.. Это происходит...
И опять поднял было палец, - Рощин весь исказился:
- Говорите, где вы видели ее, что с ней случилось?
- Мы познакомились в вагоне... Екатерина Дмитриевна только что потеряла своего горячо любимого мужа...
- Это была провокация! Я жив, как видите...
Ландштурмист откинулся на стуле, маленький рот его стал круглым, галочьи глаза - круглыми, он хлопнул ладонями по столу:
- Я прихожу в этот ресторан, где никогда не бывал, сажусь за этот столик, вынимаю книжку... И - мертвые пробуждаются! Вы муж этой дамы? Она мне рассказывала о вас, и я тогда же представил вас таким, именно таким... О нет, камрад Рощин, вы не должны, вы не должны...
Запнувшись, он поджал тонкие губы и поверх очков строго, испытующе взглянул Вадиму Петровичу в глаза, полные слез. На благожелательно приподнятом носу у ландштурмиста проступили капельки пота:
- Я слезал раньше Екатеринослава, ваша супруга записала мне свой адрес. Я на этом настаивал, я не хотел потерять ее, как пролетевшую птицу. За дорогу мне удалось внушить ей некоторую бодрость. Она очень умна. Ее ясный, но мало развитой ум жаждет добрых и высоких мыслей. Я ей сказал: "Горе - это участь миллионов женщин в наше время, - горе и бедствия должны быть превращены в социальную силу... Пускай горе придаст вам твердость". "Для чего, - она спросила, - мне эта твердость? Разве я хочу жить дальше?" - "Нет, - я ей сказал, - вы хотите жить. Нет ничего более значительного, чем воля к жизни. Если мы видим кругом только смерть, бедствия и горе, мы должны понять: мы сами виноваты в том, что до сих пор еще не устранили причины этого и не превратили землю в мирное и счастливое обиталище для такого замечательного феномена, как человек. Позади вечное молчание и впереди вечное молчание, и только небольшой отрезок времени мы должны прожить так, чтобы счастьем этого мгновения восполнить всю бесконечную пустоту молчания..." Я ей это сказал, чтобы утешить ее... Итак, я слез и прибыл в свою часть. Ночью мы получили сведения, что поезд, в котором ехала ваша жена, был остановлен бандой махновцев, ограблен и все пассажиры уведены в неизвестном направлении. Вот все, что я знаю, камрад Рощин...
На сцене началось кабаре. Пианино и музыканта с дыбом стоящими волосами задвинули за кулисы. Появился дон Лиманадо, конферансье, московская знаменитость, хорошенький, с подведенными глазами, неопределенного возраста человек в смокинге и соломенной жесткой шапочке, надвинутой на брови.
- Поздравляю вас, господа, с германской революцией! - Он сам себе крепко пожал руки. - Только что был на вокзале. "Здрасте, - говорю я германскому обер-лейтенанту, - как поживаете?" - "Очень хорошо, - говорит он, - а вы как поживаете?" - "Тоже очень хорошо, - говорю я, - на дворе ноябрь, в соломенной шапочке холодно, а теплую я в Москве оставил, теперь не знаю, когда выручу". - "А вы купите, говорит, теплую шапку". - "Я, говорю, на шапку тысячу марок скопил, а сегодня мне за них пять карбованцев выдали". - "Ай-ай-ай", - говорит он. "Ай-ай-ай", - говорю я. Так мы с ним поговорили о том, о сем, а его солдаты на крыши вагонов лезут. "Уезжаете?" - говорю я. "Уезжаем", - говорит он. "Совсем?" - говорю я. "Совсем", - говорит он. "Очень жалко", - говорю я. "Ничего не поделаешь", - говорит он. "А в каком смысле - ничего не поделаешь?" говорю я. "А в таком смысле, - говорит он, - что без всякого смысла". "Ай-ай-ай, - говорю я, - а мы надеялись, что у вас этого не будет". А тут солдаты на крышах как грянут "Яблочко", - я и пошел... Кругом-то темно, ветер-то свищет, в переулках-то стреляют, а мне программу начинать, я опаздываю, на сердце кошки скребут. Я и запел.
За кулисой грянуло пианино. Конферансье подскочил, перебив ногами:
Эх, яблочко,
Ночка темная...
Куда мне теперь идти?
Разве помню я...
Повернувшись спиной к сцене, глядя в глаза этому странному немцу, Рощин спросил:
- Вы не могли бы дать сведения - в каком районе сейчас оперирует Махно?
- По нашим последним сводкам, Махно начал серьезно теснить отступающие австрийские и кое-где германские воинские части. Штаб Махно снова теперь находится в Гуляй-Поле...
10
В начале ноября качалинский полк стоял в резерве для пополнения и отдыха. В нем по окончании боев осталось едва три сотни бойцов. Петр Николаевич Мельшин, получивший неожиданно для себя бригаду, говорил в военсовете, и, по его предложению, командиром качалинского полка был назначен Телегин, лежавший в госпитале, заместителем - Сапожков и полковым комиссаром - Иван Гора. Телегинская батарея вошла в состав полковой артиллерии.
Стояли сырые деньки, пахнущие печным дымом и мокрой псиной. Сырость капала с потемневших крыш, землю развезло, и бойцы, возвращаясь с ученья, волокли пуды грязи на сапогах. Настроение у всех было, как в праздник. Окончилась страшная страда: донская армия была отброшена далеко за правый берег Дона. По слухам, атаман Краснов в Новочеркасске бился головой о стену, узнав об этом своем втором страшном разгроме под Царицыном.
Когда кончался день строевых занятий, политпросвещения и ликвидации неграмотности, бойцы в сумерках, поеживаясь от изморози, разбредались по селу, - кто к знакомцам, кто к новоявленной куме, а те, у кого не было ни знакомых, ни кумы, просто ходили с песнями или, забравшись в сухое место, балагурством приманивали девчат. И часто, начиная с шуток и смеха, кончали спорами, иной раз жестокими, потому что души у всех были взъерошены.
Из десяти моряков телегинской батареи двое были тяжело ранены, трое убиты. Осталось пять человек. Расквартировались моряки на хорошем казачьем дворе, брошенном убежавшим хозяином. С ними жила и Анисья, формально зачисленная в нестроевую роту. Наравне с бойцами она проходила строй, и стрельбу, и политпросвещение. Носила теперь опрятную красноармейскую форму и только не хотела стричь вьющихся красивых волос. Увидев столько страстей и смертей, она в эту октябрьскую страду перешла, как переходят вброд по горло, через свое непоправимое горе. Морщины больше не безобразили ее помолодевшего, погрубевшего лица; с тыловых харчей щеки у нее налились, стан выпрямился, походка стала легкой. Вся она приумылась. По ночам, когда моряки могуче храпели в натопленной хате, она секретно стирала на них, штопала и чинила, иной раз за этим делом ее заставал рожок горниста, игравший протяжную зорю в седом рассвете.
При полку остался и Кузьма Кузьмич Нефедов на внештатной должности писаря. В самые тяжелые дни, шестнадцатого и семнадцатого, он проявил не то что мужество, а даже особую отчаянность, вытаскивая раненых из огня. Это было отмечено всеми. Не отставал он и в дальнейшем, когда остатки качалинского полка перешли в контрнаступление, не отстал и за Доном, когда полк был сменен и отведен в тыл.
Иван Гора, встретив его однажды у полевой кухни, - промокшего, грязного, худого, возбужденного, - поманил пальцем:
- Что мне с вами делать, Нефедов?.. Никак не пойму - что вы за человек?.. Поп-расстрига, и года ваши почтенные. Чего вы к нам привязались?
Кузьма Кузьмич шмыгнул, потому что с облупленного носа его капал дождь, и рыжими веселыми глазами взглянул на комиссара:
- Привязчивый, Иван Степанович, - привязываюсь я к людям... Куда пойду, какое мне еще искать человеческое общество? Ведь я же мыслящий...
- Да не в том дело, слушайте...
- Что касается полкового пайка (Кузьма Кузьмич указал на полный котелок), - так этот кулеш с сальцем я заработал честно, шкуры своей как будто не жалел... Штаны, сапоги, как видите, сам добыл у врага на поле брани... Ничего не прошу, никого не обременяю. И в дальнейшем надеюсь быть полезным... Ведь революции смышленый человек нужен? Нужен... У вас в полку грамотного писаря нет. А я пишу даже по-латыни и гречески... Да мало ли на что я еще пригожусь...
Иван Гора подумал: "Отчего же, в самом деле, не использовать человека, если он смышлен и хочет работать..."
- Да вот, - сказал, - происхождение ваше смущает, как бы вы туман не стали разводить...
- Был, был когда-то соблазнен миражами, скрывать нечего, - проговорил Кузьма Кузьмич, - окунулся в их пустыню... Нет, агитации моей не бойтесь, с богом я в ссоре...
- В ссоре? - спросил Иван Гора. - Так ли? Ну, ладно, вечерком зайдите ко мне в хату, потолкуем...
В сумерках Кузьма Кузьмич явился в хату к комиссару, который сидел у окошка в шинели и фуражке и читал газету, шевеля губами. Иван Гора сложил газету, встал, запер дверь:
- Садитесь. Тут одно дело такое, некрасивое... Вы язык-то умеете держать за зубами? А впрочем, вам же будет хуже, если начнете болтать лишнее: мне все известно, даже кто из бойцов что во сне видел...
Он стал отрывать от белого края газеты узкую полоску, кряхтя, свертывал ее плохо сгибающимися пальцами:
- Народ убрался, хлеб свезли, с молотьбой маленько запоздали из-за военных дел. Но народ нам доверяет, это главное, - хочет верить, что Советская власть стала прочно... Хорошо... А ведь скоро - покров...
Иван Гора чуть приподнял глаза на Кузьму Кузьмича, большой нос его смущенно потянул ноздрей...
- Скоро покров... Суеверия-то в народе еще живут... Декретом их в один день не отменишь... Нужна, так сказать, длительная... Ну, ладно... А девки ходят недовольные, ждут покрова, а сватов никто не засылает. Вчера был в селе Спасском. Бабы остановили мою бричку и давай плакать, и ругают и смеются... Настроение вполне советское, но дался им этот покров... Село богатое, хлеба много, хлебной разверстки у них еще не было... Подойти к ним надо умно, чтобы сознательно дали хлеб... Но как там проагитируешь, когда бабы выдернули у меня вожжи и кричат: дай им попа... Я их стыдить: мало вы, говорю, нагляделись, как ваши попы генералу Мамонтову кадилами махали... "Так то, ж, говорят, были белые попы, мы их сами из села повыгоняли, а ты нам дай красного попа... Нам нужно свадьбы гулять, у нас девки застоялись, да у нас, говорят, еще полторы сотни дитенков, по люлькам кричат некрещеные..." Тьфу ты, право, даже голова у меня болит другой день... Так меня расстроили эти бабы... Не могу же я им попа ставить? А вопрос надо решать. Они подумают, подумают, да и пошлют в Новочеркасск за старым попом... Значит - конфликт... Ты, Кузьма Кузьмич, в этих делах смышлен. Выручи меня. Возьми бричку, съезди в село, поговори с бабами... Только чтобы я ничего не знал. А девок этих я видел, ужас: каменные. - Иван Гора показал себе на грудь. - Дело-то человечное ведь... Поедешь?
- С удовольствием, - ответил Кузьма Кузьмич, тряся лицом и складывая губы трубочкой.
- Скучно ты говоришь, Шарыгин, такая мозговая сухотка, прямо беги от тебя без памяти...
Латугин взял фуражку, надел ее криво - козырьком на ухо - и двинулся на лавке, но не встал, а, подзакатив зрачки, взглянув на Анисью.
Она сидела, нахмуренная от внимания, уставясь, как всегда в часы занятий, на один какой-нибудь предмет, скажем, на гвоздь в стене. Неприученный мозг с трудом впитывал отвлеченные идеи, - они, как слова чужого языка, лишь частицами, искорками проникали к ее живым ощущениям. Слово "социализм" вызывало в ней представление чего-то сухо шуршащего, как красная лента, цепляющаяся ворсом за шершавые руки. Эта лента ей снилась. "Империализм" был похож на царя Навуходоносора с лубочной картинки, засиженной мухами, - с короной, в мантии, окрашенной мазком кармина, царь ронял скипетр и державу при виде руки, пишущей на стене: мене, текел, фарес...
Но Анисья была трудолюбивая и упорно преодолевала эти несовершенные представления.
Она почувствовала на себе взгляд Латугина, но не оторвалась от гвоздя в стене, только медленно сжала, раздвинутые колени.
- Чем же я скучно говорю, Латугин? Статья, которую мы разбираем, напечатана в "Известиях". Она, что ли, тебе не нравится? - спросил Шарыгин. - Если ты воин революции, то, заряжая свою винтовку, ты должен четко представлять себе как текущий момент, так и общие задачи.
Сказав это, Шарыгин перевел томный взгляд синих красивых глаз своих на Анисью. Она продолжала глядеть на гвоздь. Байков проговорил тонким голосом, без смеха:
- На что волку жилет, все равно об кусты обдерет. Озорнику наука скука.
- Складно! - сейчас же ответил Латугин, тоже без усмешки. - Да не так уж верно. Нет, не наука озорнику скука. Я науку уважаю, если от нее дети бывают... А там скука, где человек не знает, - с какой стороны у слона ноги растут, а с какой голова... Да будет вам меня сердить. Настоящее слово, как баба, обнимет тебя и обожжет, за ним босиком по угольям побежишь... Вот какими словами говори со мной, Шарыгин... А то заладил, как в берестяную дуду: "Мировой пролетарьят да социализм..." Я за него на смерть пошел! Я хочу, чтоб мне про него рассказывали, я бы слушал и верил: когда, где, по какому дереву я в первый раз топором ударю, - этот дом рубить. По каким лугам я гулять пойду в шелковой рубашечке... Эх, стукнуть тебя земным шаром по голове, чтоб ты научился, как разговаривать о мировой революции.
Анисья взглянула на его широкое, сильное лицо, с глазами, расставленными, как у племенного быка, взглянула и с тоской подумала, что уж лучше бы вытекли глаза ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
И опять поднял было палец, - Рощин весь исказился:
- Говорите, где вы видели ее, что с ней случилось?
- Мы познакомились в вагоне... Екатерина Дмитриевна только что потеряла своего горячо любимого мужа...
- Это была провокация! Я жив, как видите...
Ландштурмист откинулся на стуле, маленький рот его стал круглым, галочьи глаза - круглыми, он хлопнул ладонями по столу:
- Я прихожу в этот ресторан, где никогда не бывал, сажусь за этот столик, вынимаю книжку... И - мертвые пробуждаются! Вы муж этой дамы? Она мне рассказывала о вас, и я тогда же представил вас таким, именно таким... О нет, камрад Рощин, вы не должны, вы не должны...
Запнувшись, он поджал тонкие губы и поверх очков строго, испытующе взглянул Вадиму Петровичу в глаза, полные слез. На благожелательно приподнятом носу у ландштурмиста проступили капельки пота:
- Я слезал раньше Екатеринослава, ваша супруга записала мне свой адрес. Я на этом настаивал, я не хотел потерять ее, как пролетевшую птицу. За дорогу мне удалось внушить ей некоторую бодрость. Она очень умна. Ее ясный, но мало развитой ум жаждет добрых и высоких мыслей. Я ей сказал: "Горе - это участь миллионов женщин в наше время, - горе и бедствия должны быть превращены в социальную силу... Пускай горе придаст вам твердость". "Для чего, - она спросила, - мне эта твердость? Разве я хочу жить дальше?" - "Нет, - я ей сказал, - вы хотите жить. Нет ничего более значительного, чем воля к жизни. Если мы видим кругом только смерть, бедствия и горе, мы должны понять: мы сами виноваты в том, что до сих пор еще не устранили причины этого и не превратили землю в мирное и счастливое обиталище для такого замечательного феномена, как человек. Позади вечное молчание и впереди вечное молчание, и только небольшой отрезок времени мы должны прожить так, чтобы счастьем этого мгновения восполнить всю бесконечную пустоту молчания..." Я ей это сказал, чтобы утешить ее... Итак, я слез и прибыл в свою часть. Ночью мы получили сведения, что поезд, в котором ехала ваша жена, был остановлен бандой махновцев, ограблен и все пассажиры уведены в неизвестном направлении. Вот все, что я знаю, камрад Рощин...
На сцене началось кабаре. Пианино и музыканта с дыбом стоящими волосами задвинули за кулисы. Появился дон Лиманадо, конферансье, московская знаменитость, хорошенький, с подведенными глазами, неопределенного возраста человек в смокинге и соломенной жесткой шапочке, надвинутой на брови.
- Поздравляю вас, господа, с германской революцией! - Он сам себе крепко пожал руки. - Только что был на вокзале. "Здрасте, - говорю я германскому обер-лейтенанту, - как поживаете?" - "Очень хорошо, - говорит он, - а вы как поживаете?" - "Тоже очень хорошо, - говорю я, - на дворе ноябрь, в соломенной шапочке холодно, а теплую я в Москве оставил, теперь не знаю, когда выручу". - "А вы купите, говорит, теплую шапку". - "Я, говорю, на шапку тысячу марок скопил, а сегодня мне за них пять карбованцев выдали". - "Ай-ай-ай", - говорит он. "Ай-ай-ай", - говорю я. Так мы с ним поговорили о том, о сем, а его солдаты на крыши вагонов лезут. "Уезжаете?" - говорю я. "Уезжаем", - говорит он. "Совсем?" - говорю я. "Совсем", - говорит он. "Очень жалко", - говорю я. "Ничего не поделаешь", - говорит он. "А в каком смысле - ничего не поделаешь?" говорю я. "А в таком смысле, - говорит он, - что без всякого смысла". "Ай-ай-ай, - говорю я, - а мы надеялись, что у вас этого не будет". А тут солдаты на крышах как грянут "Яблочко", - я и пошел... Кругом-то темно, ветер-то свищет, в переулках-то стреляют, а мне программу начинать, я опаздываю, на сердце кошки скребут. Я и запел.
За кулисой грянуло пианино. Конферансье подскочил, перебив ногами:
Эх, яблочко,
Ночка темная...
Куда мне теперь идти?
Разве помню я...
Повернувшись спиной к сцене, глядя в глаза этому странному немцу, Рощин спросил:
- Вы не могли бы дать сведения - в каком районе сейчас оперирует Махно?
- По нашим последним сводкам, Махно начал серьезно теснить отступающие австрийские и кое-где германские воинские части. Штаб Махно снова теперь находится в Гуляй-Поле...
10
В начале ноября качалинский полк стоял в резерве для пополнения и отдыха. В нем по окончании боев осталось едва три сотни бойцов. Петр Николаевич Мельшин, получивший неожиданно для себя бригаду, говорил в военсовете, и, по его предложению, командиром качалинского полка был назначен Телегин, лежавший в госпитале, заместителем - Сапожков и полковым комиссаром - Иван Гора. Телегинская батарея вошла в состав полковой артиллерии.
Стояли сырые деньки, пахнущие печным дымом и мокрой псиной. Сырость капала с потемневших крыш, землю развезло, и бойцы, возвращаясь с ученья, волокли пуды грязи на сапогах. Настроение у всех было, как в праздник. Окончилась страшная страда: донская армия была отброшена далеко за правый берег Дона. По слухам, атаман Краснов в Новочеркасске бился головой о стену, узнав об этом своем втором страшном разгроме под Царицыном.
Когда кончался день строевых занятий, политпросвещения и ликвидации неграмотности, бойцы в сумерках, поеживаясь от изморози, разбредались по селу, - кто к знакомцам, кто к новоявленной куме, а те, у кого не было ни знакомых, ни кумы, просто ходили с песнями или, забравшись в сухое место, балагурством приманивали девчат. И часто, начиная с шуток и смеха, кончали спорами, иной раз жестокими, потому что души у всех были взъерошены.
Из десяти моряков телегинской батареи двое были тяжело ранены, трое убиты. Осталось пять человек. Расквартировались моряки на хорошем казачьем дворе, брошенном убежавшим хозяином. С ними жила и Анисья, формально зачисленная в нестроевую роту. Наравне с бойцами она проходила строй, и стрельбу, и политпросвещение. Носила теперь опрятную красноармейскую форму и только не хотела стричь вьющихся красивых волос. Увидев столько страстей и смертей, она в эту октябрьскую страду перешла, как переходят вброд по горло, через свое непоправимое горе. Морщины больше не безобразили ее помолодевшего, погрубевшего лица; с тыловых харчей щеки у нее налились, стан выпрямился, походка стала легкой. Вся она приумылась. По ночам, когда моряки могуче храпели в натопленной хате, она секретно стирала на них, штопала и чинила, иной раз за этим делом ее заставал рожок горниста, игравший протяжную зорю в седом рассвете.
При полку остался и Кузьма Кузьмич Нефедов на внештатной должности писаря. В самые тяжелые дни, шестнадцатого и семнадцатого, он проявил не то что мужество, а даже особую отчаянность, вытаскивая раненых из огня. Это было отмечено всеми. Не отставал он и в дальнейшем, когда остатки качалинского полка перешли в контрнаступление, не отстал и за Доном, когда полк был сменен и отведен в тыл.
Иван Гора, встретив его однажды у полевой кухни, - промокшего, грязного, худого, возбужденного, - поманил пальцем:
- Что мне с вами делать, Нефедов?.. Никак не пойму - что вы за человек?.. Поп-расстрига, и года ваши почтенные. Чего вы к нам привязались?
Кузьма Кузьмич шмыгнул, потому что с облупленного носа его капал дождь, и рыжими веселыми глазами взглянул на комиссара:
- Привязчивый, Иван Степанович, - привязываюсь я к людям... Куда пойду, какое мне еще искать человеческое общество? Ведь я же мыслящий...
- Да не в том дело, слушайте...
- Что касается полкового пайка (Кузьма Кузьмич указал на полный котелок), - так этот кулеш с сальцем я заработал честно, шкуры своей как будто не жалел... Штаны, сапоги, как видите, сам добыл у врага на поле брани... Ничего не прошу, никого не обременяю. И в дальнейшем надеюсь быть полезным... Ведь революции смышленый человек нужен? Нужен... У вас в полку грамотного писаря нет. А я пишу даже по-латыни и гречески... Да мало ли на что я еще пригожусь...
Иван Гора подумал: "Отчего же, в самом деле, не использовать человека, если он смышлен и хочет работать..."
- Да вот, - сказал, - происхождение ваше смущает, как бы вы туман не стали разводить...
- Был, был когда-то соблазнен миражами, скрывать нечего, - проговорил Кузьма Кузьмич, - окунулся в их пустыню... Нет, агитации моей не бойтесь, с богом я в ссоре...
- В ссоре? - спросил Иван Гора. - Так ли? Ну, ладно, вечерком зайдите ко мне в хату, потолкуем...
В сумерках Кузьма Кузьмич явился в хату к комиссару, который сидел у окошка в шинели и фуражке и читал газету, шевеля губами. Иван Гора сложил газету, встал, запер дверь:
- Садитесь. Тут одно дело такое, некрасивое... Вы язык-то умеете держать за зубами? А впрочем, вам же будет хуже, если начнете болтать лишнее: мне все известно, даже кто из бойцов что во сне видел...
Он стал отрывать от белого края газеты узкую полоску, кряхтя, свертывал ее плохо сгибающимися пальцами:
- Народ убрался, хлеб свезли, с молотьбой маленько запоздали из-за военных дел. Но народ нам доверяет, это главное, - хочет верить, что Советская власть стала прочно... Хорошо... А ведь скоро - покров...
Иван Гора чуть приподнял глаза на Кузьму Кузьмича, большой нос его смущенно потянул ноздрей...
- Скоро покров... Суеверия-то в народе еще живут... Декретом их в один день не отменишь... Нужна, так сказать, длительная... Ну, ладно... А девки ходят недовольные, ждут покрова, а сватов никто не засылает. Вчера был в селе Спасском. Бабы остановили мою бричку и давай плакать, и ругают и смеются... Настроение вполне советское, но дался им этот покров... Село богатое, хлеба много, хлебной разверстки у них еще не было... Подойти к ним надо умно, чтобы сознательно дали хлеб... Но как там проагитируешь, когда бабы выдернули у меня вожжи и кричат: дай им попа... Я их стыдить: мало вы, говорю, нагляделись, как ваши попы генералу Мамонтову кадилами махали... "Так то, ж, говорят, были белые попы, мы их сами из села повыгоняли, а ты нам дай красного попа... Нам нужно свадьбы гулять, у нас девки застоялись, да у нас, говорят, еще полторы сотни дитенков, по люлькам кричат некрещеные..." Тьфу ты, право, даже голова у меня болит другой день... Так меня расстроили эти бабы... Не могу же я им попа ставить? А вопрос надо решать. Они подумают, подумают, да и пошлют в Новочеркасск за старым попом... Значит - конфликт... Ты, Кузьма Кузьмич, в этих делах смышлен. Выручи меня. Возьми бричку, съезди в село, поговори с бабами... Только чтобы я ничего не знал. А девок этих я видел, ужас: каменные. - Иван Гора показал себе на грудь. - Дело-то человечное ведь... Поедешь?
- С удовольствием, - ответил Кузьма Кузьмич, тряся лицом и складывая губы трубочкой.
- Скучно ты говоришь, Шарыгин, такая мозговая сухотка, прямо беги от тебя без памяти...
Латугин взял фуражку, надел ее криво - козырьком на ухо - и двинулся на лавке, но не встал, а, подзакатив зрачки, взглянув на Анисью.
Она сидела, нахмуренная от внимания, уставясь, как всегда в часы занятий, на один какой-нибудь предмет, скажем, на гвоздь в стене. Неприученный мозг с трудом впитывал отвлеченные идеи, - они, как слова чужого языка, лишь частицами, искорками проникали к ее живым ощущениям. Слово "социализм" вызывало в ней представление чего-то сухо шуршащего, как красная лента, цепляющаяся ворсом за шершавые руки. Эта лента ей снилась. "Империализм" был похож на царя Навуходоносора с лубочной картинки, засиженной мухами, - с короной, в мантии, окрашенной мазком кармина, царь ронял скипетр и державу при виде руки, пишущей на стене: мене, текел, фарес...
Но Анисья была трудолюбивая и упорно преодолевала эти несовершенные представления.
Она почувствовала на себе взгляд Латугина, но не оторвалась от гвоздя в стене, только медленно сжала, раздвинутые колени.
- Чем же я скучно говорю, Латугин? Статья, которую мы разбираем, напечатана в "Известиях". Она, что ли, тебе не нравится? - спросил Шарыгин. - Если ты воин революции, то, заряжая свою винтовку, ты должен четко представлять себе как текущий момент, так и общие задачи.
Сказав это, Шарыгин перевел томный взгляд синих красивых глаз своих на Анисью. Она продолжала глядеть на гвоздь. Байков проговорил тонким голосом, без смеха:
- На что волку жилет, все равно об кусты обдерет. Озорнику наука скука.
- Складно! - сейчас же ответил Латугин, тоже без усмешки. - Да не так уж верно. Нет, не наука озорнику скука. Я науку уважаю, если от нее дети бывают... А там скука, где человек не знает, - с какой стороны у слона ноги растут, а с какой голова... Да будет вам меня сердить. Настоящее слово, как баба, обнимет тебя и обожжет, за ним босиком по угольям побежишь... Вот какими словами говори со мной, Шарыгин... А то заладил, как в берестяную дуду: "Мировой пролетарьят да социализм..." Я за него на смерть пошел! Я хочу, чтоб мне про него рассказывали, я бы слушал и верил: когда, где, по какому дереву я в первый раз топором ударю, - этот дом рубить. По каким лугам я гулять пойду в шелковой рубашечке... Эх, стукнуть тебя земным шаром по голове, чтоб ты научился, как разговаривать о мировой революции.
Анисья взглянула на его широкое, сильное лицо, с глазами, расставленными, как у племенного быка, взглянула и с тоской подумала, что уж лучше бы вытекли глаза ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58