Черный волк смотрел белыми зрачками с герба. Я подумал, что нужно спросить у
Рувима, что означают девять звезд под этим волком.
- А ты кто? - спросил майор меня. - Кто ты, парень?
- Я свидетель, - сказал я твердо.
Майор посмотрел на меня как на пустое место.
- Слушай, дорогой, - сказал он старику. - Я тут убийства не регистрирую, а
ты с этим...
А потом добавил, уже обращаясь ко мне:
- Уезжай, дорогой, уезжай.
По-своему этот седой майор был прав, он не хотел, чтобы у нас были лишние
неприятности.
И еще майору не хотелось, чтобы неприятности были у него.
Мы со стариком вышли и начали спускаться по пыльной улице. Отец Рувима
молчал, он молчал и тогда, когда мы приблизились к площади, откуда неслись
резкие звуки дудок, тревожный рокот барабанов.
На площади старики плясали среди других стариков. Они плясали, взмахивая
длинными кинжалами. Газыри на их черкесках двигались отдельно, в своем
собственном танце.
Страшен и грозен был танец стариков, это не маленькие латиноамериканские
человечки пускались в путешествие вокруг своего контрабаса, не крымские
лабухи жалобили денежную публику.
Это был танец войны, и война была разлита в этом городе, как бензин на
асфальте. Как бензиновая лужа, испаряясь, она душила меня, и брала тоска от
предчувствий.
Сладкий смертный запах войны стоял повсюду, приставал к одежде, пропитывал
волосы.
Надо было уезжать.
А рядом стояли кружком люди.
Стоял человек с автоматом. А другой стоял рядом, и на автомате у него был
подствольный гранатомет. Стояли другие старики, вскрикивали, говорили о
чем-то резко и отрывисто, они говорили, а другие старики молчали.
На углу площади я услышал русскую речь. Один старик, внешне не отличимый от
тех, с оружием, говорил другому:
- В два раза упала переработка.
- А три с половиной миллиона тонн? - отвечал его собеседник.
- Липа, - ответил первый и замолчал, думая, видимо, о чем-то своем.
Отец Рувима, услышав то же, что и я, произнес вдруг:
- Нет больше промыслов, - и замолчал уже совсем. До отъезда я не слышал от
него ни слова.
Случилось в этот день несчастье - напарника ударили ножом на улице - просто
так.
К счастью, ранение было несерьезным, хотя лечить его было некому. Он сам
перебинтовал себя и залег на гостиничную койку.
Не много в республике осталось врачей. Узнав об этом событии, я вспомнил
Рувима с его медсестрой и позвонил ему.
Рувим предложил довезти нас до аэропорта, но напарник отчего-то отказался, и
мы, быстро собравшись, уехали в тот же день на поезде.
Возвращаясь в Москву, я встретил невесть откуда взявшихся знакомых офицеров,
и бесконечно полилась офицерская водка.
Началось липкое сидение в купе с теплым пивом и рыбой, называемой "чухонь".
Наш вагон несся по степи, а на потолке метался блик от дрожащего на столе
стакана.
Где-то на Украине состав бессмысленно остановился на несколько часов.
Пассажиры вылезли и расселись на рельсах, как птицы - кто подстелив газету,
а кто и так, ощущая через штаны железнодорожный металл. Пришел другой поезд,
постоял на соседнем пути, согнав пассажиров-галок, и скрылся, а в рельсах
еще долго что-то постукивало и звенело.
Но и после этого наши вагоны продолжали стоять и дождались совсем иного
состава. Он пришел - пыльный состав, где под брезентом была бронетехника, а
ленивые часовые опирались на свои автоматы, сидя на платформах. Куда он шел,
этот эшелон? Что выгибало его брезент? Этого я не знал, и этого я не узнаю
никогда.
Слушая стук колес, я думал о Солженицыне, который ехал в Москву по России.
Он был похож на игумена, возвращающегося в свой монастырь после долгой
отлучки - суровый и важный, стуча посохом по дороге. Бородатый пророк
двигался по русской земле, а в газетах можно было прочитать рассуждения о
нем и его книгах.
Покупая газеты у крикливых продавцов, я не думал о нравственных
рекомендациях писателя. Когда-то он описывал кровавое топтание императорской
армии в Восточной Пруссии, а я читал его, пытаясь понять суть и
предназначение войны, но не мог понять эти суть и предназначение.
Никто не знал ответа на этот вопрос.
Солженицын ознакомлялся с Россией, а я вспоминал себя самого несколько лет
назад, задыхавшегося от горной болезни и пьющего воду, которая полчаса назад
была льдом. Я вспоминал, как мы тратили свои казавшиеся бесконечными сорок
пять суток отпуска, изматывая друг друга, а наш товарищ, на свадьбе которого
я только что побывал, стер себе о веревку до костей пальцы, сорвавшись в
трещину. Я вспоминал наши восхождения и то, как мы, лежа на ледяном склоне,
готовились к ночевке на нем. Я вспоминал, как мы попали под камнепад и ждали
летящего камня, видели его падение. Камень рикошетировал от других таких же,
но впаянных в лед камней, и мы никак не могли угадать направление его
полета.
Главное в горах было то, что, спускаясь и поднимаясь, мы меняли мир вокруг
нас. Поднявшись наверх, мы видели один мир, со своей топографией, а
спустившись - совсем другой. И в промежутке между подъемом и спуском он
менялся несколько раз, на равнине на это нужно потратить дни пути, а тут
изменение происходило быстро. Даже путешествие среди невысоких холмов
приводило к тому, что через несколько шагов менялись цвет травы, освещение и
вкус воды - чем ниже, она была теплее и мутнее. Вкус воды менялся и от
времени суток. Мир менялся, и мы следовали ему, сами претерпевая изменения.
Мы спустились в Казбеги, и оттого, что был разгар борьбы с пьянством, на
наших столиках в кафе стояла чача в бутылках из-под нарзана.
Потом, через несколько лет, в Казбеги шли переговоры о мире в Южной Осетии,
и эта военно-политическая реальность заслоняла мирные воспоминания.
Ничего не остается, хотелось мне надеяться, ничего не остается, кроме
воспоминания об этой воде изо льда и текущей по льду.
Я не знал еще, что на вечерней улице Душанбе, куда доехал мой приятель,
кто-то аккуратно выстрелил ему в затылок, и вот уже две недели, как его
беременная жена стала вдовой.
Я не знал этого, а ехал и ехал, уже по России, возвращаясь домой.
Путешествие то было в общем неудачным. Дела не были сделаны, а навязанный
хозяином напарник мой стонал на нижней полке, перетянутый бинтами. Видно
было, что ему все же стало хуже.
В Москве было жарко и душно.
Я снова сидел перед огромным столом моего хозяина. Стол был пустой, а даже
если бы на нем и лежали какие-нибудь бумаги, то их бы сдуло мощное дыхание
кондиционера. Иткин прижимался к его корпусу и слушал мой устный доклад. Его
лицо не выражало никакого интереса, казалось, что тема перестала его
волновать.
Так, видно, оно и было.
Я сдал документы и выпросил отпуск.
Выйдя из конторы, я увидел незнакомую длинную машину, у которой
прохаживались два овальных человека в мешковатых пиджаках. Кто-то главный
уже вошел в наше здание, и они ждали его на жаре. Двубортные пиджаки
промокли от пота, под мышками и на спине влага проступила наружу, марая
светлую ткань, но снять пиджаки было нельзя, и это я понимал. Под ними
овальные хранили оружейный металл.
Я прошел через сквер и остановился у перехода, где торговали летней едой,
папиросами и свободной прессой. Я купил газету и сел в троллейбус, чтобы
ехать к себе долго-долго и читать эту только что купленную газету. Внизу
листа маленькая заметка сообщала, что сделка по продаже стратегических
бомбардировщиков не состоялась. Я свернул газету и стал глядеть в окно.
Авиационные масла из маленькой республики стали не нужны.
Путешествие мое оказалось бессмысленным, но привез я с Кавказа несколько
толстых, похожих на пряники копченых сыров и ходил с ними в гости.
Утром этого пересменка между странствиями я, лежа на кровати, размышлял - к
кому я понесу свой сыр. Сначала я резал сырные круги пополам, а потом - на
четвертинки. Сыр кончался, и надо было куда-нибудь ехать.
Пока же я ехал только в метро и думал о старичках, встречавшихся мне по
пути. А был бы я сам старичком и вез бы сыр своей родне - был бы с этим
сыром, завернутым во влажные тряпочки, суетлив и жалок.
Но была бы в таком старичке своя правда - маленькая стариковская правда.
Сырная.
Но пока я обнаружил, что в Москве открылась выставка Дали, снабженная
многочасовым хвостом посетителей.
Я попал туда на халяву, случайно. Несколько грузин-малолеток вместе с
русскими девушками решили посмотреть на Дали. Одна из девушек и пригласила
меня.
Мы ехали по Москве в красивой машине, и жаркий воздух в ней был наполнен
запахом духов и гортанной грузинской речью.
Говорили о тбилисском ОМОНе и его командире, о каких-то убийствах. Говорили
о войне и о войне в Осетии, о войне вообще, как о мужском занятии - брат
одного из мальчиков был одним из командиров "Мхедриони".
Говорили, а я помалкивал. Что мне было до чужой войны? И все же я слушал.
Так я получил возможность ходить по залам, разглядывая перепончатых
человечков, столик с сувенирами-постерами: галстуками, причудливыми часами
и, конечно, - публику.
Стояла жара, и по выставке бродили женщины - загорелые и еще нет. Загорелых
было больше, и в многочисленные разрезы одежды высовывались коричневые и
бронзовые руки и ноги.
Все женщины отчего-то, как и мои спутницы, пришли туда со жгучими мужчинами
неясных восточных и южных национальностей. Может, загар делал мужчин такими
жгучими. Мужчины, казалось, размышляли о том, кого интереснее потрогать -
скульптуру с выдвижными шкафчиками вместо груди или свою подругу.
После этого меня привезли в чужую ночную квартиру, где нечего было есть и
нечего было делать, потому что за девушками пришли и опять повезли куда-то в
ночь, а про меня забыли.
Тогда я снова уехал и вдруг оказался на другой улочке - кривой и горбатой,
по которой гнали трех коз.
Имена у этих коз были - Сара, Боря и Рома. Сидя на этой улице рядом с
рюкзаком, я стал думать о том, что давно вот согласился с тем, что не стоит
возвращаться в прежние места, но все-таки возвращаюсь.
Я возвращался в прежние места и вот снова приехал в Крым, даря этой земле
две недели неоплаченного отпуска. Хотя я и был теперь отдыхающим, без всяких
первоначальных экспериментов с путешествиями и случайными встречами, мое
настроение не вполне вписывалось в спокойствие кривой улицы. Я ожидал
дороги, а приходилось проводить время, пока друзья ищут комнату.
Через некоторое время появились передо мной мои спутники, оба в дорожной
пыли - девушка, похожая на маленького зверька, ежика в тумане, и человек,
колеблющийся на ветру.
Мы поселились вместе. Прохлады не было, даже когда мы пили пиво, от частых
разбавлений ставшее безалкогольным. По утрам я писал, сидя за столом в
центре комнаты и время от времени оглядываясь на спящих справа и слева от
меня. Я приказывал героям ходить туда или сюда. Однако герои не всегда были
послушны и не всегда подчинялись приказам беспрекословно, точно и в срок.
Это напоминало странную игру в шахматы с самим собой.
Но вскоре пришлось снова ехать, и мы слушали в автобусе разговоры девочек,
которые наперебой кричали друг другу о том, за что их послали в Артек - за
народные танцы, за олимпиаду по украинской словесности, за ботанический
кружок, за первое место в неизвестном соревновании.
Наши пути разошлись, и я остался жить в Симферополе. Жил я у старого друга в
его новокупленной квартире, а квартира его была набита теми вещами, которые
обычно служат свидетельством достатка.
Бегал по комнатам старший сын, а младший, сморщенный и угрюмый, лежал на
руках матери. Сначала я бесцельно ходил по городу - все как-то не удавалось,
не придумывалось занятие. А когда я решил разведать новый путь вдоль реки,
ко мне прицепилась ничейная дворовая собака, цапнув за ногу.
Впрочем, на своем пути я видел много интересного. Пришел при мне в один
магазин бандит. Это был настоящий мелкий бандит, с килограммовой золотой
цепью на шее, с золотым же крестом, короткостриженый, почти бритоголовый.
И он с любой своей стороны был похож на овал.
Он пришел, и, раскачиваясь на носках, говорил:
- Вот, мой братан купил у вас на прошлой неделе стиральную машину... Вот
эта, вот "Bosch", она круче будет, круче?!. А то я куплю...
Через несколько дней все снова наладилось.
Я придумывал, сочинял другой мир, и в нем - другую жизнь.
Какая это работа, разве это можно назвать работой? Это было воспоминание,
искаженное временем, то состояние, в котором вспоминается больше, чем было
на самом деле.
Мой герой, городской мальчик, выбегал ночью на улицу. Там, в скудном свете
фонарей, двигались танки. Был давний год, и, хотя перед мальчиком
перемещались странные, неведомые ему, мальчику, машины - огромные,
приземистые, с диковинными толстыми пушками, лежащими на броне, я знал, чем
кончится эта история, но отрезвление разгадки меня занимало гораздо меньше,
чем процесс восстанавливания несуществующего мира.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21