Наверное, она ест чердачных крыс, которые вечно скребутся по ночам.
Саймон внезапно ощутил странную нежность к этому маленькому существу, которое он и видел-то только частично. Что-то было у них общее. Кошка, как и Саймон, знала здесь все входы и выходы, все потайные щели и повороты, она тоже ни на что не спрашивала разрешения. Маленький серый охотник шел своим путем, не ожидая от других ни заботы, ни участия…
Саймон знал, что это трагическое описание не вполне подходит к его положению, но ему чем-то льстило такое сравнение.
Вот, например, разве ему не пришлось пробираться незаметно на эту самую крышу, чтобы посмотреть, как выходит в поход отряд эркингардов? Рейчел Дракон, которую раздражало его увлечение всем на свете, кроме помощи в ведении домашнего хозяйства, что она считала его истинной, хотя и пренебрегаемой им обязанностью, жестоко запретила ему спускаться вниз и присоединяться к толпе у Главных ворот.
Горбатый Рубен Медведь, поигрывая свинцовыми мускулами, сказал Саймону, что отряд идет до Фальшира, вверх по течению Имстрека к востоку от Эрчестера.
Там сейчас волнения гильдии торговцев шерстью, объяснил он юноше, бросая в воду раскаленную подкову. Кашляя от горячего пара, Рубен пытался описать происходящее: убытки, нанесенные чумой, так велики, что Верховная власть вынуждена забрать овец фальширских фермеров — их главное средство к существованию — чтобы накорми голодающих, со всех сторон стекающихся в Эрчестер. Торговцы шерстью решили, что они таким образом тоже станут голодающими, и теперь толпятся на улицах, настраивая местных жителей против непопулярного эдикта.
Совершенно естественно, что Саймон в прошлый вторник забрался на крышу церкви, чтобы стать свидетелем того, как граф Фенгбальд, сеньор Фальшира, ведет за собой отряд эркингардов: несколько сотен хорошо вооруженных пеших солдат и дюжину рыцарей.
Он ехал впереди, на нем были кольчуга, шлем и прекрасный алый камзол с вышитым на груди серебряным орлом. Наиболее циничные зрители предполагали, что граф взял с собой столько солдат, боясь, что фальширские подданные не узнают его, поскольку Фенгбальд больше времени проводил в отлучке, чем дома. Другие говорили, что граф опасается, что они могут ненароком узнать его — ибо он не снискал особенной любви в своем наследственном владении.
Саймон во всех подробностях припомнил потрясающий шлем Фенгбальда — сверкающую серебром каску, увенчанную парой распростертых крыльев.
А ведь Рейчел и все прочие правы, подумал он вдруг. Фенгбальд и его благородные друзья никогда и не узнают о моем существовании. Пора что-то делать, ведь не хочу же я навсегда остаться ребенком? Он царапал по черепице кусочком гравия, пытаясь нарисовать орла. Кроме того, вряд ли я хорошо выглядел бы в латах, верно?
Мысли об эркингардах разбередили все еще свежую рану, но каким-то образом и успокоили. Он лениво стучал по кровле ногами, внимательно наблюдая за кошачьей пещерой, в надежде уловить звук хоть какого-нибудь движения ее обитательницы.
Был уже час пополудни, когда у входа в нору раздался подозрительный шум.
Саймон, который к этому времени уже успел въехать в Фальшир на боевом жеребце и немного устал от мелькания в воздухе сотен цветов, которыми прекрасные девушки осыпали его из окон, насторожился и замер. Из щели показался нос серой короткошерстной кошки с белой отметиной, идущей от правого глаза к подбородку.
Юноша лежал совершенно неподвижно и смотрел на нее. Внезапно испугавшись чего-то, кошка выгнула спину и сузила глаза. Саймон подумал, что маленький охотник понял, что за ним наблюдают, и изо всех сил старался не шевельнуться.
Тогда кошка двинулась вперед, выходя из тенистой щели на солнечные просторы крыши. Саймон застыл, а котенок подхватил лапкой кусочек гальки и по-бежал по крыше, подбрасывая игрушку, догоняя ее и опять подбрасывая.
Мальчик некоторое время наблюдал за этой игрой, но тут кошка проделала особенно смешной пируэт: разогнавшись в погоне за галькой, она решила резко затормозить обеими передними лапами и, перекувырнувшись через голову, свалилась в очередную щель между черепицами, где и осталась лежать, в изнеможении взмахивая хвостом. Тогда долго сдерживаемый смех вырвался наружу; зверек в ужасе взмыл в воздух, приземлился и кинулся к своей щели, удостоив Саймона лишь беглым взглядом. Этот акробатический уход вызвал новый изматывающий приступ смеха.
— Кувыркайся-кошка! — кричал он вслед исчезнувшей гимнастке. — Кошка-кувыркошка, кувырк-кувыркайся, кувырк-кошка!
Когда он полз по направлению к входу в кошкину дырку, чтобы спеть маленькую песенку о любви к крышам и камням для не менее маленькой серой кошки, в чьем благодарном внимании он был просто убежден, что-то привлекло его взгляд.
Он подполз к самому краю крыши и вытянул шею. Легкий ветерок ласково взъерошил ему волосы.
На юго-востоке, далеко за границами Эрчестера и перепаханными землями за Кинслагом, по чистому маррисовскому небу было размазано темно-серое пятно, как будто кто-то провел грязным пальцем по свежевыкрашенной стене. Пока он смотрел, ветер кое-как отмыл грязное пятно, но снизу поднимались новые черные клубы, неподвластные никакому ветру. Мрачное черное облако заволакивало восточный горизонт.
Прошло довольно много времени, прежде чем Саймон понял, что это за облако.
Бледное чистое небо пачкал густой султан дыма.
Фальшир горел.
Глава 10. КОРОЛЬ ЯСЕНЬ
Двумя днями позже, утром последнего дня марриса, Саймон спускался к завтраку вместе с другой прислугой, как вдруг тяжелая черная рука опустилась ему на плечо. На какой-то миг он задохнулся, вспомнив свой сон о тронном зале и тяжеловесном танце малахитовых королей.
Однако эта рука оказалась самой обычной человеческой конечностью в драной черной перчатке, а владелец ее вовсе не был сделан из темного камня, хотя удивленный Саймон, посмотрев в лицо Инча, готов был признать, что Господу здесь явно в последний момент не хватило человеческого материала и пришлось воспользоваться куском известняка.
Инч наклонился к Саймону, приблизив к нему свое лицо. Казалось, что и дыхание его пахнет камнем, а не чем-нибудь обыкновенным, вроде лука.
— Доктор хочет видеть тебя, — сказал он, вращая глазами. — Вот прямо сразу.
Проходя мимо, прочие слуги, не прерывая движения, бросали на Саймона и стоящего рядом с ним огромного неуклюжего Инча любопытные взгляды. Саймон, пытаясь вывернуться из-под тяжелой руки, провожал их с бесконечной тоской.
— Хорошо, я сейчас буду, — сказал он и, изогнувшись, освободился. — Только дайте мне время, чтобы взять горбушку хлеба. Я съем ее по дороге.
Он побежал по коридору к столовой. Украдкой посмотрев назад, Саймон обнаружил, что Инч стоит на том же самом месте и в глазах у него спокойствие быка, жующего свою жвачку.
Вернувшись назад с краюхой хлеба и куском мягкого белого сыра, он с ужасом понял, что Инч все еще ждет его. Огромный человек пошел рядом с ним по направлению к жилищу доктора. Саймон предложил ему хлеба и сыра, выдавив из себя приветливую улыбку, но Инч только взглянул на него безо всякого интереса и ничего не сказал.
Когда они вышли во двор и принялись лавировать между группами священников-писцов, Инч вдруг откашлялся, как бы собираясь что-то сказать.
Саймон, который всегда чувствовал себя в обществе этого человека так неловко, что тягостным казалось даже его молчание, посмотрел на спутника выжидательно.
— Почему, — медленно начал Инч, — почему ты занял мое место? — Он не сводил безжизненных глаз с запруженной писцами дороги.
Теперь сердце Саймона стало похоже на камень — такое же тяжелое, холодное и обременительное. Он и жалел эту домашнюю скотину, которая считает себя человеком, и боялся ее.
— Я не занимал вашего места, — тихий голос прозвучал фальшиво даже в его собственных ушах. — Разве доктор не просит вас больше носить и устанавливать всякие вещи? Меня он учит другому, совсем другим вещам.
Некоторое расстояние они прошли молча. Наконец показалось жилище доктора, увитое плющом, как гнездо малиновки. В десяти шагах от двери Инч снова вцепился в плечо Саймона.
— Пока тебя не было, — сказал Инч, и его широкое лицо надвинулось на Саймона, как корзина, которую опускают с верхнего этажа. — Пока тебя не было, я был его помощником. Я был бы следующим. — Он сморщился, выпятив нижнюю губу и сведя широкие брови так, что они образовали невероятный угол, но глаза его оставались кроткими и грустными. — Я был бы доктор Инч. — Он остановил взгляд на лице мальчика, который уже побаивался, что тяжесть огромной лапы сомнет его. — Я не люблю тебя, кухонный мальчик.
Отпустив мальчика, Инч пошел прочь, еле волоча ноги, затылок был почти не виден за массивными сгорбленными плечами. Саймон, потирая придавленную шею, чувствовал себя на редкость паршиво.
Моргенс провожал у двери троицу молодых священников. Они были заметно пьяны, что пожалуй даже шокировало Саймона.
— Они приходили за пожертвованиями на празднование Дня всех дураков, — сказал Моргенс, запирая за троицей дверь. С улицы донеслось пьяное пение. — Подержи эту лестницу, Саймон.
На верхней ступеньке стояло ведро с красной краской, и доктор, добравшись до него, выудил откуда-то кисть и начал малевать странные знаки над дверной рамой — этакие угловатые символы, каждый из которых представлял собой крошечную картинку. Они напоминали Саймону древние письмена, встречавшиеся в некоторых книгах Моргенса.
— А зачем это? — спросил он.
Занятый рисованием доктор не отвечал, и Саймон отпустил лестницу, чтобы почесать коленку. Лестница угрожающе покачнулась. Доктору пришлось схватиться за дверной косяк, чтобы удержаться от падения.
— Нет, нет, нет! — рявкнул он, одновременно стараясь удержать равновесие и поток краски из накренившегося ведра. — Ты прекрасно знаешь, Саймон. Вопросы в письменном виде, так гласит правило. Только подожди, пока я слезу отсюда: если я упаду и умру, некому будет тебе ответить. — Моргенс вернулся к своему занятию, бормоча про себя ругательства.
— Извините, доктор, — сказал несколько возмущенный Саймон. — Я просто забыл.
Некоторое время прошло в молчании, нарушаемом только шорохом кисти доктора.
— Я всегда должен буду записывать свои вопросы? Нет никакой надежды, что я когда-нибудь научусь писать так же быстро, как обдумываю те вещи, о которых мне хочется узнать.
— В этом-то, — сказал Моргенс, сделав последний мазок, — и заключается весь смысл правила. Ты, мальчик, создаешь вопросы примерно в таком же количестве, в котором Бог создает мух и бедных людей. Я старый человек и предпочитаю сам выбирать скорость.
— Но, — голос Саймона стал почти безнадежным, — так мне придется писать до конца своих дней.
— На свете есть масса менее стоящих способов потратить жизнь, — отозвался Моргенс, спускаясь с лестницы, и повернулся, оценивая результат проделанной работы — арку из причудливых букв над дверной рамой. — Например, — сказал он, бросая на Саймона острый взгляд, — например, ты можешь подделать письмо, присоединиться к стражникам Брейугара и всю жизнь наслаждаться тем, как люди с мечами отрубают от тебя маленькие кусочки.
Проклятие, подумал Саймон, попался как крыса!
— Так вы знали, да? — спросил он. Доктор кивнул, сохраняя напряженную улыбку.
Спаси меня, Узирис, у него такие глаза! Как настоящие молнии. Этот взгляд даже хуже голоса Рейчел Дракона!
Доктор продолжал неумолимо смотреть на него. Саймон опустил глаза.
Наконец, он произнес мрачным голосом, звучавшим гораздо более по-детски, чем ему хотелось бы:
— Простите меня.
Теперь доктор резко двинулся с места, как будто перерезали сдерживавшую его веревку, к начал расхаживать по комнате, — Если бы я только мог предположить, как ты собираешься использовать это письмо… — говорил он раздраженно. — О чем ты думал? И почему, почему ты решил, что можешь врать мне?
Где-то внутри Саймону было даже приятно, что доктор так огорчен. Какой-то другой его части было нестерпимо стыдно. А уж совсем в глубине души — сколько там было еще Саймонов? — сидел спокойный заинтересованный наблюдатель, который ждал исхода событий, чтобы посмотреть, какая именно часть ответит за все.
Непрерывное расхаживание Моргенса уже начало раздражать мальчика.
— Ну какое вам дело! — крикнул он. — Это же моя жизнь, верно? Дурацкая жизнь кухонного мальчишки! И потом, — пробормотал он под конец, — они все равно не взяли меня…
— И ты должен благодарить Господа! — резко сказал Моргенс. — Благодарить Господа за то, что они не взяли тебя. Что это за жизнь? В мирное время ты будешь сидеть в грязных бараках, играя в кости с неотесанными невежами, во время войны тебя разрубят, застрелят или растопчут жеребцы. Ты же ничего не знаешь об этом, ты, глупый мальчишка! Быть простым пехотинцем, когда на поле битвы сходятся все эти благородные рыцари — крестьянские заступники, ничуть не лучше, чем быть воланчиком на играх в день леди!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
Саймон внезапно ощутил странную нежность к этому маленькому существу, которое он и видел-то только частично. Что-то было у них общее. Кошка, как и Саймон, знала здесь все входы и выходы, все потайные щели и повороты, она тоже ни на что не спрашивала разрешения. Маленький серый охотник шел своим путем, не ожидая от других ни заботы, ни участия…
Саймон знал, что это трагическое описание не вполне подходит к его положению, но ему чем-то льстило такое сравнение.
Вот, например, разве ему не пришлось пробираться незаметно на эту самую крышу, чтобы посмотреть, как выходит в поход отряд эркингардов? Рейчел Дракон, которую раздражало его увлечение всем на свете, кроме помощи в ведении домашнего хозяйства, что она считала его истинной, хотя и пренебрегаемой им обязанностью, жестоко запретила ему спускаться вниз и присоединяться к толпе у Главных ворот.
Горбатый Рубен Медведь, поигрывая свинцовыми мускулами, сказал Саймону, что отряд идет до Фальшира, вверх по течению Имстрека к востоку от Эрчестера.
Там сейчас волнения гильдии торговцев шерстью, объяснил он юноше, бросая в воду раскаленную подкову. Кашляя от горячего пара, Рубен пытался описать происходящее: убытки, нанесенные чумой, так велики, что Верховная власть вынуждена забрать овец фальширских фермеров — их главное средство к существованию — чтобы накорми голодающих, со всех сторон стекающихся в Эрчестер. Торговцы шерстью решили, что они таким образом тоже станут голодающими, и теперь толпятся на улицах, настраивая местных жителей против непопулярного эдикта.
Совершенно естественно, что Саймон в прошлый вторник забрался на крышу церкви, чтобы стать свидетелем того, как граф Фенгбальд, сеньор Фальшира, ведет за собой отряд эркингардов: несколько сотен хорошо вооруженных пеших солдат и дюжину рыцарей.
Он ехал впереди, на нем были кольчуга, шлем и прекрасный алый камзол с вышитым на груди серебряным орлом. Наиболее циничные зрители предполагали, что граф взял с собой столько солдат, боясь, что фальширские подданные не узнают его, поскольку Фенгбальд больше времени проводил в отлучке, чем дома. Другие говорили, что граф опасается, что они могут ненароком узнать его — ибо он не снискал особенной любви в своем наследственном владении.
Саймон во всех подробностях припомнил потрясающий шлем Фенгбальда — сверкающую серебром каску, увенчанную парой распростертых крыльев.
А ведь Рейчел и все прочие правы, подумал он вдруг. Фенгбальд и его благородные друзья никогда и не узнают о моем существовании. Пора что-то делать, ведь не хочу же я навсегда остаться ребенком? Он царапал по черепице кусочком гравия, пытаясь нарисовать орла. Кроме того, вряд ли я хорошо выглядел бы в латах, верно?
Мысли об эркингардах разбередили все еще свежую рану, но каким-то образом и успокоили. Он лениво стучал по кровле ногами, внимательно наблюдая за кошачьей пещерой, в надежде уловить звук хоть какого-нибудь движения ее обитательницы.
Был уже час пополудни, когда у входа в нору раздался подозрительный шум.
Саймон, который к этому времени уже успел въехать в Фальшир на боевом жеребце и немного устал от мелькания в воздухе сотен цветов, которыми прекрасные девушки осыпали его из окон, насторожился и замер. Из щели показался нос серой короткошерстной кошки с белой отметиной, идущей от правого глаза к подбородку.
Юноша лежал совершенно неподвижно и смотрел на нее. Внезапно испугавшись чего-то, кошка выгнула спину и сузила глаза. Саймон подумал, что маленький охотник понял, что за ним наблюдают, и изо всех сил старался не шевельнуться.
Тогда кошка двинулась вперед, выходя из тенистой щели на солнечные просторы крыши. Саймон застыл, а котенок подхватил лапкой кусочек гальки и по-бежал по крыше, подбрасывая игрушку, догоняя ее и опять подбрасывая.
Мальчик некоторое время наблюдал за этой игрой, но тут кошка проделала особенно смешной пируэт: разогнавшись в погоне за галькой, она решила резко затормозить обеими передними лапами и, перекувырнувшись через голову, свалилась в очередную щель между черепицами, где и осталась лежать, в изнеможении взмахивая хвостом. Тогда долго сдерживаемый смех вырвался наружу; зверек в ужасе взмыл в воздух, приземлился и кинулся к своей щели, удостоив Саймона лишь беглым взглядом. Этот акробатический уход вызвал новый изматывающий приступ смеха.
— Кувыркайся-кошка! — кричал он вслед исчезнувшей гимнастке. — Кошка-кувыркошка, кувырк-кувыркайся, кувырк-кошка!
Когда он полз по направлению к входу в кошкину дырку, чтобы спеть маленькую песенку о любви к крышам и камням для не менее маленькой серой кошки, в чьем благодарном внимании он был просто убежден, что-то привлекло его взгляд.
Он подполз к самому краю крыши и вытянул шею. Легкий ветерок ласково взъерошил ему волосы.
На юго-востоке, далеко за границами Эрчестера и перепаханными землями за Кинслагом, по чистому маррисовскому небу было размазано темно-серое пятно, как будто кто-то провел грязным пальцем по свежевыкрашенной стене. Пока он смотрел, ветер кое-как отмыл грязное пятно, но снизу поднимались новые черные клубы, неподвластные никакому ветру. Мрачное черное облако заволакивало восточный горизонт.
Прошло довольно много времени, прежде чем Саймон понял, что это за облако.
Бледное чистое небо пачкал густой султан дыма.
Фальшир горел.
Глава 10. КОРОЛЬ ЯСЕНЬ
Двумя днями позже, утром последнего дня марриса, Саймон спускался к завтраку вместе с другой прислугой, как вдруг тяжелая черная рука опустилась ему на плечо. На какой-то миг он задохнулся, вспомнив свой сон о тронном зале и тяжеловесном танце малахитовых королей.
Однако эта рука оказалась самой обычной человеческой конечностью в драной черной перчатке, а владелец ее вовсе не был сделан из темного камня, хотя удивленный Саймон, посмотрев в лицо Инча, готов был признать, что Господу здесь явно в последний момент не хватило человеческого материала и пришлось воспользоваться куском известняка.
Инч наклонился к Саймону, приблизив к нему свое лицо. Казалось, что и дыхание его пахнет камнем, а не чем-нибудь обыкновенным, вроде лука.
— Доктор хочет видеть тебя, — сказал он, вращая глазами. — Вот прямо сразу.
Проходя мимо, прочие слуги, не прерывая движения, бросали на Саймона и стоящего рядом с ним огромного неуклюжего Инча любопытные взгляды. Саймон, пытаясь вывернуться из-под тяжелой руки, провожал их с бесконечной тоской.
— Хорошо, я сейчас буду, — сказал он и, изогнувшись, освободился. — Только дайте мне время, чтобы взять горбушку хлеба. Я съем ее по дороге.
Он побежал по коридору к столовой. Украдкой посмотрев назад, Саймон обнаружил, что Инч стоит на том же самом месте и в глазах у него спокойствие быка, жующего свою жвачку.
Вернувшись назад с краюхой хлеба и куском мягкого белого сыра, он с ужасом понял, что Инч все еще ждет его. Огромный человек пошел рядом с ним по направлению к жилищу доктора. Саймон предложил ему хлеба и сыра, выдавив из себя приветливую улыбку, но Инч только взглянул на него безо всякого интереса и ничего не сказал.
Когда они вышли во двор и принялись лавировать между группами священников-писцов, Инч вдруг откашлялся, как бы собираясь что-то сказать.
Саймон, который всегда чувствовал себя в обществе этого человека так неловко, что тягостным казалось даже его молчание, посмотрел на спутника выжидательно.
— Почему, — медленно начал Инч, — почему ты занял мое место? — Он не сводил безжизненных глаз с запруженной писцами дороги.
Теперь сердце Саймона стало похоже на камень — такое же тяжелое, холодное и обременительное. Он и жалел эту домашнюю скотину, которая считает себя человеком, и боялся ее.
— Я не занимал вашего места, — тихий голос прозвучал фальшиво даже в его собственных ушах. — Разве доктор не просит вас больше носить и устанавливать всякие вещи? Меня он учит другому, совсем другим вещам.
Некоторое расстояние они прошли молча. Наконец показалось жилище доктора, увитое плющом, как гнездо малиновки. В десяти шагах от двери Инч снова вцепился в плечо Саймона.
— Пока тебя не было, — сказал Инч, и его широкое лицо надвинулось на Саймона, как корзина, которую опускают с верхнего этажа. — Пока тебя не было, я был его помощником. Я был бы следующим. — Он сморщился, выпятив нижнюю губу и сведя широкие брови так, что они образовали невероятный угол, но глаза его оставались кроткими и грустными. — Я был бы доктор Инч. — Он остановил взгляд на лице мальчика, который уже побаивался, что тяжесть огромной лапы сомнет его. — Я не люблю тебя, кухонный мальчик.
Отпустив мальчика, Инч пошел прочь, еле волоча ноги, затылок был почти не виден за массивными сгорбленными плечами. Саймон, потирая придавленную шею, чувствовал себя на редкость паршиво.
Моргенс провожал у двери троицу молодых священников. Они были заметно пьяны, что пожалуй даже шокировало Саймона.
— Они приходили за пожертвованиями на празднование Дня всех дураков, — сказал Моргенс, запирая за троицей дверь. С улицы донеслось пьяное пение. — Подержи эту лестницу, Саймон.
На верхней ступеньке стояло ведро с красной краской, и доктор, добравшись до него, выудил откуда-то кисть и начал малевать странные знаки над дверной рамой — этакие угловатые символы, каждый из которых представлял собой крошечную картинку. Они напоминали Саймону древние письмена, встречавшиеся в некоторых книгах Моргенса.
— А зачем это? — спросил он.
Занятый рисованием доктор не отвечал, и Саймон отпустил лестницу, чтобы почесать коленку. Лестница угрожающе покачнулась. Доктору пришлось схватиться за дверной косяк, чтобы удержаться от падения.
— Нет, нет, нет! — рявкнул он, одновременно стараясь удержать равновесие и поток краски из накренившегося ведра. — Ты прекрасно знаешь, Саймон. Вопросы в письменном виде, так гласит правило. Только подожди, пока я слезу отсюда: если я упаду и умру, некому будет тебе ответить. — Моргенс вернулся к своему занятию, бормоча про себя ругательства.
— Извините, доктор, — сказал несколько возмущенный Саймон. — Я просто забыл.
Некоторое время прошло в молчании, нарушаемом только шорохом кисти доктора.
— Я всегда должен буду записывать свои вопросы? Нет никакой надежды, что я когда-нибудь научусь писать так же быстро, как обдумываю те вещи, о которых мне хочется узнать.
— В этом-то, — сказал Моргенс, сделав последний мазок, — и заключается весь смысл правила. Ты, мальчик, создаешь вопросы примерно в таком же количестве, в котором Бог создает мух и бедных людей. Я старый человек и предпочитаю сам выбирать скорость.
— Но, — голос Саймона стал почти безнадежным, — так мне придется писать до конца своих дней.
— На свете есть масса менее стоящих способов потратить жизнь, — отозвался Моргенс, спускаясь с лестницы, и повернулся, оценивая результат проделанной работы — арку из причудливых букв над дверной рамой. — Например, — сказал он, бросая на Саймона острый взгляд, — например, ты можешь подделать письмо, присоединиться к стражникам Брейугара и всю жизнь наслаждаться тем, как люди с мечами отрубают от тебя маленькие кусочки.
Проклятие, подумал Саймон, попался как крыса!
— Так вы знали, да? — спросил он. Доктор кивнул, сохраняя напряженную улыбку.
Спаси меня, Узирис, у него такие глаза! Как настоящие молнии. Этот взгляд даже хуже голоса Рейчел Дракона!
Доктор продолжал неумолимо смотреть на него. Саймон опустил глаза.
Наконец, он произнес мрачным голосом, звучавшим гораздо более по-детски, чем ему хотелось бы:
— Простите меня.
Теперь доктор резко двинулся с места, как будто перерезали сдерживавшую его веревку, к начал расхаживать по комнате, — Если бы я только мог предположить, как ты собираешься использовать это письмо… — говорил он раздраженно. — О чем ты думал? И почему, почему ты решил, что можешь врать мне?
Где-то внутри Саймону было даже приятно, что доктор так огорчен. Какой-то другой его части было нестерпимо стыдно. А уж совсем в глубине души — сколько там было еще Саймонов? — сидел спокойный заинтересованный наблюдатель, который ждал исхода событий, чтобы посмотреть, какая именно часть ответит за все.
Непрерывное расхаживание Моргенса уже начало раздражать мальчика.
— Ну какое вам дело! — крикнул он. — Это же моя жизнь, верно? Дурацкая жизнь кухонного мальчишки! И потом, — пробормотал он под конец, — они все равно не взяли меня…
— И ты должен благодарить Господа! — резко сказал Моргенс. — Благодарить Господа за то, что они не взяли тебя. Что это за жизнь? В мирное время ты будешь сидеть в грязных бараках, играя в кости с неотесанными невежами, во время войны тебя разрубят, застрелят или растопчут жеребцы. Ты же ничего не знаешь об этом, ты, глупый мальчишка! Быть простым пехотинцем, когда на поле битвы сходятся все эти благородные рыцари — крестьянские заступники, ничуть не лучше, чем быть воланчиком на играх в день леди!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124