Мои уроки не отнимали у меня много времени, но все же это был хлеб. Это было
пропитание.
Главное, что все-таки я нашел комнату.
Так думал я, путешествуя длинным коммунальным коридором, мимо старинной,
неизвестно чьей детской коляски и заготовленного стариком дачного
пиломатериала.
Несмотря на то, что это было временное жилье, очередная комната, я полюбил
ее так, как зверь любит свою нору. И впервые я устроил свою нору, как хотел,
поэтому все стены здесь были оклеены топографическими картами, и то было
осуществлением давней мечты.
Темным зимним утром я внезапно просыпался, и первое, что я видел, включив
свет, был коричневый угол бывшей Туркменской ССР с Ваханским хребтом и
отвилком Вахан-Дарьи. Этот угол был коричнево-желт, весь в прожилках
горизонталей и отметках перевалов.
А собираясь на службу, я косил глазом на лоскут африканской карты, на
котором плоскогорья оставили желтый след и большинство рек отмечены
пересыхающим пунктиром. Несмотря на это обстоятельство, на самых крупных
были отмечены пороги и водопады и, отвлекшись от утренних сборов, можно было
легко ориентироваться в скалистых ущельях провинции Кунене.
Рядом с окном висела и карта страны, в которой я родился. Она была самой
мятой и потертой. Цвет ее - зелень - превратился в белизну на линиях сгибов
и затертых прокладок.
Это тоже был маленький кусочек чужой земли - сто на сто километров, всего
несколько листов, которые больше всего страдали от солнца, бившего из окна.
Зима уже пришла на московскую землю.
Я всегда любил зимнее утро - еще со школьных времен, когда из-за болезни,
впрочем, нет - в каникулы - я оставался дома.
Светил зеленый торшер, пейзаж за окном превращался из черного сначала в
синий, а затем в белый. За окном были хмурая немецкая зима, однообразные
постройки военного городка. Эти здания гораздо лучше выглядели в утренней
дымке, чем при обычном свете.
Я сидел у окна в зеленом круге торшера, отец уже ушел куда-то, а может,
уехал надолго, я не знаю куда, ведь отец занят чем-то важным, и вот теперь я
один в свете утра и электрической лампочки.
Этот процесс теперь повторялся. Только отца уже не стало, и некого было
ждать.
За моим окном теперь была Москва. Пейзажи военных городков для меня
кончились - сначала в восьмом классе, когда меня, заболевшего воспалением
легких, как будто неживого, будто груз, привезли в этот город, а теперь
асфальтовые дорожки и крашенный в белую краску бордюрный камень ушли из моей
жизни совсем. Все же в этот час хорошо было сидеть в светлеющей комнате со
все еще включенной лампой. Как бутылка в застольном фокусе, комната
наполнялась серым табачным дымом, а я-засоня наполнял себя кофе.
Это всегда были счастливые часы.
Так изучал я московскую жизнь. Смотрел на нее в дырочку оконной изморози.
Смотрел спокойно, но пристально.
Вот, думал я, мой небесный патрон тоже вот смотрел, разглядывал послов,
изучал и выбирал веры.
Выбрал.
Спокойно и не без своей выгоды.
А потом продолжил воевать - со своими и чужими.
Но хватит об этом - под конец года вдруг потеплело, пошли дожди, и на улицах
возникли лужи талой воды.
Однажды у дверей метро я обратил внимание на группу маленьких человечков со
скрипками, дудочками и контрабасом. Но не было у меня времени, и мокрые
ботинки сами тащили меня домой.
Иногда я приходил домой днем и старался поспать.
Мой хозяин весь день напролет смотрел латиноамериканские сериалы, а
перегородка между нашими комнатами была тонкой.
Бормотали страстные слова дублеры, плакали женщины. То, что происходило,
напоминало гипнопедию.
Через два часа я просыпался со вкусом медной ручки во рту и именем Ренальдо
Макдонадо на устах. Кто он, я не знал и путался в этих именах.
Был в них, несомненно, особый смысл, но пока недоступный мне. Уличная музыка
меленьких человечков была мне ближе, ее четкий ритм волновал меня. Хотелось,
не заходя домой, идти на вокзал и ехать, ехать куда-то. Но я лишь как
свидетель старался запомнить свои ощущения.
Случился у меня день рождения, случился и прошел - без последствий. После
него я слонялся по спящей квартире и курил забытые гостями сигареты.
Сигареты были разные, как, впрочем, и сами гости.
Позвонил мне и человек, к которому ушла моя жена. Мы дружили с ним - можно
так сказать, и он передал мне привет от нее. Бывшая жена в этот момент
куда-то уехала, в другой город, а может, в иное застолье.
А я продолжал принимать поздравления.
Рядом, испуганный таким количеством людей, крутился мой старик. Он подходил
ко мне и запрокидывал голову, будто спрашивал: "Скоро? Скоро, да?"
Но они исчезли - все, только старик еще жался ошеломленно к стенам. Скоро
испуг его прошел, и он заснул.
Такие вот истории происходили со мной.
Вернемся к старику.
Он спал и был виден через полуоткрытую дверь его комнаты. Он спал
изогнувшись, с запрокинутой головой.
Пройдет время, и, так же заснув, он встретит следующий год, а потом снова
выйдет в коридор прогуливаться и ужасаться уже прожитой им жизни.
Снова после долгой паузы попал в дом на Трехпрудном переулке. Жил в этом
доме один интересный человек с простой фамилией Гусев, у которого я
квартировал прошлым летом. Осенью он пропал куда-то, а теперь вот объявился.
Я попал туда на день рождения хозяина - несколько неожиданно, потому что
узнал об этом событии случайно, за час или два.
Добираться до Трехпрудного нужно было по улицам, заваленным мокрым снегом, и
вот услышал комариный писк домофона, увидел вечерних чужих девушек. Под
мышкой у меня был подарок хозяину - бутылка водки из Израиля.
Эту бутылку мне прислал человек, похитивший жену у именинника.
Я заметил, что в моем повествовании вообще много чужих жен. Но слишком много
и войны, и вот похититель чужих жен, в этот момент одетый в военную форму,
окапывался где-то в песке чужой пустыни.
Круг, таким образом, замкнулся, а этот чужой день рождения получился, не в
пример моему, долгий, с ночной игрой в футбол, с ночевкой и даже с дракой, с
размытой слезами женской тушью.
Но это было потом, а в середине ночи я увел соседку гулять по снежным
улицам. Мы говорили о чем-то, о чем, я не помню, и вдруг я узнал, что моей
спутнице не восемнадцать, а двадцать четыре, и у нее своя, не известная
никому жизнь. Жизнь, которую я никогда не узнаю, и я почти влюбился в эту
случайную женщину, в ее смех и поворот головы, хотя эта любовь была сродни
жалости к самому себе, а уж что-что, а такую жалость я ненавидел.
И мне пришлось вернуться домой - к спящему старику.
Через несколько дней, перед самым Новым годом мне опять позвонил Гусев.
- С праздником, - произнес он. - Я тебе подарочек припас. Тут тебя
разыскивали.
Кто меня мог разыскивать - непонятно, и все же я насторожился.
- Тут одна тетенька тебе обзвонилась, надо было тебе раньше передать, да
тебя не найдешь.
- Ну?!
- Не догадываешься, кто это?
- Душу не томи, - цыкнул я, хотя уже догадался, о ком это он.
- У меня все записано.
- А когда она звонила в последний раз?
- Да месяц назад. Погоди, она оставила телефон. Ты записываешь? Правда
записываешь, а?
- Брат, - мне это начало надоедать. - Терпение мое небезгранично.
- Ты уже столько терпел, что еще чуть-чуть - не страшно. Ладно, ладно, - и
он начал диктовать телефон.
Подождав несколько минут, я набрал этот номер и наткнулся на автоответчик,
быстро пробормотавший что-то. Я перезвонил и снова услышал:
- Entschuldigen Sie, bitte... Bitte, rufen Sie spдter an... Bitte, rufen Sie
ein anderes Mal an... Bitte, hinterlassen Sie eine Nachricht nach dem
Ton...1
Я позвонил еще и еще, и наконец мне ответили, и я попросил Анну, вспомнив,
что не знаю ее фамилии.
Мне ответили, что она вернулась домой, и эта фраза меня озадачила. Что
значит домой? Но я спросил лишь, когда можно перезвонить.
- О нет, - ответили мне на том конце провода. - Она совсем уехала. В
Германию.
Внутри у меня заныло, вот оно, достукался. Что стоило мне самому искать ее,
хотя я не знал, как.
И все же я назвался и спросил:
- Не оставляла ли она для меня информации?
Слова были стертыми и официальными, но лишь такие приходили мне на ум.
В неизвестной мне конторе пошуршали бумагой, хмыкнули, вздохнули и с
удивлением сказали:
- О! Для вас есть конверт...
Мы договорились встретиться, и на следующий день я брел по бывшей улице
Жданова, выискивая неприметное здание незнакомого офиса.
Самое интересное, что адрес этот я давно знал и чуть ли не каждый день слал
по нему свои нефтяные бумаги.
Охранник дышал мне в затылок, пока девушка искала предназначенное мне. Она
искала его долго, и дыхание охранника меня бесило. Нужно было сказать ему
вежливо, чтобы он отступил в сторону, но я загадал, что если не сделаю
этого, то все будет хорошо. Что хорошо, я не знал и, получив долгожданный
конверт, оказавшийся очень длинным и узким, немного испугался.
Было утро, и я шел домой круговой дорогой, спускаясь вниз к Цветному
бульвару, мимо Сандуновских бань и нефтяных компаний, которые всегда
сопровождали меня, не мог я отделаться от нефтяных компаний ни в
Азербайджане, ни в Москве...
Снова была слякоть, и если я проходил слишком близко к домам, то на меня
срывалась с крыш тяжелая зимняя капель, но это уже была иная дорога, так не
похожая на ту, которой я шел, уволенный из загадочной организации.
Недотерпев до дома, я достал конверт из кармана и вскрыл его, стоя у
перехода на Петровке.
"Привет, - было написано на маленьком кусочке бумаги, лежавшем внутри
конверта. - Я тебя долго искала". И все - дальше шел адрес и номер телефона,
длинного телефона. Адрес тоже был чужим, далеким.
А что я, собственно, хотел? Каких слов? Признания?
Все было правильно. Мы перекидывались нашими меняющимися адресами, как
мячиком. И все же она меня искала.
В последний день этого года пошел проливной дождь.
Я проснулся поздно и застал старика в кухне открывающим форточку. Зимний
морозный рассвет заливал комнату, и старик в толстом зеленом халате стоял на
стуле у окна.
Старик кормил голубей. Он высовывался в окошко и сыпал на карниз перед
белоголовым голубем нарезанный хлеб. Я заметил, что и сам старик в зеленом
халате был похож на птицу, на своего белоголового друга - молчаливый старик
с седым хохолком.
Однажды я начал звонить друзьям и обнаружил, что никого из них нет дома.
Сначала, правда, в трубке бились короткие гудки, а уж потом - долгие, будто
все они созвонились, встретились в метро и уехали куда-то.
Пусто стало мне. Только сосредоточенный на какой-то особой мысли старик
ходил по темному коридору и бормотал о чем-то своем.
И я записывал это, как и многое другое, что происходило вокруг меня.
Записи мои были похожи на записку в бутылке - в ней был обратный адрес, но
не было адреса прямого. Этих записок становилось все больше, но я не был
уверен, что их кто-то прочтет, даже я сам. Оттого в моем повествовании
помимо бессвязности существовало странное бескорыстие.
Бессвязность присутствовала во всем, даже в чтении. Например, случайным
пухлым томом вплыла в мои вечера антология русской литературы - века,
названного восемнадцатым, и я был поражен Ломоносовым.
Московской ночью я нашел неизвестно кем оставленный в жилище старика сборник
стихов. Книг у моего хозяина было мало, а я и вовсе растерял свои во время
многочисленных переездов. Было несколько разрозненных энциклопедических
томов, было краснокожее собрание сочинений Ленина и еще несколько огромных и
страшных своей толщиной книг - Некрасов, Тургенев и тот самый растрепанный
Ломоносов вперемешку с Херасковым и Державиным.
Читая, я представлял, как Ломоносов, сидя на обочине дороги, разглядывает
замершее на секунду насекомое. Я даже воображал русского гения в парадном
облачении, ловящего это насекомое в траве, а потом с удивлением
рассматривающего добычу. "Кузнечик дорогой, сколь много ты блажен, сколь
много пред людьми ты счастьем одарен"... Заканчивалось это - "не просишь ни
о чем, не должен никому".
И я, взрослый человек, сидевший в ночной комнате, оклеенной топографическими
картами, испугался.
Волосы зашевелились у меня на голове, когда я повторял эти строки - как
формулу счастья.
"Неужели вот оно, - думал я. - Я всегда кому-то был должен, всегда священный
долг и почетная обязанность стояли надо мной, и вот толстый человек в
съехавшем набок парике, который много лет назад вылез из кареты на обочину,
говорил мне о другом, он говорил о выборе, о свободе, которой я не знал".
Впрочем, старик мой несчастлив, и, быть может, поэтому вскрикивал во сне.
Кричал о чем-то, может, о своей подневольной жизни, о невстреченных женах.
Я пил пиво, немного, но хорошее и, пока были деньги, - дорогое.
Время от времени я приходил к моему старику, и тогда мы пили пиво вместе -
молча глядя в телевизор. Там бушевали страсти на испанском или
португальском, который был перебит русской речью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21