Обернувшись на пороге, он снова посмотрел Инаэро в глаза и поманил его к себе:
— А ты пойдешь со мной, — проговорил хозяин школы. — Я хочу поговорить с тобой, молодой человек. Ты ведь был ближайшим другом и учеником Аксум, не так ли?
На ватных ногах Инаэро заковылял за Ватаром.
Тот привел его в свои личные покои. В этих комнатах никто из писцов никогда не бывал и о том, что здесь происходит, не решались разговаривать даже шепотом. Но оказалось — ничего особенного. Ватар жил довольно скромно, довольствуясь самой обычной обстановкой: простой мебелью, недорогими коврами, десятком медных кувшинов, купленных тут же, на Блошином рынке.
— Садись, — велел Инаэро Ватар.
Юноша опустился на ковер, поджал под себя ноги. Ему было холодно, хотя солнце уже встало и начало припекать.
Ватар налил себе воды из кувшина. Вздохнул, на мгновение опустив веки, и Инаэро увидел, что хозяин очень устал.
Глаза Ватара распахнулись.
— Я огорчен, — сказал он. — Впереди у меня долгий день, полный забот и трудов, а вы отняли у меня силы в самом начале этого дня. Это нехорошо, Инаэро. Весьма нехорошо.
Молодой человек промолчал.
— Подай мне шкатулку, — велел Ватар. И показал на небольшую нишу в стене.
Инаэро послушно потянулся к нише, взял с полки маленькую шкатулочку резного дерева и протянул хозяину, но тот не взял ее.
— Открой и посмотри, что там.
Инаэро повиновался. На шелковой подушечке внутри шкатулки, остро пахнущей сандалом, лежали кривые щипцы.
— Что это? — спросил юноша, наполовину догадываясь о назначении инструмента.
— А ты не понял? — Ватар искривил узкие губы. — Это щипцы, которыми ломают пальцы писцам. Хочешь знать, как я стал владельцем каллиграфической школы? Никто ведь не знает, кто я такой! Никто из вас! Признайся, многие ли из вас гадают обо мне?
Инаэро безмолвно кивнул.
— Никто не решается говорить об этом вслух, — добавил он чуть погодя.
Ватар рассмеялся, и Инаэро опять ощутил дрожь.
— Я был каллиграфом, одним из лучших, и служил могущественному человеку. И когда я провинился перед ним, он переломал мне пальцы вот этими щипцами, а потом подарил их мне в драгоценной шкатулке вместе с большой суммой денег. Он велел мне хранить щипцы на память о случившемся и открыть собственную каллиграфическую школу. Он объяснил мне, зачем это нужно.
Ватар пошевелил пальцами. Они были узловатыми, чуть неловкими, но вполне здоровыми. Неожиданно Инаэро представил себе, как Ватар ломает этими щипцами тонкие пальцы Аксум, и слезы градом покатились по щекам юноши. Это произошло так неожиданно, что он даже не сразу заметил, что с ним творится.
Ватар засмеялся.
— Ты меня понял! — сказал он. — Твои руки ничего не стоят, ты бездарность, но больно тебе будет — обещаю.
Инаэро инстинктивно спрятал руки за спину.
— Где она? — спросил Ватар, наклоняясь к нему.
— Кто? — глупо переспросил Инаэро.
— Аксум!
— Я не знаю!
Ватар подумал немного. Инаэро тревожно следил за ним, но по неподвижному лицу хозяина невозможно было прочитать его мысли. Наконец Ватар сказал:
— Закрой шкатулку и убери ее на место. Слушай меня. Ты помнишь, как ходил в дом Эйке? Тебя еще раскрасили под кушита.
Инаэро молча кивнул.
— Ты снова отправишься туда. Будешь следить за ним. Докладывай о каждом его шаге! Я должен разорить его. Ты меня понял? Кроме того, я подозреваю, что он знает, где находится Аксум.
Инаэро едва было не брякнул: «Нет, Эйке ничего не знает! Он тут не при чем!» — но вовремя прикусил язык. Ему даже дурно сделалось: во-первых, он едва не выдал Аксум, а во-вторых, желая спасти девочку, вверг своего бывшего нанимателя в новые неприятности.
Теперь Инаэро проклинал себя за решение вернуться в школу каллиграфов. Надо было удирать вместе с Аксум. По крайней мере, избежал бы всех этих страхов. И не пришлось бы шпионить за Эйке.
Но пути назад теперь не было. И Инаэро позволил безмолвным кушитам отвести себя во внутренние покои, где обнаружились служебные помещения — кухня, каморки слуг и лаборатория, где Ватар занимался составлением различных красящих растворов. Кушиты нанесли на тело юноши черную краску, перевязали ему волосы темно-красным платком, вымазали ему ногти синим, на ладони нанесли охру, как это делают чернокожие слуги в богатых домах; затем облачили в длинные белые одежды и вручили набор для письменных принадлежностей.
Ватар одобрил результат их трудов и велел Инаэро:
— Сегодня Эйке опять потребовался писец. Разумеется, он заплатил за услуги Аксум, но ты вернешь ему часть денег и скажешь, что девушка занята в другом месте. Скажи, что ты — ее ученик. Это будет, в конце концов, правдой! И смотри, чтобы доложил мне обо всем, что узнаешь в этом доме!
И он перевел тусклый взгляд на нишу, где хранилась шкатулочка со щипцами.
* * *
Светлейший Арифин, Венец Ученых, Верховный жрец тайного Ордена Павлина, любил бывать в доме у неофита Церингена. Все там радовало душу и тешило глаз скрытного вершителя многих судеб: и роскошь обстановки, и преданность делу Павлина со стороны новообращенного, и та жажда знаний и обольщений, с которой господин Церинген неизменно встречал Светлейшего Арифина. Тут можно было превосходно проводить время — за чаем лучших сортов, среди безмолвных прекрасных прислужниц, на шелковых подушках, под звуки еле слышной музыки, звучащей где-то в тени деревьев. Ну и конечно за неспешной беседой о прекрасных очах Павлина.
Всякий раз Арифин рассказывал о новом глазе божества. Например, не далее как четыре дня назад, речь зашла о том павлиньем оке, которое надзирает за женской грудью. Ибо и такое имеется в необъятном павлиньем хвосте, распростертом на целое небо!
— Неужто? — сладко жмурился Церинген, прихлебывая чай.
— Поверь мне! И не такие еще чудеса и дивные тайны откроются тебе в Павлине! — уверял Арифин. — Давным-давно случилось так, что милостивый Павлин, пролетая над безлюдной пустыней, выронил из хвоста одно перо. Это было совсем малое перышко, но оно, как и все, что имеет касательство до Павлина, было преисполнено глаз и мудрости. Перо медленно парило в воздухе и наконец коснулось земли. Едва это произошло, как из пера родилась прекраснейшая женщина на земле. И вместе с нею родилось ее имя — Соэн, и ее жилище, которое снаружи выглядело как скромная хижина, но внутри было убрано богатыми коврами, резной деревянной мебелью, картинами, посудой, словом, всем необходимым для жизни. И все эти вещи являли собою образец изящества и совершенства формы. Все тело Соэн исполнено глаз: глаза на пальцах вместо ногтей, глаза на груди вместо сосков, глаз на животе вместо пупка… и так далее.
— Поразительно! — шептал Церинген. — И я смогу увидеть ее? То есть, я хочу сказать… Видишь ли, Венец Ученых, учитель мой, в прежние времена я… был большим ценителем женской красоты, но в силу некоторых… э-э… известных тебе прискорбных обстоятельств… э-э… но я не перестал ценить красоту женского тела! В конце концов, мое преклонение перед прекрасным всегда было делом моей… э-э… души! Ибо наслаждения… э… телесные, так сказать, плотские, осязаемые… недоступные в силу ряда обстоя… впрочем, об этом не следует говорить… Нет ничего выше обожания глазами! Глазами! Красоту надлежит впитывать взглядом!
— Я вижу, наши беседы не пропадают втуне, дитя мое, — ласково улыбался Арифин. — Ты верно понимаешь суть учения. Зримое надлежит обожать с помощью зрения, а подлежащее осязанию — с помощью рук и языка. Впрочем, ни руки, ни язык не являются объектом поклонения Павлина. Внутреннее совершенство и лишь оно дает человеку наивысшее счастье!
— О, как это верно!.. — бормотал Церинген, чувствуя себя потрясенным.
Соэн! Исполненная глаз красавица — вот что заполоняло мысли Церингена все дни, протекшие после этой приснопамятной беседы.
Господина Церингена крепко занимал также один вопрос: известно ли Светлейшему Арифину о некоей ценной рабыне, которую украли и тайно продали в некий дом за немаленькую цену? Знает ли что-нибудь Орден об Аксум, которая скрытно живет в доме господина Церингена и создает книгу воспоминаний и размышлений своего нового тайного хозяина? Эта мысль подчас мучила Церингена, заставляла его просыпаться в холодном поту. А вдруг Павлин знает и об этом? Если хотя бы одно его недреманное око время от времени заглядывает в дом Церингена…
* * *
Аксум отнюдь не тосковала, когда ее запирали одну в комнате, не жаждала вырваться под открытое небо. Ей не было тесно наедине с ее искусством. Кроме того, она умела терпеливо выжидать своего часа. А до поры — пользоваться теми благами, которые предоставляла в ее распоряжение судьба.
Девочка переводила огромное количество чернил, пергамента, воска наилучших сортов. Каждый день ей требовались две-три новых дощечки — прежние она процарапывала до полной невозможности употреблять их снова. Наброски, рисунки, образцы новых шрифтов, виньетки, узоры — все это рождалось в ее голове и тотчас переносилось на шелк и пергамент.
Господин Церинген присылал за ней раба каждый день. Аксум привычно собирала писарскую сумку: дощечки и палочки для черновиков, переписанные набело листы — работу предыдущего дня, и шла следом за Медхой в господские покои. Чаще всего Церинген диктовал, развалившись у себя в опочивальне. Он потягивал разведенное вино, вдыхал аромат курильницы и полусонно обмахивался веером.
Аксум усаживалась за особым низким столиком прямо на пол, поджав ноги, расставляла свои письменные приборы и раскладывала дощечки.
— Удобно ли тебе, моя… э-э… девочка? — сладко тянул господин Церинген.
— Вполне. Благодарю тебя, господин, — отвечала Аксум бесстрастно.
— Какое милое, неиспорченное и работящее дитя! — умилялся Церинген.
Он затеял с юной помощницей изощренную игру. После того, как господин Церинген пал жертвой мести беспощадных женщин, которые лишили его самого драгоценного достояния мужчины, прежние радости сделались для него недоступны. Однако старый сластолюбец не мог отказаться от чувственных наслаждений. Он окружил себя еще большей роскошью, чем прежде, наводнил дом полуобнаженными служанками и красивыми молодыми рабами. Господин Церинген мог часами следить за медленными, тягучими танцами девушек, одетых в прозрачные шелка, и теребить при этом мягкие подушки.
Аксум доставляла ему удовольствие иного рода. Сама по себе девчонка не представляла интереса — худая и черствая, как сухарь черного хлеба (пища, которую господин Церинген никогда не вкушал — за всю свою жизнь!). Но она была юной, чистой, нетронутой; ее сознания ни разу, кажется, не касалась мысль о близости с мужчиной. И вот этому-то нераспустившемуся цветку господин Церинген рассказывал все свои тайные измышления, все истории его отношений с женщинами. Он погружал ее мысль то в пучину безудержного разврата с пышнотелыми красотками, готовыми удовлетворять мужчину без конца, то в бездны жестоких игр со строптивыми девственницами. Он вновь переживал те давние, острые ощущения: упругую плоть под руками, красные полосы, оставленные плетью на атласной коже, крики боли и стоны сладострастия… Увы, все это в прошлом! Проклятая гирканка со своим чернокожим прихвостнем! Гнусная, незаконная, кровная родня бездельника и болвана Эйке!
Повествуя обо всех этих приключениях, разворачивавшихся в спальне, среди смятых шелковых покрывал, господин Церинген зорко следил за Аксум: не появится ли румянец на ее бледном, матово-смуглом лице, не блеснут ли украдкой глаза, не облизывает ли она губы, не сжимает ли украдкой колени, словно пытаясь утаить спрятанный между бедер жар?
Но ничего подобного, к великому разочарованию Церингена, не происходило. На лице Аксум — лице писца, привыкшего запечатлевать чужие тайны на бумагу, — не отражалось решительно никаких чувств. Словно не из плоти эта девушка создана, словно не жжет ее по ночам мысль о грядущем возлюбленном!
А Аксум действительно ничего не чувствовала. И чем больше старался господин Церинген распалить ее воображение, тем смешнее ей становилось: он как будто стремился ее испугать! Испугать! Это ее-то, Аксум, которая в свои отроческие годы уже прошла огонь, воду и медные трубы! И она вела свою собственную игру, не менее увлекательную: сидела перед Церингеном, как каменная, и только палочка мелькала в ее ловких пальцах. Церинген постанывал, мычал, подбирая слова, потягивался на постели, изгибался всем телом, ломался, разглядывал свои холеные ногти. Аксум же рядом с ним выглядела почти неживой.
Она создавала шрифты и узоры. До содержания текста ей не было никакого дела.
— Ты не устала, дитя мое? — неожиданно оборвал себя на полуслове господин Церинген.
— Нет, господин, — спокойно отозвалась Аксум. — Я готова продолжать, сколько тебе будет угодно.
— Ах, — господин Церинген устроился поудобнее и уронил на пол подушку. — А я что-то чувствую себя утомленным… Покажи мне, как ты переписала вчерашнее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
— А ты пойдешь со мной, — проговорил хозяин школы. — Я хочу поговорить с тобой, молодой человек. Ты ведь был ближайшим другом и учеником Аксум, не так ли?
На ватных ногах Инаэро заковылял за Ватаром.
Тот привел его в свои личные покои. В этих комнатах никто из писцов никогда не бывал и о том, что здесь происходит, не решались разговаривать даже шепотом. Но оказалось — ничего особенного. Ватар жил довольно скромно, довольствуясь самой обычной обстановкой: простой мебелью, недорогими коврами, десятком медных кувшинов, купленных тут же, на Блошином рынке.
— Садись, — велел Инаэро Ватар.
Юноша опустился на ковер, поджал под себя ноги. Ему было холодно, хотя солнце уже встало и начало припекать.
Ватар налил себе воды из кувшина. Вздохнул, на мгновение опустив веки, и Инаэро увидел, что хозяин очень устал.
Глаза Ватара распахнулись.
— Я огорчен, — сказал он. — Впереди у меня долгий день, полный забот и трудов, а вы отняли у меня силы в самом начале этого дня. Это нехорошо, Инаэро. Весьма нехорошо.
Молодой человек промолчал.
— Подай мне шкатулку, — велел Ватар. И показал на небольшую нишу в стене.
Инаэро послушно потянулся к нише, взял с полки маленькую шкатулочку резного дерева и протянул хозяину, но тот не взял ее.
— Открой и посмотри, что там.
Инаэро повиновался. На шелковой подушечке внутри шкатулки, остро пахнущей сандалом, лежали кривые щипцы.
— Что это? — спросил юноша, наполовину догадываясь о назначении инструмента.
— А ты не понял? — Ватар искривил узкие губы. — Это щипцы, которыми ломают пальцы писцам. Хочешь знать, как я стал владельцем каллиграфической школы? Никто ведь не знает, кто я такой! Никто из вас! Признайся, многие ли из вас гадают обо мне?
Инаэро безмолвно кивнул.
— Никто не решается говорить об этом вслух, — добавил он чуть погодя.
Ватар рассмеялся, и Инаэро опять ощутил дрожь.
— Я был каллиграфом, одним из лучших, и служил могущественному человеку. И когда я провинился перед ним, он переломал мне пальцы вот этими щипцами, а потом подарил их мне в драгоценной шкатулке вместе с большой суммой денег. Он велел мне хранить щипцы на память о случившемся и открыть собственную каллиграфическую школу. Он объяснил мне, зачем это нужно.
Ватар пошевелил пальцами. Они были узловатыми, чуть неловкими, но вполне здоровыми. Неожиданно Инаэро представил себе, как Ватар ломает этими щипцами тонкие пальцы Аксум, и слезы градом покатились по щекам юноши. Это произошло так неожиданно, что он даже не сразу заметил, что с ним творится.
Ватар засмеялся.
— Ты меня понял! — сказал он. — Твои руки ничего не стоят, ты бездарность, но больно тебе будет — обещаю.
Инаэро инстинктивно спрятал руки за спину.
— Где она? — спросил Ватар, наклоняясь к нему.
— Кто? — глупо переспросил Инаэро.
— Аксум!
— Я не знаю!
Ватар подумал немного. Инаэро тревожно следил за ним, но по неподвижному лицу хозяина невозможно было прочитать его мысли. Наконец Ватар сказал:
— Закрой шкатулку и убери ее на место. Слушай меня. Ты помнишь, как ходил в дом Эйке? Тебя еще раскрасили под кушита.
Инаэро молча кивнул.
— Ты снова отправишься туда. Будешь следить за ним. Докладывай о каждом его шаге! Я должен разорить его. Ты меня понял? Кроме того, я подозреваю, что он знает, где находится Аксум.
Инаэро едва было не брякнул: «Нет, Эйке ничего не знает! Он тут не при чем!» — но вовремя прикусил язык. Ему даже дурно сделалось: во-первых, он едва не выдал Аксум, а во-вторых, желая спасти девочку, вверг своего бывшего нанимателя в новые неприятности.
Теперь Инаэро проклинал себя за решение вернуться в школу каллиграфов. Надо было удирать вместе с Аксум. По крайней мере, избежал бы всех этих страхов. И не пришлось бы шпионить за Эйке.
Но пути назад теперь не было. И Инаэро позволил безмолвным кушитам отвести себя во внутренние покои, где обнаружились служебные помещения — кухня, каморки слуг и лаборатория, где Ватар занимался составлением различных красящих растворов. Кушиты нанесли на тело юноши черную краску, перевязали ему волосы темно-красным платком, вымазали ему ногти синим, на ладони нанесли охру, как это делают чернокожие слуги в богатых домах; затем облачили в длинные белые одежды и вручили набор для письменных принадлежностей.
Ватар одобрил результат их трудов и велел Инаэро:
— Сегодня Эйке опять потребовался писец. Разумеется, он заплатил за услуги Аксум, но ты вернешь ему часть денег и скажешь, что девушка занята в другом месте. Скажи, что ты — ее ученик. Это будет, в конце концов, правдой! И смотри, чтобы доложил мне обо всем, что узнаешь в этом доме!
И он перевел тусклый взгляд на нишу, где хранилась шкатулочка со щипцами.
* * *
Светлейший Арифин, Венец Ученых, Верховный жрец тайного Ордена Павлина, любил бывать в доме у неофита Церингена. Все там радовало душу и тешило глаз скрытного вершителя многих судеб: и роскошь обстановки, и преданность делу Павлина со стороны новообращенного, и та жажда знаний и обольщений, с которой господин Церинген неизменно встречал Светлейшего Арифина. Тут можно было превосходно проводить время — за чаем лучших сортов, среди безмолвных прекрасных прислужниц, на шелковых подушках, под звуки еле слышной музыки, звучащей где-то в тени деревьев. Ну и конечно за неспешной беседой о прекрасных очах Павлина.
Всякий раз Арифин рассказывал о новом глазе божества. Например, не далее как четыре дня назад, речь зашла о том павлиньем оке, которое надзирает за женской грудью. Ибо и такое имеется в необъятном павлиньем хвосте, распростертом на целое небо!
— Неужто? — сладко жмурился Церинген, прихлебывая чай.
— Поверь мне! И не такие еще чудеса и дивные тайны откроются тебе в Павлине! — уверял Арифин. — Давным-давно случилось так, что милостивый Павлин, пролетая над безлюдной пустыней, выронил из хвоста одно перо. Это было совсем малое перышко, но оно, как и все, что имеет касательство до Павлина, было преисполнено глаз и мудрости. Перо медленно парило в воздухе и наконец коснулось земли. Едва это произошло, как из пера родилась прекраснейшая женщина на земле. И вместе с нею родилось ее имя — Соэн, и ее жилище, которое снаружи выглядело как скромная хижина, но внутри было убрано богатыми коврами, резной деревянной мебелью, картинами, посудой, словом, всем необходимым для жизни. И все эти вещи являли собою образец изящества и совершенства формы. Все тело Соэн исполнено глаз: глаза на пальцах вместо ногтей, глаза на груди вместо сосков, глаз на животе вместо пупка… и так далее.
— Поразительно! — шептал Церинген. — И я смогу увидеть ее? То есть, я хочу сказать… Видишь ли, Венец Ученых, учитель мой, в прежние времена я… был большим ценителем женской красоты, но в силу некоторых… э-э… известных тебе прискорбных обстоятельств… э-э… но я не перестал ценить красоту женского тела! В конце концов, мое преклонение перед прекрасным всегда было делом моей… э-э… души! Ибо наслаждения… э… телесные, так сказать, плотские, осязаемые… недоступные в силу ряда обстоя… впрочем, об этом не следует говорить… Нет ничего выше обожания глазами! Глазами! Красоту надлежит впитывать взглядом!
— Я вижу, наши беседы не пропадают втуне, дитя мое, — ласково улыбался Арифин. — Ты верно понимаешь суть учения. Зримое надлежит обожать с помощью зрения, а подлежащее осязанию — с помощью рук и языка. Впрочем, ни руки, ни язык не являются объектом поклонения Павлина. Внутреннее совершенство и лишь оно дает человеку наивысшее счастье!
— О, как это верно!.. — бормотал Церинген, чувствуя себя потрясенным.
Соэн! Исполненная глаз красавица — вот что заполоняло мысли Церингена все дни, протекшие после этой приснопамятной беседы.
Господина Церингена крепко занимал также один вопрос: известно ли Светлейшему Арифину о некоей ценной рабыне, которую украли и тайно продали в некий дом за немаленькую цену? Знает ли что-нибудь Орден об Аксум, которая скрытно живет в доме господина Церингена и создает книгу воспоминаний и размышлений своего нового тайного хозяина? Эта мысль подчас мучила Церингена, заставляла его просыпаться в холодном поту. А вдруг Павлин знает и об этом? Если хотя бы одно его недреманное око время от времени заглядывает в дом Церингена…
* * *
Аксум отнюдь не тосковала, когда ее запирали одну в комнате, не жаждала вырваться под открытое небо. Ей не было тесно наедине с ее искусством. Кроме того, она умела терпеливо выжидать своего часа. А до поры — пользоваться теми благами, которые предоставляла в ее распоряжение судьба.
Девочка переводила огромное количество чернил, пергамента, воска наилучших сортов. Каждый день ей требовались две-три новых дощечки — прежние она процарапывала до полной невозможности употреблять их снова. Наброски, рисунки, образцы новых шрифтов, виньетки, узоры — все это рождалось в ее голове и тотчас переносилось на шелк и пергамент.
Господин Церинген присылал за ней раба каждый день. Аксум привычно собирала писарскую сумку: дощечки и палочки для черновиков, переписанные набело листы — работу предыдущего дня, и шла следом за Медхой в господские покои. Чаще всего Церинген диктовал, развалившись у себя в опочивальне. Он потягивал разведенное вино, вдыхал аромат курильницы и полусонно обмахивался веером.
Аксум усаживалась за особым низким столиком прямо на пол, поджав ноги, расставляла свои письменные приборы и раскладывала дощечки.
— Удобно ли тебе, моя… э-э… девочка? — сладко тянул господин Церинген.
— Вполне. Благодарю тебя, господин, — отвечала Аксум бесстрастно.
— Какое милое, неиспорченное и работящее дитя! — умилялся Церинген.
Он затеял с юной помощницей изощренную игру. После того, как господин Церинген пал жертвой мести беспощадных женщин, которые лишили его самого драгоценного достояния мужчины, прежние радости сделались для него недоступны. Однако старый сластолюбец не мог отказаться от чувственных наслаждений. Он окружил себя еще большей роскошью, чем прежде, наводнил дом полуобнаженными служанками и красивыми молодыми рабами. Господин Церинген мог часами следить за медленными, тягучими танцами девушек, одетых в прозрачные шелка, и теребить при этом мягкие подушки.
Аксум доставляла ему удовольствие иного рода. Сама по себе девчонка не представляла интереса — худая и черствая, как сухарь черного хлеба (пища, которую господин Церинген никогда не вкушал — за всю свою жизнь!). Но она была юной, чистой, нетронутой; ее сознания ни разу, кажется, не касалась мысль о близости с мужчиной. И вот этому-то нераспустившемуся цветку господин Церинген рассказывал все свои тайные измышления, все истории его отношений с женщинами. Он погружал ее мысль то в пучину безудержного разврата с пышнотелыми красотками, готовыми удовлетворять мужчину без конца, то в бездны жестоких игр со строптивыми девственницами. Он вновь переживал те давние, острые ощущения: упругую плоть под руками, красные полосы, оставленные плетью на атласной коже, крики боли и стоны сладострастия… Увы, все это в прошлом! Проклятая гирканка со своим чернокожим прихвостнем! Гнусная, незаконная, кровная родня бездельника и болвана Эйке!
Повествуя обо всех этих приключениях, разворачивавшихся в спальне, среди смятых шелковых покрывал, господин Церинген зорко следил за Аксум: не появится ли румянец на ее бледном, матово-смуглом лице, не блеснут ли украдкой глаза, не облизывает ли она губы, не сжимает ли украдкой колени, словно пытаясь утаить спрятанный между бедер жар?
Но ничего подобного, к великому разочарованию Церингена, не происходило. На лице Аксум — лице писца, привыкшего запечатлевать чужие тайны на бумагу, — не отражалось решительно никаких чувств. Словно не из плоти эта девушка создана, словно не жжет ее по ночам мысль о грядущем возлюбленном!
А Аксум действительно ничего не чувствовала. И чем больше старался господин Церинген распалить ее воображение, тем смешнее ей становилось: он как будто стремился ее испугать! Испугать! Это ее-то, Аксум, которая в свои отроческие годы уже прошла огонь, воду и медные трубы! И она вела свою собственную игру, не менее увлекательную: сидела перед Церингеном, как каменная, и только палочка мелькала в ее ловких пальцах. Церинген постанывал, мычал, подбирая слова, потягивался на постели, изгибался всем телом, ломался, разглядывал свои холеные ногти. Аксум же рядом с ним выглядела почти неживой.
Она создавала шрифты и узоры. До содержания текста ей не было никакого дела.
— Ты не устала, дитя мое? — неожиданно оборвал себя на полуслове господин Церинген.
— Нет, господин, — спокойно отозвалась Аксум. — Я готова продолжать, сколько тебе будет угодно.
— Ах, — господин Церинген устроился поудобнее и уронил на пол подушку. — А я что-то чувствую себя утомленным… Покажи мне, как ты переписала вчерашнее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42