И тут же спохватывается. Не надо было кричать о седом волосе при гостях, при “мальчишках”,
– Седой, правда? И еще один. Целая прядь,-в голосе Лады почему-то нет недовольства.
“Лада седеет. Время-то идет!” – подумал Ким.
А Нина сразу догадалась, в чем причина:
– Лада, сумасшедшая, опять! Себе вместо шимпанзе, да?
Ну конечно, Лада была верна себе. Зарек сетовал, что не может изучить процесс старения на одном человеке: больных скоротечным геронтитом не нашлось, и Лада привила болезнь себе.
Нина кинулась на грудь мужу-естественное прибежище.
– Том, что-то надо делать, Том, спаси ее!
– Мясо пингвина, пять порций,– сказал Том, Сева схватился за браслет,
– Архив ратозаписи? Ну-ка посмотрите, есть у вас в архиве мясо пингвина?
Ким уже напяливал ранец, готовый лететь за лекарством.
– Мы тебя задушим пингвинятиной, дурочка безрассудная,– ругался Сева.
А Лада, топая ногами, кричала:
– Сами вы дурачки, дурачки, дурачки! Ну чего переполошились, куда побежали? Я ни крошки в рот не возьму, ни единой крошечки. Я же не флюгер – решила, испугалась, передумала… Не понимаете, не встречали таких? Где вам понять, жалкие! Вы сами любите в меру.
Про настоящее чувство только в книжках читали. А мне для любви жизни не жалко… жизни!
И в довершение суматохи загремел микрофон наружной двери. Неуместно праздничный голос Зарека извещал:
– Старый учитель ждет у калитки. Лада, украшение Вселенной, можно мне войти в твой чертог с тортом под мышкой?
Нина и Том привели его под руки. Лада топала ногами: “Не хочу! Не буду лечиться!” Сева кричал: “Задушим пингвинятиной!”
Ошеломленный профессор повторял:
– Подождите, не все сразу. Один кто-нибудь! Ну помолчите же.
В наступившей тишине Ким сказал унылым голосом:
– Теперь я понимаю, почему ты обязательно хотела сделать ратозапись.
Наконец Зарек разобрался во всей истории, привычно взял руководство в свои руки:
– Во-первых, выпейте все по стакану воды,– сказал он.-Все. Ты, именинница, тоже. Во-вторых, рассуждайте спокойно. Лечиться поздно, инфекция уже сделала свое дело. Мы убьем микробов, жизнь спасем, но молодость не возвратим. Значит, в-третьих, надо поставить научные наблюдения. В-четвертых, все мы бациллоносители здесь, и все должны идти в строгий карантин на пингвинью диету. Значит, нам же и вести наблюдения. Ким, будешь моим помощником. Все прочие думайте, кому передать свою работу на время карантина. Придвигайся, Ким, смотри на мой браслет, займемся организацией…
Именно в эти дни намечалось давно подготовленное, давно ожидавшееся всеми людьми планеты событие.
Двадцать четыре миллиарда часов вложило человечество в астероид-звездолет. День отлета был назначен еще полгода назад, но как раз вернулась автоматическая ракета, посланная к Альфе Центавра без людей двадцать пять лет назад, еще на заре фотонной техники.
С жадным любопытством рассматривали ученые
снятые в мире трех солнц катушки. Вот Альфа А, вот Альфа В, вот красное солнышко Проксима-их общий спутник. У каждого из трех несколько планет, кроме того, еще туча астероидов, выписывающих неупорядоченные восьмерки между большими солнцами. Увы, боль-” шинство планет без жизни. Вокруг Проксимы все планеты ледяные: бессильная карликовая звезда неспособна согреть их. А и В достаточно горячи, не хуже нашего солнца, но подходящих условий нет для жизни на их спутниках: там-слишком жарко, там-слишком холодно, там – атмосфера густа, непроницаема для солнечных лучей, там – вся поверхность перепахана метеоритами. Только на двух планетах встретились океаны с подобием рыб, и еще на одной оказались земноводные вроде тритонов.
Такую жизнь можно было изучать и автоматами.
Разумных посланников там не требовалось.
Шорин первый предложил изменить цель, назвал известные издавна, похожие на наше Солнце одинокие звезды-Тау Кита, Эпсилон Индейца, Эпсилон Эридана, До каждой около одиннадцати световых лет, для фотополета – двадцать пять лет пути туда и обратно. С учетом относительности времени двадцать пять для путешественников превратятся в десять.
Физики и конструкторы тоже настаивали на смене цели. Как ни удивительно, для астероида-фотонолета Альфа Центавра чересчур близка. На расстоянии в четыре световых года нельзя как следует разогнаться, приблизиться к скорости света вплотную, нельзя в полной мере испытать относительность массы и времени. Только разогнался-начинай тормозить. И масса не возросла как следует, и время не успело сократиться.
Целью выбрали Тау Кита..
Подготовка возобновилась. Вновь, и окончательно на этот раз, была назначена дата старта. И окончательно составлен список команды – тридцать три человека, в том числе:
Группа движения – астронавты (старший пилот Шорин, среди них), инженеры, математики, электронщики, механики.
Группа наблюдения – астрономы, физики, химики, биологи и геологи (у последних не было дела в пути. Они выполняли другие работы), лаборанты, кинофотограф, библиотекарь.
И группа обслуживания – садовник, сантехник, кладовщик и врачи: врач-повар, врач по спорту, хирург, профилактик и дань времени-врач-ратомист.
Все эти события шли мимо Кима. Раньше, когда он был представителем экспедиции в институте Гхора, он числился четвертым запасным врачом-ратомистом. Постепенно, в течение года, стал третьим, а потом и вторым запасным. Его даже обязали начать подготовку, и некоторое время он летал в Космоград на тренировки.
Но все это прекратилось, когда Ким оказался в карантине. Карантин был жесткий. Тренировки отпали.
Ратомика позволяла провести полнейшую изоляцию.
Один из домиков в Серпухове был взят под стекло, продукты туда доставляло ратоснабжение, воздух очищался, как в космических полетах – внутри кабины. Ни одна молекула не выходила наружу, ни одна не проникала внутрь. Бациллоносители сидели внутри, наблюдали Ладу, изучали ратозаписи…
А посетители, желающие их видеть, подходили к стеклянной стене, разглядывали, словно зверей в зоопарке.
Именно так, к стеклянной стене, и пришел однажды рослый человек в серебряном комбинезоне космонавтов – Шорин.
Снаружи шел осенний дождь, вода струилась по стеклу, по лбу и усам гостя, и Ким, сидевший под крышей в белом лабораторном халате, чувствовал себя невежливым хозяином, все порывался открыть дверь, выйти на крыльцо, под дождь.
Многозначительно и торжественно Шорин подводил гостя к сюрпризу: удалось отстоять его кандидатуру. Ким включен в основной состав. Как только карантин кончится, милости просим на астероид.
Ким был смущен, польщен, обрадован и опечален,
– Обида какая!-воскликнул он.-Так не повезло. Не могу сейчас, через год бы…
Шорин нахмурился. Он не понимал, что могут быть люди, не мечтающие о полетах в космос. Немножко презирал некосмонавтов, считал их недостаточно целеустремленными, недостаточно настойчивыми, не умеющими бороться за мечту. Киму он сделал поблажку, облегчил, расчистил дорогу к мечте. И вдруг “не могу”! Трусoсть?
– Почему? – спросил он строго.
Ким догадался, чем недоволен Шорин. Ответил дипломатично:
– Вы учили меня, что у каждого человека есть своя функция. Я не сразу сформулировал свою, хотя ответ напрашивался сам собой. Врач борется со смертью. Его функция – отодвигать смерть. Мы надеемся вернуть на Землю человека, который в лапах смерти уже второй год. Это небывало.
Шорин сказал:
– Космос бесконечен, и есть вселенцы, бесконечно опередившие нас. Есть и победившие смерть. Ты получишь решение, как только установится Галактическое товарищество.
Ким замялся:
– Я не уверен, что рецепты чужой жизни подойдут для нас, и притом готовый рецепт сумеет записать любой человек, необязательно медик. Заманчивее поломать голову самому…
“Славолюбие еще не самый большой недостаток для космача”,-подумал Шорин. А вслух сказал:
– Мальчик, будем откровенны до грубости. Оживлением Гхора занимаются три тысячи человек, и никто не знает тебя. Знают Зарека. В астероиде ты будешь одним из четырех медиков, вернувшись на Землю, станешь одним из четырех величайших авторитетов по всем вопросам биологии, все умы человечества будут вопрошать тебя, как оракула.
Ким вздохнул глубоко:
– Я понимаю все это, но, увы! Тут у меня личный интерес. Гхор – муж моей соученицы. И мы все, бывшие студенты, помогаем ей.
– Мальчик, будем откровенны до грубости,– повторил Шорин.– Вдова верна мужу, а ты верен вдове. Я знаю, что ты любишь эту соученицу, но у тебя нет ни капли надежды. Если женщина любит, да еще из могилы вытащит любимого, она не отвернется от него никогда, даже если он будет калекой, получеловеком. Надо проявить мужество, перебороть себя, вовремя и с достоинством уйти. Это же унизительно: крутиться возле равнодушной, выпрашивать крошечки внимания. Я говорю грубо, как мужчина с мужчиной. Тебе надо лечиться, а парсеки хорошо вылечивают любовь. Набирайся решимости, ну!
– Если бы две недели назад…
И Ким рассказал все, что произошло за эти две недели, закончив такими словами:
– …Я не обманываю себя, честное слово. Мне-то легче было бы улететь в космос, я так и собирался. Но сейчас я очень нужен Ладе. Нас трое возле нее, старых товарищей, но Сева громогласен и неделикатен, а Нине твердости не хватает. Поплакать она может за компанию, а внушить уверенность не сумеет. Вот когда Гхор оживет, я улечу, подальше, за миллион миллиардов километров. А сейчас не могу. Ничего не поделаешь, Герман, сворачиваю я в жизни, трачу время на временное. Нет у меня твоей прямоты. Знаю, что мне не нужно оставаться и трудней оставаться и все же остаюсь. Ты меня извини…
Он еще долго извинялся и объяснял все заново, потому что Шорин молчал, сурово смотрел из-за стекла, смахивал капли со лба.
– Я все понял,– сказал он на прощание.– Лада верна себе, и ты верен себе. Может, и это функция: брать на себя самое неприятное.
И с тем ушел.
А месяц спустя, включив телевизор, Ким услышал скороговорку комментатора:
– Наш передатчик находится в поясе астероидов, почти на орбите Юпитера. Сейчас мы вам покажем начало самого замечательного из путешествий: Солнечная система-Тау Кита. Вы видите на ваших экранах гигантский продолговатый массив, заслоняющий звезды. Это и есть межзвездный корабль. К сожалению, наш передатчик недолговечен: он расположен неподалеку от звездолета и будет уничтожен в момент старта, как только путники включат двигатель и зажгут второе солнце на нашем небе… Тут меня поправляют: второе солнце будет невидимым-двигатель превращает свое топливо в невидимые лучи, инфракрасные в основном. Внимание, идут последние приготовления. Вы видите секундомер, отсчитывающий последние мгновения перед стартом. Не сверяйте часы: они отстают от ваших на двадцать минут. На самом деле старт уже состоялся, но мои слова идут двадцать минут до Земли. Итак, последние секунды. Сигнал. Видите, хвост звездолета оделся багровой бархомой? Ага, значит, все же часть лучей мы видим, побочных. Звездолет тронулся. Секунда, другая, третья… Замечаете, как передний край надвигается на звезды? Пошел… пошел! Счастливого пути!
Шорин приступил к выполнению функции.
ГЛАВА 30.
ПРАВО НА СОН
Кадры из памяти Кима.
Каждое утро ровно в восемь Ким кладет на стол профессора тяжелую свинцовую коробку, очередную ратозапись Лады. Свистком вызывает машины-читающую и сличающую. Они выползают из стенных шкафов, шлепая мягкими гусеницами, держат наготове столик, похожий на нижнюю челюсть, готовятся прожевать сегодняшний материал.
Уже через несколько минут сличающая машина металлическим голосом докладывает:
– Отмечаю изменения в областях АВ-12, АВ-14, 15, 16, AC-11.
А читающая разъясняет в свою очередь:
– В области АВ-12 повреждены синапсы. Шесть омертвевших клеток…
Процесс старения шел. Машина находила изменения повсеместно. А люди, друзья, ничего не замечали на глаз, видя Ладу ежедневно, ежечасно. “Она не меняется ничуть”,– уверяла Нина. Но потом брала фотографии недельной давности и ахала: “Совсем другой человек!” И седина в волосах, и морщины на лбу, мешки под глазами, кожа дряблая, губы выцвели, стали тоньше, жилы надулись на руках, выпятились на шее.
Лада сама точнее посторонних отмечала ступеньки старения. Говорила Нине: “Запиши – седая прядь в волосах, вчера ее не было. Усталость с утра: спала, но не отдохнула. Не хочется приниматься за работу. Страшно подумать, что надо еще переодеваться. Предпочитаю полежать с книжкой на диване. Нет, не о любви, о любви скучно читать”.
А профессор и товарищи час спустя спорили, разматывая ратозаписи: из-за каких физиологических изменений умер у Лады интерес к любви, какие клетки выключились, какие гормоны перестали поступать в кровь, какие нервы в мозгу перестали соприкасаться.
Споры шли не только в Серпухове. Размноженная ратозапись, пересекая материки и океаны, мчалась в институты мозга всего мира. В Индии, Бельгии, Того и Перу выходили на трибуны молодые и пожилые лекторы с указкой, чтобы прочесть рефераты об изменениях в височной впадине Лады Гхор, о разрушении гипофизарных нервов Лады Гхор, о восемнадцатых сутках патологического состояния Лады Гхор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
– Седой, правда? И еще один. Целая прядь,-в голосе Лады почему-то нет недовольства.
“Лада седеет. Время-то идет!” – подумал Ким.
А Нина сразу догадалась, в чем причина:
– Лада, сумасшедшая, опять! Себе вместо шимпанзе, да?
Ну конечно, Лада была верна себе. Зарек сетовал, что не может изучить процесс старения на одном человеке: больных скоротечным геронтитом не нашлось, и Лада привила болезнь себе.
Нина кинулась на грудь мужу-естественное прибежище.
– Том, что-то надо делать, Том, спаси ее!
– Мясо пингвина, пять порций,– сказал Том, Сева схватился за браслет,
– Архив ратозаписи? Ну-ка посмотрите, есть у вас в архиве мясо пингвина?
Ким уже напяливал ранец, готовый лететь за лекарством.
– Мы тебя задушим пингвинятиной, дурочка безрассудная,– ругался Сева.
А Лада, топая ногами, кричала:
– Сами вы дурачки, дурачки, дурачки! Ну чего переполошились, куда побежали? Я ни крошки в рот не возьму, ни единой крошечки. Я же не флюгер – решила, испугалась, передумала… Не понимаете, не встречали таких? Где вам понять, жалкие! Вы сами любите в меру.
Про настоящее чувство только в книжках читали. А мне для любви жизни не жалко… жизни!
И в довершение суматохи загремел микрофон наружной двери. Неуместно праздничный голос Зарека извещал:
– Старый учитель ждет у калитки. Лада, украшение Вселенной, можно мне войти в твой чертог с тортом под мышкой?
Нина и Том привели его под руки. Лада топала ногами: “Не хочу! Не буду лечиться!” Сева кричал: “Задушим пингвинятиной!”
Ошеломленный профессор повторял:
– Подождите, не все сразу. Один кто-нибудь! Ну помолчите же.
В наступившей тишине Ким сказал унылым голосом:
– Теперь я понимаю, почему ты обязательно хотела сделать ратозапись.
Наконец Зарек разобрался во всей истории, привычно взял руководство в свои руки:
– Во-первых, выпейте все по стакану воды,– сказал он.-Все. Ты, именинница, тоже. Во-вторых, рассуждайте спокойно. Лечиться поздно, инфекция уже сделала свое дело. Мы убьем микробов, жизнь спасем, но молодость не возвратим. Значит, в-третьих, надо поставить научные наблюдения. В-четвертых, все мы бациллоносители здесь, и все должны идти в строгий карантин на пингвинью диету. Значит, нам же и вести наблюдения. Ким, будешь моим помощником. Все прочие думайте, кому передать свою работу на время карантина. Придвигайся, Ким, смотри на мой браслет, займемся организацией…
Именно в эти дни намечалось давно подготовленное, давно ожидавшееся всеми людьми планеты событие.
Двадцать четыре миллиарда часов вложило человечество в астероид-звездолет. День отлета был назначен еще полгода назад, но как раз вернулась автоматическая ракета, посланная к Альфе Центавра без людей двадцать пять лет назад, еще на заре фотонной техники.
С жадным любопытством рассматривали ученые
снятые в мире трех солнц катушки. Вот Альфа А, вот Альфа В, вот красное солнышко Проксима-их общий спутник. У каждого из трех несколько планет, кроме того, еще туча астероидов, выписывающих неупорядоченные восьмерки между большими солнцами. Увы, боль-” шинство планет без жизни. Вокруг Проксимы все планеты ледяные: бессильная карликовая звезда неспособна согреть их. А и В достаточно горячи, не хуже нашего солнца, но подходящих условий нет для жизни на их спутниках: там-слишком жарко, там-слишком холодно, там – атмосфера густа, непроницаема для солнечных лучей, там – вся поверхность перепахана метеоритами. Только на двух планетах встретились океаны с подобием рыб, и еще на одной оказались земноводные вроде тритонов.
Такую жизнь можно было изучать и автоматами.
Разумных посланников там не требовалось.
Шорин первый предложил изменить цель, назвал известные издавна, похожие на наше Солнце одинокие звезды-Тау Кита, Эпсилон Индейца, Эпсилон Эридана, До каждой около одиннадцати световых лет, для фотополета – двадцать пять лет пути туда и обратно. С учетом относительности времени двадцать пять для путешественников превратятся в десять.
Физики и конструкторы тоже настаивали на смене цели. Как ни удивительно, для астероида-фотонолета Альфа Центавра чересчур близка. На расстоянии в четыре световых года нельзя как следует разогнаться, приблизиться к скорости света вплотную, нельзя в полной мере испытать относительность массы и времени. Только разогнался-начинай тормозить. И масса не возросла как следует, и время не успело сократиться.
Целью выбрали Тау Кита..
Подготовка возобновилась. Вновь, и окончательно на этот раз, была назначена дата старта. И окончательно составлен список команды – тридцать три человека, в том числе:
Группа движения – астронавты (старший пилот Шорин, среди них), инженеры, математики, электронщики, механики.
Группа наблюдения – астрономы, физики, химики, биологи и геологи (у последних не было дела в пути. Они выполняли другие работы), лаборанты, кинофотограф, библиотекарь.
И группа обслуживания – садовник, сантехник, кладовщик и врачи: врач-повар, врач по спорту, хирург, профилактик и дань времени-врач-ратомист.
Все эти события шли мимо Кима. Раньше, когда он был представителем экспедиции в институте Гхора, он числился четвертым запасным врачом-ратомистом. Постепенно, в течение года, стал третьим, а потом и вторым запасным. Его даже обязали начать подготовку, и некоторое время он летал в Космоград на тренировки.
Но все это прекратилось, когда Ким оказался в карантине. Карантин был жесткий. Тренировки отпали.
Ратомика позволяла провести полнейшую изоляцию.
Один из домиков в Серпухове был взят под стекло, продукты туда доставляло ратоснабжение, воздух очищался, как в космических полетах – внутри кабины. Ни одна молекула не выходила наружу, ни одна не проникала внутрь. Бациллоносители сидели внутри, наблюдали Ладу, изучали ратозаписи…
А посетители, желающие их видеть, подходили к стеклянной стене, разглядывали, словно зверей в зоопарке.
Именно так, к стеклянной стене, и пришел однажды рослый человек в серебряном комбинезоне космонавтов – Шорин.
Снаружи шел осенний дождь, вода струилась по стеклу, по лбу и усам гостя, и Ким, сидевший под крышей в белом лабораторном халате, чувствовал себя невежливым хозяином, все порывался открыть дверь, выйти на крыльцо, под дождь.
Многозначительно и торжественно Шорин подводил гостя к сюрпризу: удалось отстоять его кандидатуру. Ким включен в основной состав. Как только карантин кончится, милости просим на астероид.
Ким был смущен, польщен, обрадован и опечален,
– Обида какая!-воскликнул он.-Так не повезло. Не могу сейчас, через год бы…
Шорин нахмурился. Он не понимал, что могут быть люди, не мечтающие о полетах в космос. Немножко презирал некосмонавтов, считал их недостаточно целеустремленными, недостаточно настойчивыми, не умеющими бороться за мечту. Киму он сделал поблажку, облегчил, расчистил дорогу к мечте. И вдруг “не могу”! Трусoсть?
– Почему? – спросил он строго.
Ким догадался, чем недоволен Шорин. Ответил дипломатично:
– Вы учили меня, что у каждого человека есть своя функция. Я не сразу сформулировал свою, хотя ответ напрашивался сам собой. Врач борется со смертью. Его функция – отодвигать смерть. Мы надеемся вернуть на Землю человека, который в лапах смерти уже второй год. Это небывало.
Шорин сказал:
– Космос бесконечен, и есть вселенцы, бесконечно опередившие нас. Есть и победившие смерть. Ты получишь решение, как только установится Галактическое товарищество.
Ким замялся:
– Я не уверен, что рецепты чужой жизни подойдут для нас, и притом готовый рецепт сумеет записать любой человек, необязательно медик. Заманчивее поломать голову самому…
“Славолюбие еще не самый большой недостаток для космача”,-подумал Шорин. А вслух сказал:
– Мальчик, будем откровенны до грубости. Оживлением Гхора занимаются три тысячи человек, и никто не знает тебя. Знают Зарека. В астероиде ты будешь одним из четырех медиков, вернувшись на Землю, станешь одним из четырех величайших авторитетов по всем вопросам биологии, все умы человечества будут вопрошать тебя, как оракула.
Ким вздохнул глубоко:
– Я понимаю все это, но, увы! Тут у меня личный интерес. Гхор – муж моей соученицы. И мы все, бывшие студенты, помогаем ей.
– Мальчик, будем откровенны до грубости,– повторил Шорин.– Вдова верна мужу, а ты верен вдове. Я знаю, что ты любишь эту соученицу, но у тебя нет ни капли надежды. Если женщина любит, да еще из могилы вытащит любимого, она не отвернется от него никогда, даже если он будет калекой, получеловеком. Надо проявить мужество, перебороть себя, вовремя и с достоинством уйти. Это же унизительно: крутиться возле равнодушной, выпрашивать крошечки внимания. Я говорю грубо, как мужчина с мужчиной. Тебе надо лечиться, а парсеки хорошо вылечивают любовь. Набирайся решимости, ну!
– Если бы две недели назад…
И Ким рассказал все, что произошло за эти две недели, закончив такими словами:
– …Я не обманываю себя, честное слово. Мне-то легче было бы улететь в космос, я так и собирался. Но сейчас я очень нужен Ладе. Нас трое возле нее, старых товарищей, но Сева громогласен и неделикатен, а Нине твердости не хватает. Поплакать она может за компанию, а внушить уверенность не сумеет. Вот когда Гхор оживет, я улечу, подальше, за миллион миллиардов километров. А сейчас не могу. Ничего не поделаешь, Герман, сворачиваю я в жизни, трачу время на временное. Нет у меня твоей прямоты. Знаю, что мне не нужно оставаться и трудней оставаться и все же остаюсь. Ты меня извини…
Он еще долго извинялся и объяснял все заново, потому что Шорин молчал, сурово смотрел из-за стекла, смахивал капли со лба.
– Я все понял,– сказал он на прощание.– Лада верна себе, и ты верен себе. Может, и это функция: брать на себя самое неприятное.
И с тем ушел.
А месяц спустя, включив телевизор, Ким услышал скороговорку комментатора:
– Наш передатчик находится в поясе астероидов, почти на орбите Юпитера. Сейчас мы вам покажем начало самого замечательного из путешествий: Солнечная система-Тау Кита. Вы видите на ваших экранах гигантский продолговатый массив, заслоняющий звезды. Это и есть межзвездный корабль. К сожалению, наш передатчик недолговечен: он расположен неподалеку от звездолета и будет уничтожен в момент старта, как только путники включат двигатель и зажгут второе солнце на нашем небе… Тут меня поправляют: второе солнце будет невидимым-двигатель превращает свое топливо в невидимые лучи, инфракрасные в основном. Внимание, идут последние приготовления. Вы видите секундомер, отсчитывающий последние мгновения перед стартом. Не сверяйте часы: они отстают от ваших на двадцать минут. На самом деле старт уже состоялся, но мои слова идут двадцать минут до Земли. Итак, последние секунды. Сигнал. Видите, хвост звездолета оделся багровой бархомой? Ага, значит, все же часть лучей мы видим, побочных. Звездолет тронулся. Секунда, другая, третья… Замечаете, как передний край надвигается на звезды? Пошел… пошел! Счастливого пути!
Шорин приступил к выполнению функции.
ГЛАВА 30.
ПРАВО НА СОН
Кадры из памяти Кима.
Каждое утро ровно в восемь Ким кладет на стол профессора тяжелую свинцовую коробку, очередную ратозапись Лады. Свистком вызывает машины-читающую и сличающую. Они выползают из стенных шкафов, шлепая мягкими гусеницами, держат наготове столик, похожий на нижнюю челюсть, готовятся прожевать сегодняшний материал.
Уже через несколько минут сличающая машина металлическим голосом докладывает:
– Отмечаю изменения в областях АВ-12, АВ-14, 15, 16, AC-11.
А читающая разъясняет в свою очередь:
– В области АВ-12 повреждены синапсы. Шесть омертвевших клеток…
Процесс старения шел. Машина находила изменения повсеместно. А люди, друзья, ничего не замечали на глаз, видя Ладу ежедневно, ежечасно. “Она не меняется ничуть”,– уверяла Нина. Но потом брала фотографии недельной давности и ахала: “Совсем другой человек!” И седина в волосах, и морщины на лбу, мешки под глазами, кожа дряблая, губы выцвели, стали тоньше, жилы надулись на руках, выпятились на шее.
Лада сама точнее посторонних отмечала ступеньки старения. Говорила Нине: “Запиши – седая прядь в волосах, вчера ее не было. Усталость с утра: спала, но не отдохнула. Не хочется приниматься за работу. Страшно подумать, что надо еще переодеваться. Предпочитаю полежать с книжкой на диване. Нет, не о любви, о любви скучно читать”.
А профессор и товарищи час спустя спорили, разматывая ратозаписи: из-за каких физиологических изменений умер у Лады интерес к любви, какие клетки выключились, какие гормоны перестали поступать в кровь, какие нервы в мозгу перестали соприкасаться.
Споры шли не только в Серпухове. Размноженная ратозапись, пересекая материки и океаны, мчалась в институты мозга всего мира. В Индии, Бельгии, Того и Перу выходили на трибуны молодые и пожилые лекторы с указкой, чтобы прочесть рефераты об изменениях в височной впадине Лады Гхор, о разрушении гипофизарных нервов Лады Гхор, о восемнадцатых сутках патологического состояния Лады Гхор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59