Мир засиял целостной картиной зрения.
Она стояла, неотрывно глядя на меня.
– Я стану вопить? – воскликнул я. – Вопить – почему? Что, по-твоему, я вижу? Я вижу лишь то, что видел раньше! – кричал я. Я посмотрел справа налево – ужасная заплатка из тьмы пропала, мир предстал завершенным – витражи, застывшее трио, наблюдающее за мной. – О, спасибо, Господи! – прошептал я. Но что это значило? Было ли это благодарственной молитвой или просто восклицанием?
– Прочти, – сказала она, – то, что написано.
Архаичный стиль, что это? Иллюзия? Слова, написанные на языке, вовсе не являющимся языком, и все же ясно читаемые – я смог узнать их торопливый очерк, начертанный и кровью, и чернилами, и сажей:
Моему принцу!
Благодарю тебя за прекрасно
выполненную работу.
с Любовью,
Мемнох – дьявол.
Я взревел.
– Ложь, ложь, ложь! – Я услыхал звон цепей. – Какой металл, по-твоему, может связать меня, повергнуть в уныние? Черт тебя возьми! Ложь! Ты его не видела. Он тебе этого не предавал!
Дэвид, Луи, ее сила, ее непостижимая сила – сила с незапамятных времен, еще до того, как были начертаны первые слова на табличках в Иерихоне, – окружали меня, поглощали меня. Более она, чем они; я был ее ребенком, проклинающим ее.
Они поволокли меня во тьму – и вопли мои отдавались эхом от стен, – в помещение, которое они выбрали для меня: темное подземелье с замурованными окнами. Я пытался вырваться, но меня опутывали цепи.
– Это ложь, ложь, ложь! Не верю! Если меня кто и одурачил, так это только Господь! – Я продолжал бушевать. – Он сделал это со мной. Это все нереально, если Он не совершил этого – Бог Воплощенный. Не Мемнох. Нет, никогда, никогда. Ложь!
В конце концов я в изнеможении повалился на пол. Мне было все равно. Было какое-то утешение в том, что я был закован в цепи и не мог колотить по стенам кулаками, превратив их в месиво, или размозжить голову о кирпичи, или того хуже…
– Ложь, ложь, все это огромная панорама лжи! Это все, что я видел! Еще один огромный замкнутый круг лжи!
– Не все ложь, – сказала она. – Не все. Это стародавняя дилемма.
Я умолк. Я чувствовал, как мой левый глаз глубже и сильнее прорастает корнями в мозг. Он снова у меня был. У меня был мой глаз. И подумать только о его лице, его искаженном от ужаса лице, когда он взглянул на мой глаз, и та история с глазом дядюшки Микки. Я был не в состоянии понять это. Мне снова захотелось выть.
Мне показалось, что я смутно слышу нежный голос Луи – протестующий, умоляющий, спорящий. Я услышал, как замыкаются запоры. Я слышал, как в дерево забивают гвозди. Я слышал, как Луи умоляет.
– Ненадолго, совсем ненадолго… – проговорила она, – Он слишком силен для нас, и ничто другое здесь не поможет. Либо это, либо придется разделаться с ним.
– Нет, – вскричал Луи.
Я услышал протесты Дэвида – нет, этого она не сделает.
– Я не стану этого делать, – спокойно молвила она. – Но он останется здесь до тех пор, пока я не скажу, что он может уйти.
И они ушли.
– Пойте, – прошептал я. Я разговаривал с привидениями детей. – Пойте…
Но монастырь был пуст. Все маленькие привидения разбежались. Монастырь был мой. Слуга Мемноха; князь Мемноха. Я был один в своей темнице.
ГЛАВА 26
Ночь вторая, ночь третья… Снаружи в городе по широкому проспекту мчались машины. Проходили парочки, перешептываясь в вечерних тенях. Завыла собака.
Четвертая ночь, пятая?..
Рядом со мной сидел Дэвид, читая мне запись моей истории, слово за словом, – все, что я рассказал, как он это запомнил, вновь и вновь прерываясь, чтобы спросить, правильно ли там или здесь, те ли это слова, таков ли получается образ.
По обыкновению отвечала она. Из своего места в углу она говорила:
– Да, это он видел, и это он тебе рассказал. Именно это я вижу в его сознании. Таковы были его слова. Вот что он чувствовал.
Наконец – прошла, должно быть, неделя – она встала надо мной и спросила, хочу ли я крови. Я ответил:
– Я никогда больше не стану ее пить. Я высохну и стану твердым, как известняк. И меня бросят в печь.
Однажды ночью заявился Луи со спокойной непринужденностью тюремного капеллана, свободного от каких бы то ни было правил и все же не представляющего для узников никакой угрозы.
Он медленно уселся подле меня, сложив ноги и глядя в сторону – понимая, что невежливо смотреть в лицо пленника, закованного в цепи.
Он дотронулся пальцами до моего плеча. Волосы его были в полном порядке – модно подстрижены, причесаны и чисто вымыты. Одежда его тоже была чистой и новой, словно он специально принарядился ради меня.
Я внутренне улыбнулся этому. Он и раньше, бывало, так поступал, и когда я замечал, что на рубашке у него старинные пуговицы из золота и жемчуга, то понимал, что это для меня, и принимал его дар, как больной принимает холодный платок на лоб.
Его пальцы надавили на плечо чуть сильнее, и мне это тоже понравилось. Но у меня не было ни малейшего намерения говорить об этом.
– Я читал книги Винкена, – сказал он. – Я вернулся тогда за ними и подобрал, когда мы оставили их в часовне. – Сказав это, он взглянул на меня с почтительным простодушием.
– Благодарю, – сказал я. – Я выронил их, там было темно. Выронил, когда потянулся за глазом. Или когда она взяла меня за руку? Как бы то ни было, я выронил мешки с книгами. Мне не сдвинуть с места эти оковы, я не могу пошевелиться.
– Я отнес книги домой на Роял-стрит. Они там, как и множество других драгоценностей.
– Понимаю. Ты видел миниатюры? Ты достаточно хорошо их рассмотрел? Я не смог, не успел. Просто… все произошло слишком быстро, и я так и не открыл книги. Но если бы ты увидел его призрак там, в баре, и услышал, как он их описывает…
– Они потрясающи. Просто великолепны. Они тебе понравятся. Ты будешь долго наслаждаться ими наедине при свете. Я только начал их рассматривать и читать. С помощью лупы. Но тебе не потребуется лупа. Твои глаза зорче моих.
– Мы будем читать их… возможно… ты и я… вместе.
– Да… все двенадцать книг, – молвил Луи. Он тихо заговорил о многих чудесных вещах, которые видел в книгах, – о крошечных людях, и зверях, и цветах, и о льве, лежащем рядом с ягненком.
Я закрыл глаза. Я был благодарен. Я был удовлетворен. Он понимал, что я не хочу больше разговаривать.
– Я буду там, внизу, в наших комнатах, – сказал он, – буду ждать. Тебя не станут держать здесь долго.
Что значит это «долго»?
Погода, кажется, потеплела
Дэвид мог бы тоже прийти.
Иногда я закрывал глаза и затыкал уши, отказываясь воспринимать звуки, будто намеренно адресованные мне. Я слышал пение цикад, когда небо все еще пламенело от солнца, и другие вампиры спали. Я слышал, как поют птицы, слетающие на ветки дубов на Наполеон-авеню. Я слышал детей!
Дети все-таки вернулись. Они пели. Иногда один или двое из них разговаривали быстрым шепотом, словно секретничали, накрывшись с головой простыней.
И еще – шаги на ступенях.
А там, за стеной, – кричащая, светящаяся электрическими огнями ночь.
Однажды вечером я открыл глаза – цепи исчезли.
Я был один, дверь открыта
Моя одежда была изорвана в клочья, но мне было наплевать. Я с трудом поднялся и, наверное, впервые за две недели поднес руку к лицу, чтобы проверить, на месте ли глаз, хотя, разумеется, я им видел. Просто я давно перестал вспоминать о нем.
Я вышел из здания приюта, пересек двор. На мгновение мне показалось, что я увидел железные качели – те, что ставили на детских площадках в прежние времена Я различил рамы, напоминающие букву А, поперечину и сами качели и качающихся на них детей – маленьких девочек с развевающимися волосами; я слышал, как они смеются. В изумлении я поднял глаза на витражи часовни.
Дети исчезли. Двор был пуст. Отныне этот дворец принадлежит мне. Дора оборвала все связи, Она пришла к своей великой победе.
Я долго шел по Сент-Чарльз-авеню. Шел под знакомыми мне дубами, по старым тротуарам, мимо новых и старых домов. Миновав Джексон-авеню, я оказался среди забавной смеси из забегаловок и неоновых вывесок, заколоченных и полуразрушенных зданий, стоявших вперемешку с модными магазинчиками, – кричащие, полупустые кварталы, тянущиеся вплоть до населенных кварталов города.
Я подошел к магазину, некогда торговавшему дорогими машинами. Здесь продавали автомобили в течение пятидесяти лет, а теперь это было огромное пустое помещение со стеклянными стенами. Я очень хорошо видел собственное отражение в стекле. Мое сверхъестественное зрение опять вернулось ко мне – безупречное, на оба голубых глаза
Я увидел себя. И я хочу, чтобы и вы увидели меня в этот момент. Я хочу, чтобы вы посмотрели на меня моими глазами, и я клянусь, что все, мною рассказанное, каждое мое слово, истинно и идет от сердца
Я – вампир Лестат. Вот что я увидел в стекле. Вот что я услышал в себе. Вот что я знаю! И это все, что я знаю.
Верьте мне, верьте моим словам, верьте тому, что я сказал, и тому, что про меня написано.
Я по-прежнему здесь, герой собственных грез, и позвольте мне навсегда оставаться с вами.
Я – вампир Лестат.
А теперь разрешите мне из вымысла превратиться в легенду.
9.43, 28 февраля 1994 г.
Прощай, любовь моя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Она стояла, неотрывно глядя на меня.
– Я стану вопить? – воскликнул я. – Вопить – почему? Что, по-твоему, я вижу? Я вижу лишь то, что видел раньше! – кричал я. Я посмотрел справа налево – ужасная заплатка из тьмы пропала, мир предстал завершенным – витражи, застывшее трио, наблюдающее за мной. – О, спасибо, Господи! – прошептал я. Но что это значило? Было ли это благодарственной молитвой или просто восклицанием?
– Прочти, – сказала она, – то, что написано.
Архаичный стиль, что это? Иллюзия? Слова, написанные на языке, вовсе не являющимся языком, и все же ясно читаемые – я смог узнать их торопливый очерк, начертанный и кровью, и чернилами, и сажей:
Моему принцу!
Благодарю тебя за прекрасно
выполненную работу.
с Любовью,
Мемнох – дьявол.
Я взревел.
– Ложь, ложь, ложь! – Я услыхал звон цепей. – Какой металл, по-твоему, может связать меня, повергнуть в уныние? Черт тебя возьми! Ложь! Ты его не видела. Он тебе этого не предавал!
Дэвид, Луи, ее сила, ее непостижимая сила – сила с незапамятных времен, еще до того, как были начертаны первые слова на табличках в Иерихоне, – окружали меня, поглощали меня. Более она, чем они; я был ее ребенком, проклинающим ее.
Они поволокли меня во тьму – и вопли мои отдавались эхом от стен, – в помещение, которое они выбрали для меня: темное подземелье с замурованными окнами. Я пытался вырваться, но меня опутывали цепи.
– Это ложь, ложь, ложь! Не верю! Если меня кто и одурачил, так это только Господь! – Я продолжал бушевать. – Он сделал это со мной. Это все нереально, если Он не совершил этого – Бог Воплощенный. Не Мемнох. Нет, никогда, никогда. Ложь!
В конце концов я в изнеможении повалился на пол. Мне было все равно. Было какое-то утешение в том, что я был закован в цепи и не мог колотить по стенам кулаками, превратив их в месиво, или размозжить голову о кирпичи, или того хуже…
– Ложь, ложь, все это огромная панорама лжи! Это все, что я видел! Еще один огромный замкнутый круг лжи!
– Не все ложь, – сказала она. – Не все. Это стародавняя дилемма.
Я умолк. Я чувствовал, как мой левый глаз глубже и сильнее прорастает корнями в мозг. Он снова у меня был. У меня был мой глаз. И подумать только о его лице, его искаженном от ужаса лице, когда он взглянул на мой глаз, и та история с глазом дядюшки Микки. Я был не в состоянии понять это. Мне снова захотелось выть.
Мне показалось, что я смутно слышу нежный голос Луи – протестующий, умоляющий, спорящий. Я услышал, как замыкаются запоры. Я слышал, как в дерево забивают гвозди. Я слышал, как Луи умоляет.
– Ненадолго, совсем ненадолго… – проговорила она, – Он слишком силен для нас, и ничто другое здесь не поможет. Либо это, либо придется разделаться с ним.
– Нет, – вскричал Луи.
Я услышал протесты Дэвида – нет, этого она не сделает.
– Я не стану этого делать, – спокойно молвила она. – Но он останется здесь до тех пор, пока я не скажу, что он может уйти.
И они ушли.
– Пойте, – прошептал я. Я разговаривал с привидениями детей. – Пойте…
Но монастырь был пуст. Все маленькие привидения разбежались. Монастырь был мой. Слуга Мемноха; князь Мемноха. Я был один в своей темнице.
ГЛАВА 26
Ночь вторая, ночь третья… Снаружи в городе по широкому проспекту мчались машины. Проходили парочки, перешептываясь в вечерних тенях. Завыла собака.
Четвертая ночь, пятая?..
Рядом со мной сидел Дэвид, читая мне запись моей истории, слово за словом, – все, что я рассказал, как он это запомнил, вновь и вновь прерываясь, чтобы спросить, правильно ли там или здесь, те ли это слова, таков ли получается образ.
По обыкновению отвечала она. Из своего места в углу она говорила:
– Да, это он видел, и это он тебе рассказал. Именно это я вижу в его сознании. Таковы были его слова. Вот что он чувствовал.
Наконец – прошла, должно быть, неделя – она встала надо мной и спросила, хочу ли я крови. Я ответил:
– Я никогда больше не стану ее пить. Я высохну и стану твердым, как известняк. И меня бросят в печь.
Однажды ночью заявился Луи со спокойной непринужденностью тюремного капеллана, свободного от каких бы то ни было правил и все же не представляющего для узников никакой угрозы.
Он медленно уселся подле меня, сложив ноги и глядя в сторону – понимая, что невежливо смотреть в лицо пленника, закованного в цепи.
Он дотронулся пальцами до моего плеча. Волосы его были в полном порядке – модно подстрижены, причесаны и чисто вымыты. Одежда его тоже была чистой и новой, словно он специально принарядился ради меня.
Я внутренне улыбнулся этому. Он и раньше, бывало, так поступал, и когда я замечал, что на рубашке у него старинные пуговицы из золота и жемчуга, то понимал, что это для меня, и принимал его дар, как больной принимает холодный платок на лоб.
Его пальцы надавили на плечо чуть сильнее, и мне это тоже понравилось. Но у меня не было ни малейшего намерения говорить об этом.
– Я читал книги Винкена, – сказал он. – Я вернулся тогда за ними и подобрал, когда мы оставили их в часовне. – Сказав это, он взглянул на меня с почтительным простодушием.
– Благодарю, – сказал я. – Я выронил их, там было темно. Выронил, когда потянулся за глазом. Или когда она взяла меня за руку? Как бы то ни было, я выронил мешки с книгами. Мне не сдвинуть с места эти оковы, я не могу пошевелиться.
– Я отнес книги домой на Роял-стрит. Они там, как и множество других драгоценностей.
– Понимаю. Ты видел миниатюры? Ты достаточно хорошо их рассмотрел? Я не смог, не успел. Просто… все произошло слишком быстро, и я так и не открыл книги. Но если бы ты увидел его призрак там, в баре, и услышал, как он их описывает…
– Они потрясающи. Просто великолепны. Они тебе понравятся. Ты будешь долго наслаждаться ими наедине при свете. Я только начал их рассматривать и читать. С помощью лупы. Но тебе не потребуется лупа. Твои глаза зорче моих.
– Мы будем читать их… возможно… ты и я… вместе.
– Да… все двенадцать книг, – молвил Луи. Он тихо заговорил о многих чудесных вещах, которые видел в книгах, – о крошечных людях, и зверях, и цветах, и о льве, лежащем рядом с ягненком.
Я закрыл глаза. Я был благодарен. Я был удовлетворен. Он понимал, что я не хочу больше разговаривать.
– Я буду там, внизу, в наших комнатах, – сказал он, – буду ждать. Тебя не станут держать здесь долго.
Что значит это «долго»?
Погода, кажется, потеплела
Дэвид мог бы тоже прийти.
Иногда я закрывал глаза и затыкал уши, отказываясь воспринимать звуки, будто намеренно адресованные мне. Я слышал пение цикад, когда небо все еще пламенело от солнца, и другие вампиры спали. Я слышал, как поют птицы, слетающие на ветки дубов на Наполеон-авеню. Я слышал детей!
Дети все-таки вернулись. Они пели. Иногда один или двое из них разговаривали быстрым шепотом, словно секретничали, накрывшись с головой простыней.
И еще – шаги на ступенях.
А там, за стеной, – кричащая, светящаяся электрическими огнями ночь.
Однажды вечером я открыл глаза – цепи исчезли.
Я был один, дверь открыта
Моя одежда была изорвана в клочья, но мне было наплевать. Я с трудом поднялся и, наверное, впервые за две недели поднес руку к лицу, чтобы проверить, на месте ли глаз, хотя, разумеется, я им видел. Просто я давно перестал вспоминать о нем.
Я вышел из здания приюта, пересек двор. На мгновение мне показалось, что я увидел железные качели – те, что ставили на детских площадках в прежние времена Я различил рамы, напоминающие букву А, поперечину и сами качели и качающихся на них детей – маленьких девочек с развевающимися волосами; я слышал, как они смеются. В изумлении я поднял глаза на витражи часовни.
Дети исчезли. Двор был пуст. Отныне этот дворец принадлежит мне. Дора оборвала все связи, Она пришла к своей великой победе.
Я долго шел по Сент-Чарльз-авеню. Шел под знакомыми мне дубами, по старым тротуарам, мимо новых и старых домов. Миновав Джексон-авеню, я оказался среди забавной смеси из забегаловок и неоновых вывесок, заколоченных и полуразрушенных зданий, стоявших вперемешку с модными магазинчиками, – кричащие, полупустые кварталы, тянущиеся вплоть до населенных кварталов города.
Я подошел к магазину, некогда торговавшему дорогими машинами. Здесь продавали автомобили в течение пятидесяти лет, а теперь это было огромное пустое помещение со стеклянными стенами. Я очень хорошо видел собственное отражение в стекле. Мое сверхъестественное зрение опять вернулось ко мне – безупречное, на оба голубых глаза
Я увидел себя. И я хочу, чтобы и вы увидели меня в этот момент. Я хочу, чтобы вы посмотрели на меня моими глазами, и я клянусь, что все, мною рассказанное, каждое мое слово, истинно и идет от сердца
Я – вампир Лестат. Вот что я увидел в стекле. Вот что я услышал в себе. Вот что я знаю! И это все, что я знаю.
Верьте мне, верьте моим словам, верьте тому, что я сказал, и тому, что про меня написано.
Я по-прежнему здесь, герой собственных грез, и позвольте мне навсегда оставаться с вами.
Я – вампир Лестат.
А теперь разрешите мне из вымысла превратиться в легенду.
9.43, 28 февраля 1994 г.
Прощай, любовь моя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71