало? — приложив ладонь к уху, спросил Чернышёв. — Послышалось, наверное, — ответил он самому себе, налил в кружку чай и сделал большой глоток. Лицо его побагровело, он поперхнулся.
— Снова кипяток подсунула? — обрушился он на буфетчицу.
— А другие просят погорячее, — смело возразила Рая, маленькая и кругленькая девушка лет двадцати. — Вы бы подули сначала, Алексей Архипыч.
— Другие? — Чернышёв свирепо взглянул на Раю, затем на юного четвёртого помощника Гришу, который тут же уткнулся в свою кружку. — С другими ты можешь на берегу луной любоваться! Тьфу ты, язык обжёг! Так вы, Корсаков, путаете…
— Виктор Сергеевич, — подсказал Корсаков.
— … вы путаете, — не моргнув глазом, продолжал Чернышёв, — две вещи: судовождение и управление судном. Судовождение, то есть проводка судна из пункта А в пункт Б, осталось неизменным со времён досточтимого Колумба — штурман прокладывает курс и определяет координаты. Изменилась лишь техника: раньше определялись простейшими приборами, а теперь какой только электроники у нас не напихано. Поэтому и говорю, что судовождение не искусство, а ремесло. Другое дело, — жуя бутерброды и осторожно прихлёбывая, менторским тоном поучал Чернышёв, — управление судном. Дай, к примеру, десяти капитанам ошвартоваться — каждый сделает это по-своему, внесёт что-то личное. Ну, как десять художников напишут один и тот же залив: исходя из своей творческой индивидуальности. Или, — кивок в мою сторону, — поручи десяти журналистам…
В кают-компанию заглянул рослый бородач в ватнике и сапогах.
— Архипыч, ребята подбили Григорьевну на уху, может, в дрейф ляжем?
— Валяй, — махнул рукой Чернышёв, и борода исчезла. — О чем это я, склероз… Чёртов Птаха, сбил с мысли.
— Тот самый тралмастер? — заинтересовался Баландин. — Представили бы.
— А у нас не дипломатический корпус, сами представляйтесь, — проворчал Чернышёв. — Так о чём я…
— Мысль, с которой можно сбить, недорого стоит, — сказал я. — Вы хотели сострить по адресу журналистов.
— Неужели обиделся, Паша? — с тревогой спросил Чернышёв. — Я ведь о тебе только хорошее, правда, Лыков?
Я решил не реагировать, пусть порезвится.
— Чистая правда, — подтвердил Лыков. — Архипыч вообще обожает корреспондентов, души в них не чает.
— Я — что, — оживился Чернышёв» — вот кто их обожает самозабвенно, так это старик Ермишин. Его лет десять назад в китобойный рейс школьники провожали, стихи читали, старик и растрогался. Подхватил железными лапами пионерку, к груди прижал, поцеловал — и назавтра ту фотографию тиснули в газете. Весь город ходуном ходил, помнишь, Паша?
— А что же здесь такого? — удивился Баландин.
— Учительница то была, — разъяснил Лыков. — Недомерок, вроде нашей Раи.
— Потом Ермишин очень сокрушался, — посмеивался Чернышёв. — «Прижимаю её к себе, говорит, чувствую, братцы, не то. То есть, говорит, в том-то и дело, что как раз именно то, но чего-то не то!» Так и прилипло к нему: Илья Андреич Чеготонето. Ладно. Виктор Сергеич, нас перебили, досказать или вы уже поняли разницу?
Корсаков без улыбки посмотрел на Чернышёва.
— Спасибо, понял. И отныне очень просил бы вас не тратить времени на ликвидацию моей безграмотности. Как-нибудь сам, по складам…
— Ну вот и этот обиделся, — благодушно сказал Чернышёв. — Долг каждого человека… моральный кодекс… помочь товарищу…
Баландин находчиво перевёл разговор на другую тему, и я отправился на палубу.
Холодное море, сырой, промозглый воздух… В груди возникло и не уходило щемящее чувство одиночества. Окружающая нас обстановка, погода вообще сильно действует на человека, мы порой даже не догадываемся — насколько; уверен, что больше всего глупостей человек делает в плохую погоду. Впрочем, когда мы молоды и удачливы, ни дождь, ни слякоть не повергают нас в уныние, а вот когда и молодость позади, и удача отвернулась, и ты вдруг оказался один на один с разбитым корытом, тогда и кратковременные осадки могут вогнать в тебя мировую скорбь. Дома я не раз обсуждал это с Монахом, и мы пришли к выводу, что такое стало твориться со мной после ухода Инны. Дело прошлое, но её уход был для меня катастрофой, по крайней мере в первый год, пока из квартиры окончательно не выветрился запах её французских духов. Самое смешное (можно подобрать и другое слово), что сию катастрофу я заботливо подготовил собственными руками: останься Инна плохонькой актрисой разъездного театра, она, скорее всего, провожала бы меня вчера на причале, но я, как последний кретин, лез вон из кожи, льстил, унижался и наконец пристроил её диктором на телевидении, где бросалась в глаза не её бездарность, а красота. А какой женщине не ударит хмель в голову, если её узнают на улицах и почтительно расступаются перед ней в магазинах, если повсюду, где бы она ни появилась, ей вослед несётся почтительный шёпот: «Инна Крюкова»! По природе своей женщина не самокритична, её нельзя искушать чрезмерным вниманием: даже самая умная и мыслящая предпочтёт, чтоб ею сначала восторгались как женщиной, а уж потом как мыслящим существом. Инна же в лучшем случае не глупа; я и теперь считаю её доброй и славной, и мне часто бывает её жаль. «Не родись красивой, а родись счастливой» — я не знаю ни одной счастливой красавицы, их не оставляют в покое, вокруг них вечно бушуют страсти, их терзают ревностью и признаниями; когда к зрелому возрасту бывшая красавица оглядывается, вокруг неё чаще всего руины. Замечательно сказала Валя, жена Гриши Саутина: «Я бы не хотела быть такой красивой, это уж слишком».
Да, мне её жаль — ведь мы изредка видимся, остались, как говорится, добрыми друзьями, хотя никакие мы не друзья, а «осколки разбитого вдребезги»; у неё уже третий муж, уважаемый в городе архитектор, и она говорит, что счастлива. Но я больше верю не словам её, а глазам, в которых усталость и безразличие. Иногда мне кажется, что она только ждёт моего слова, чтобы вернуться; скорее всего я ошибаюсь, она слишком привыкла к комфорту, чтобы опять чистить картошку в нашем однокомнатном жилище на пятом этаже без лифта. К тому же я далеко не уверен, что мы с Монахом этого хотим, мы ведь тоже немного не те, какими были вчера. Бедняга Монах, вот кому я по-настоящему нужен. Обычно я оставляю ключи приятелям, чтоб пускали его ночевать и подкармливали; крыша-то над головой у него есть, а вот с кем поговоришь по душам?
И мне не с кем. И грустно оттого, что меня никто не провожал и никто не будет встречать. Раньше говорили — пустота, а нынче вошло в моду другое слово — вакуум.
Море по-прежнему было спокойное. «Семён Дежнев» лежал в дрейфе, и азартные любители с кормы ловили на удочку терпуг — довольно вкусную рыбу, которая охотно клевала и тут же отправлялась на камбуз. На время экспедиции «Дежнев» не имел плана добычи, тралы остались на берегу, и когда эхолот обнаружил косяк, по судну пронёсся вздох разочарования.
— Пусть живёт, — прокуренным баритоном прогудел Птаха. — Даст бог, ещё встретимся.
Эту незамысловатую мысль он щедро приправил словечками, которые по Чернышевскому тарифу обошлись бы ему копеек в тридцать. Увидев, что я осуждающе поморщился, Птаха извинился (ещё гривенник) и пообещал сдерживаться (примерно пятак) — весьма похвальное намерение, делавшее ему честь. Но затем он изловил на месте преступления матроса, который на бегу лихо придавил каблуком окурок, с величайшим тактом велел его убрать и сердечно пожелал молодому матросу впредь быть поаккуратнее — рубль, по самым скромным подсчётам. Рассказ Баландина о высокоученой даме, приведённый мною в назидание, на Птаху впечатления не произвёл.
— Лезут не в своё дело, — отмахнулся он. — Детей бы лучше рожали.
В подлиннике это был всесокрушающий залп из всех бортовых орудий, и воспитанием Птахи я решил больше не заниматься. Тем более что отставной тралмастер — я забыл сказать, что на период экспедиции Птаху оформили боцманом, — сам великодушно предложил познакомить меня с судном, а лучшего гида и выдумать было невозможно. Молодой Птаха начинал на «Дежневе» матросом, за двенадцать лет вырос в знатного тралмастера и мог ходить по судну с закрытыми глазами.
«Семён Дежнев», средний рыболовный траулер водоизмещением четыреста сорок тонн, по нынешним меркам считался скорлупкой — по габаритам что-то вроде речного трамвайчика; во всяком случае, когда мимо проходил рядовой сухогруз, я подумал, что он может запросто сунуть нас в свой жилетный карман. От одного борта до другого было шагов семь-восемь, а от кормы до носовой части мы дошли за полминуты — не разгуляешься. А ведь целый город кормит скорлупка!
На носу находился брашпиль — механизм для отдачи якоря — и похожая на тамбур надстройка, именуемая тамбучиной: под ней размещалась каюта самого Птахи и кубрик на шесть матросов.
— Тесноваты квартиры, зато удобства во дворе, — пошутил Птаха.
— А как же вы добираетесь отсюда до столовой и туалета?
— По верхней палубе.
— А если шторм?
— По верхней палубе.
— Ну а в очень сильный шторм? — настаивал я. На сей раз Птаха ответил длинно и замысловато, но я всё-таки понял, что в любую погоду попасть в главные помещения корабля отсюда можно только по верхней палубе. От тамбучины до лобовой надстройки мостика тянется штормовой линь, матросы надевают пояс с карабином, прикрепляются к линю и, подстраховавшись таким образом, бегут к бронированной двери надстройки. Самые отчаянные обходятся без страховки, но за такое Архипыч, если узнает, списывает на берег: кому охота буксир подметать, если тебя смоет в море?
— Какой-такой буксир? — не понял я.
Оказывается, за всякого рода нарушения, приводящие к тяжёлым последствиям, капитана могут на определённый срок лишить диплома и послать простым матросом на буксир. Как раз сейчас по гавани болтается одно такое корыто, на котором три разжалованных капитана замаливают свои грехи. Кое-кто над ними посмеивается, но большинство сочувствует — уж слишком суровое наказание, тем более что вениками, случается, работают личности всем известные. Но закон для всех один, даже Архипыч — здесь Птаха оглянулся и понизил голос — и тот швабрил списанный буксир.
Уловив блеснувшее в моих глазах любопытство, Птаха чертыхнулся, явно ругая себя за болтливость, и полез наверх. Вслед за ним выбрался на палубу и я.
При переоборудовании «Дежнева» между тамбучиной и лобовой надстройкой поместили спасательную шлюпку. Всего на судне имелись три шлюпки и два спасательных плота, на шесть человек каждый. Плоты были упакованы в небольших размеров цилиндры, которые сбрасываются в море нажатием педали.
— Удобная штука, — похвалил Птаха. — Даже если судно потонет, их выбросит, когда оно достигнет трех-четырехметровой глубины. На поверхности плот автоматически надувается, и над ним вырастает шатёр — тепло, сухо и мухи не кусают. Управлять такой штукой нельзя, но выкрашена она в оранжевый цвет и видна издали — кто-нибудь да подберёт. Если что, лезь лучше на плот, это я между нами говорю. Шлюпка — её ещё спустить надо.
Я поблагодарил за совет и с некоторым содроганием вообразил, каково карабкаться на плот из воды, температура которой приближается к нулю. Птаха ухмыльнулся. Ничего страшного, минуту-другую и в такой воде можно продержаться, а там, если повезёт, и вытащат. Главное — сохранить самообладание и орать с осторожностью, ибо в разинутую пасть может хлестануть волна.
Успокоив меня таким образом, Птаха указал на идущий вдоль бортов жёлоб. Он называется ватервейс, по нему вода стекает по канавкам-шпигатам и шторм-портикам, отверстиям с небольшую форточку и с крышкой. Назначение этих устройств — позволить забортной воде беспрепятственно уходить с палубы в море.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Но и храпят этот ребёнок, скажу я вам…
Утром на «Семёне Дежневе»
— Чушь баранья, — садясь, заявил Чернышёв. — Не искусство это, а ремесло.
Мы завтракали в кают-компании — хлеб, масло, колбаса и чай, крепкий и очень горячий. Корсаков, вместе с Чернышёвым только что побывавший на мостике, с похвалой отозвался о третьем помощнике, который быстро и искусно прокладывал курс на карте.
— Чушь баранья, — вдумчиво повторил Никита и почмокал губами. — Это не из Шекспира, Алексей Архипыч? Ну, конечно! «Когда я слышу чушь баранью, и на твои гляжу глаза…»
— Откуда это заквакало? — приложив ладонь к уху, спросил Чернышёв. — Послышалось, наверное, — ответил он самому себе, налил в кружку чай и сделал большой глоток. Лицо его побагровело, он поперхнулся.
— Снова кипяток подсунула? — обрушился он на буфетчицу.
— А другие просят погорячее, — смело возразила Рая, маленькая и кругленькая девушка лет двадцати. — Вы бы подули сначала, Алексей Архипыч.
— Другие? — Чернышёв свирепо взглянул на Раю, затем на юного четвёртого помощника Гришу, который тут же уткнулся в свою кружку. — С другими ты можешь на берегу луной любоваться! Тьфу ты, язык обжёг! Так вы, Корсаков, путаете…
— Виктор Сергеевич, — подсказал Корсаков.
— … вы путаете, — не моргнув глазом, продолжал Чернышёв, — две вещи: судовождение и управление судном. Судовождение, то есть проводка судна из пункта А в пункт Б, осталось неизменным со времён досточтимого Колумба — штурман прокладывает курс и определяет координаты. Изменилась лишь техника: раньше определялись простейшими приборами, а теперь какой только электроники у нас не напихано. Поэтому и говорю, что судовождение не искусство, а ремесло. Другое дело, — жуя бутерброды и осторожно прихлёбывая, менторским тоном поучал Чернышёв, — управление судном. Дай, к примеру, десяти капитанам ошвартоваться — каждый сделает это по-своему, внесёт что-то личное. Ну, как десять художников напишут один и тот же залив: исходя из своей творческой индивидуальности. Или, — кивок в мою сторону, — поручи десяти журналистам…
В кают-компанию заглянул рослый бородач в ватнике и сапогах.
— Архипыч, ребята подбили Григорьевну на уху, может, в дрейф ляжем?
— Валяй, — махнул рукой Чернышёв, и борода исчезла. — О чем это я, склероз… Чёртов Птаха, сбил с мысли.
— Тот самый тралмастер? — заинтересовался Баландин. — Представили бы.
— А у нас не дипломатический корпус, сами представляйтесь, — проворчал Чернышёв. — Так о чём я…
— Мысль, с которой можно сбить, недорого стоит, — сказал я. — Вы хотели сострить по адресу журналистов.
— Неужели обиделся, Паша? — с тревогой спросил Чернышёв. — Я ведь о тебе только хорошее, правда, Лыков?
Я решил не реагировать, пусть порезвится.
— Чистая правда, — подтвердил Лыков. — Архипыч вообще обожает корреспондентов, души в них не чает.
— Я — что, — оживился Чернышёв» — вот кто их обожает самозабвенно, так это старик Ермишин. Его лет десять назад в китобойный рейс школьники провожали, стихи читали, старик и растрогался. Подхватил железными лапами пионерку, к груди прижал, поцеловал — и назавтра ту фотографию тиснули в газете. Весь город ходуном ходил, помнишь, Паша?
— А что же здесь такого? — удивился Баландин.
— Учительница то была, — разъяснил Лыков. — Недомерок, вроде нашей Раи.
— Потом Ермишин очень сокрушался, — посмеивался Чернышёв. — «Прижимаю её к себе, говорит, чувствую, братцы, не то. То есть, говорит, в том-то и дело, что как раз именно то, но чего-то не то!» Так и прилипло к нему: Илья Андреич Чеготонето. Ладно. Виктор Сергеич, нас перебили, досказать или вы уже поняли разницу?
Корсаков без улыбки посмотрел на Чернышёва.
— Спасибо, понял. И отныне очень просил бы вас не тратить времени на ликвидацию моей безграмотности. Как-нибудь сам, по складам…
— Ну вот и этот обиделся, — благодушно сказал Чернышёв. — Долг каждого человека… моральный кодекс… помочь товарищу…
Баландин находчиво перевёл разговор на другую тему, и я отправился на палубу.
Холодное море, сырой, промозглый воздух… В груди возникло и не уходило щемящее чувство одиночества. Окружающая нас обстановка, погода вообще сильно действует на человека, мы порой даже не догадываемся — насколько; уверен, что больше всего глупостей человек делает в плохую погоду. Впрочем, когда мы молоды и удачливы, ни дождь, ни слякоть не повергают нас в уныние, а вот когда и молодость позади, и удача отвернулась, и ты вдруг оказался один на один с разбитым корытом, тогда и кратковременные осадки могут вогнать в тебя мировую скорбь. Дома я не раз обсуждал это с Монахом, и мы пришли к выводу, что такое стало твориться со мной после ухода Инны. Дело прошлое, но её уход был для меня катастрофой, по крайней мере в первый год, пока из квартиры окончательно не выветрился запах её французских духов. Самое смешное (можно подобрать и другое слово), что сию катастрофу я заботливо подготовил собственными руками: останься Инна плохонькой актрисой разъездного театра, она, скорее всего, провожала бы меня вчера на причале, но я, как последний кретин, лез вон из кожи, льстил, унижался и наконец пристроил её диктором на телевидении, где бросалась в глаза не её бездарность, а красота. А какой женщине не ударит хмель в голову, если её узнают на улицах и почтительно расступаются перед ней в магазинах, если повсюду, где бы она ни появилась, ей вослед несётся почтительный шёпот: «Инна Крюкова»! По природе своей женщина не самокритична, её нельзя искушать чрезмерным вниманием: даже самая умная и мыслящая предпочтёт, чтоб ею сначала восторгались как женщиной, а уж потом как мыслящим существом. Инна же в лучшем случае не глупа; я и теперь считаю её доброй и славной, и мне часто бывает её жаль. «Не родись красивой, а родись счастливой» — я не знаю ни одной счастливой красавицы, их не оставляют в покое, вокруг них вечно бушуют страсти, их терзают ревностью и признаниями; когда к зрелому возрасту бывшая красавица оглядывается, вокруг неё чаще всего руины. Замечательно сказала Валя, жена Гриши Саутина: «Я бы не хотела быть такой красивой, это уж слишком».
Да, мне её жаль — ведь мы изредка видимся, остались, как говорится, добрыми друзьями, хотя никакие мы не друзья, а «осколки разбитого вдребезги»; у неё уже третий муж, уважаемый в городе архитектор, и она говорит, что счастлива. Но я больше верю не словам её, а глазам, в которых усталость и безразличие. Иногда мне кажется, что она только ждёт моего слова, чтобы вернуться; скорее всего я ошибаюсь, она слишком привыкла к комфорту, чтобы опять чистить картошку в нашем однокомнатном жилище на пятом этаже без лифта. К тому же я далеко не уверен, что мы с Монахом этого хотим, мы ведь тоже немного не те, какими были вчера. Бедняга Монах, вот кому я по-настоящему нужен. Обычно я оставляю ключи приятелям, чтоб пускали его ночевать и подкармливали; крыша-то над головой у него есть, а вот с кем поговоришь по душам?
И мне не с кем. И грустно оттого, что меня никто не провожал и никто не будет встречать. Раньше говорили — пустота, а нынче вошло в моду другое слово — вакуум.
Море по-прежнему было спокойное. «Семён Дежнев» лежал в дрейфе, и азартные любители с кормы ловили на удочку терпуг — довольно вкусную рыбу, которая охотно клевала и тут же отправлялась на камбуз. На время экспедиции «Дежнев» не имел плана добычи, тралы остались на берегу, и когда эхолот обнаружил косяк, по судну пронёсся вздох разочарования.
— Пусть живёт, — прокуренным баритоном прогудел Птаха. — Даст бог, ещё встретимся.
Эту незамысловатую мысль он щедро приправил словечками, которые по Чернышевскому тарифу обошлись бы ему копеек в тридцать. Увидев, что я осуждающе поморщился, Птаха извинился (ещё гривенник) и пообещал сдерживаться (примерно пятак) — весьма похвальное намерение, делавшее ему честь. Но затем он изловил на месте преступления матроса, который на бегу лихо придавил каблуком окурок, с величайшим тактом велел его убрать и сердечно пожелал молодому матросу впредь быть поаккуратнее — рубль, по самым скромным подсчётам. Рассказ Баландина о высокоученой даме, приведённый мною в назидание, на Птаху впечатления не произвёл.
— Лезут не в своё дело, — отмахнулся он. — Детей бы лучше рожали.
В подлиннике это был всесокрушающий залп из всех бортовых орудий, и воспитанием Птахи я решил больше не заниматься. Тем более что отставной тралмастер — я забыл сказать, что на период экспедиции Птаху оформили боцманом, — сам великодушно предложил познакомить меня с судном, а лучшего гида и выдумать было невозможно. Молодой Птаха начинал на «Дежневе» матросом, за двенадцать лет вырос в знатного тралмастера и мог ходить по судну с закрытыми глазами.
«Семён Дежнев», средний рыболовный траулер водоизмещением четыреста сорок тонн, по нынешним меркам считался скорлупкой — по габаритам что-то вроде речного трамвайчика; во всяком случае, когда мимо проходил рядовой сухогруз, я подумал, что он может запросто сунуть нас в свой жилетный карман. От одного борта до другого было шагов семь-восемь, а от кормы до носовой части мы дошли за полминуты — не разгуляешься. А ведь целый город кормит скорлупка!
На носу находился брашпиль — механизм для отдачи якоря — и похожая на тамбур надстройка, именуемая тамбучиной: под ней размещалась каюта самого Птахи и кубрик на шесть матросов.
— Тесноваты квартиры, зато удобства во дворе, — пошутил Птаха.
— А как же вы добираетесь отсюда до столовой и туалета?
— По верхней палубе.
— А если шторм?
— По верхней палубе.
— Ну а в очень сильный шторм? — настаивал я. На сей раз Птаха ответил длинно и замысловато, но я всё-таки понял, что в любую погоду попасть в главные помещения корабля отсюда можно только по верхней палубе. От тамбучины до лобовой надстройки мостика тянется штормовой линь, матросы надевают пояс с карабином, прикрепляются к линю и, подстраховавшись таким образом, бегут к бронированной двери надстройки. Самые отчаянные обходятся без страховки, но за такое Архипыч, если узнает, списывает на берег: кому охота буксир подметать, если тебя смоет в море?
— Какой-такой буксир? — не понял я.
Оказывается, за всякого рода нарушения, приводящие к тяжёлым последствиям, капитана могут на определённый срок лишить диплома и послать простым матросом на буксир. Как раз сейчас по гавани болтается одно такое корыто, на котором три разжалованных капитана замаливают свои грехи. Кое-кто над ними посмеивается, но большинство сочувствует — уж слишком суровое наказание, тем более что вениками, случается, работают личности всем известные. Но закон для всех один, даже Архипыч — здесь Птаха оглянулся и понизил голос — и тот швабрил списанный буксир.
Уловив блеснувшее в моих глазах любопытство, Птаха чертыхнулся, явно ругая себя за болтливость, и полез наверх. Вслед за ним выбрался на палубу и я.
При переоборудовании «Дежнева» между тамбучиной и лобовой надстройкой поместили спасательную шлюпку. Всего на судне имелись три шлюпки и два спасательных плота, на шесть человек каждый. Плоты были упакованы в небольших размеров цилиндры, которые сбрасываются в море нажатием педали.
— Удобная штука, — похвалил Птаха. — Даже если судно потонет, их выбросит, когда оно достигнет трех-четырехметровой глубины. На поверхности плот автоматически надувается, и над ним вырастает шатёр — тепло, сухо и мухи не кусают. Управлять такой штукой нельзя, но выкрашена она в оранжевый цвет и видна издали — кто-нибудь да подберёт. Если что, лезь лучше на плот, это я между нами говорю. Шлюпка — её ещё спустить надо.
Я поблагодарил за совет и с некоторым содроганием вообразил, каково карабкаться на плот из воды, температура которой приближается к нулю. Птаха ухмыльнулся. Ничего страшного, минуту-другую и в такой воде можно продержаться, а там, если повезёт, и вытащат. Главное — сохранить самообладание и орать с осторожностью, ибо в разинутую пасть может хлестануть волна.
Успокоив меня таким образом, Птаха указал на идущий вдоль бортов жёлоб. Он называется ватервейс, по нему вода стекает по канавкам-шпигатам и шторм-портикам, отверстиям с небольшую форточку и с крышкой. Назначение этих устройств — позволить забортной воде беспрепятственно уходить с палубы в море.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32