Коротко, закидывая голову, выпивал. Умные голубые медвежьи глазки его не останавливались ни на ком, точно он был здесь настороже. Военные склонялись к нему с особенным вниманием. Это был недавний гость, герой уральского казачества, оренбургский атаман Дутов.
Неподалеку от него, между двумя хорошенькими женщинами, блондинкой и шатенкой, сидел французский посол, мосье Жано, в светло-серой визитке, в ослепительном белье. Маленькое личико его, с превосходнейшими усами и острым носиком, было сильно поношено. Он гортанно трещал, склоняясь то к полуобнаженным прелестям шатенки (она ударяла его за это цветком по руке), то к жемчужно-розовому плечу блондинки, хохочущей так, будто француз ее щекотал. Обе дамы понимали по-французски, только когда говорят медленно. Было очевидно, что женские прелести свели с ума бедняжку Жано. Все же это не мешало ему во время коротких пауз обращаться к солидному мукомолу Брыкину, только что приехавшему из Омска, или поднять бокал за доблестные деяния атамана Дутова. Интерес, проявляемый мосье Жано к сибирской муке и оренбургскому мясу и маслу, указывал на его горячую преданность белому движению; в минуты продовольственных затруднений французский посол всегда мог предложить правительству полсотни вагонов муки и прочего… Находились скептические умы, утверждавшие, что не мешало бы, как это делается всяким порядочным правительством, предложить мосье Жано представить полностью верительные посольские грамоты… Но правительство предпочитало путь более тактичный – доверие к союзникам.
За столом находился еще один примечательный иностранец – смуглый, быстроглазый синьор Пикколомини (утверждавший, что это его настоящая фамилия). Он представлял в своем лице несколько неопределенно итальянскую нацию, итальянский народ. Короткий голубой мундир его был расшит серебряным шнуром, на плечах колыхались огромные генеральские эполеты. Он формировал в Самаре специальный итальянский батальон. Правительство разводило руками: «Где он тут найдет итальянцев? Черт его знает», – но деньги давало: все-таки союзники. В буржуазных кругах ему значения не придавали.
Правительство отсутствовало на этом банкете, кроме беспартийных – доктора Булавина и помощника начальника контрразведки, Семена Семеновича Говядина, высоко вознесшегося по служебной лестнице. Время обоюдных восторгов, когда скидывали большевиков, миновало. Правительство КОМУЧ, – все до одного твердокаменные эсеры, – несло такую бурду про завоевания революции, что только чехи, ни черта не понимавшие в русских делах, и могли еще ему верить. Конечно, на первых порах, – когда делали переворот и нужно было успокоить рабочих и мужиков, – эсеровское правительство было даже превосходно. Самарское купечество само повторяло эсеровские лозунги. Но вот уже и Волгу освободили от Хвалынска до Казани, и Деникин завоевал чуть ли не весь Северный Кавказ, и Краснов подходит к Царицыну, и Дутов расчистил Урал, и в Сибири что ни день возникают грозные белые атаманы, – а эти, заседающие в великолепном дворце самарского предводителя дворянства нечесаные голодранцы Вольский, Брушвит, Климушкин с товарищами, – все еще не могут успокоиться: как бы это им так все-таки довести до Учредительного собрания… Тьфу! И большое купечество решительно стало переходить на другие лозунги – попроще, покрепче, попонятнее…
Дмитрий Степанович говорил, обращаясь главным образом к иностранцам:
– …У змеи выдернуто жало. Этот феноменальный, поворотного значения факт недостаточно учтен… Я говорю о шестистах миллионах золотых рублей, находящихся ныне в наших руках… (У мосье Жано усы встали дыбом. «Браво!» – крикнул он, потрясая бокалом; глаза Пикколомини загорелись, как у дьявола.) У большевиков выдернуто золотое жало, господа… Они еще могут кусать, но уже не смертельно. Они могут грозить, но их не больше испугаются, чем нищего, размахивающего костылем… У них больше нет золота – ничего, кроме типографского станка…
Брыкин, купец из Омска, вдруг разинул рот, громогласно захохотал на эти слова и, вытирая салфеткой шею, пробормотал: «Ох, дела, дела, господи!»
– Господа иностранные представители, – продолжал доктор Булавин, и в голосе его появился металл, какого прежде не бывало, – господа союзники… Дружба дружбой, а денежки денежками… Вчера мы были для вас почти что опереточной организацией, некоторым временным образованием, скажем – вроде шишки, неизбежно выскакивающей после удара… (Чечек нахмурился, мосье Жано и Пикколомини сделали негодующие жесты… Дмитрий Степанович с лукавством усмехнулся.) Сегодня всему миру уже известно, что мы солидное правительство, мы – хранители золотого государственного фонда… Теперь мы договоримся, господа иностранные представители… (Он сердито стукнул костяшками пальцев по столу.) Сейчас я говорю как частное лицо среди частных лиц, в интимнейшей обстановке. Но я предвижу всю серьезность брошенных мной мыслей… Я предвижу, как двинутся пароходы с оружием и с мануфактурой в русские гавани… Как возникнут гигантские белые армии. Как меч суровой кары опустится на шайку разбойников, хозяйничающих в России… Шестисот миллионов хватит на это… Господа иностранные представители! Помощь, широкая и щедрая помощь – законным представителям русского народа!
Он пригубил из бокала и сел, насупясь и сопя… Сидящие за столом жарко зааплодировали. Купец Брыкин крикнул:
– Спасибо, брат… Вот это верно, это, брат, по-нашему, без социализма…
Поднялся Чечек, коротко одернул на животе кушак:
– Я буду краток… Мы отдавали и мы отдадим свою жизнь за счастье братьев по крови – русских… Да здравствует великая, мощная Россия, ура!
Тут уже буквально загремел весь стол от рукоплесканий, дамские протянутые ручки бешено захлопали среди цветов. Поднялся мосье Жано. Голова его была благородно откинута, пышные усы придавали мужество его лицу:
– Медам и месье! Мы все знали, что благородная русская армия, мечтавшая о славе своих отцов, была коварно обманута «шайкой большевиков. Они внушили ей противоестественные идеи и изуверские инстинкты, и армия перестала быть армией. Медам и месье, не скрою – был момент, когда Франция поколебалась в своей вере в сердечность русского народа… Этот кошмар развеялся… Сегодня здесь мы видим, что нет и тысячу раз нет, – русский народ снова с нами… Армия уже сознает свои ошибки… Снова русский богатырь готов подставить свою грудь под свинец нашего общего врага… Я счастлив в моей новой уверенности…
Когда затихли аплодисменты, вскочил, потрясая густыми эполетами, Пикколомини. Но так как никто из присутствующих не понимал по-итальянски, то ему просто поверили, что он – за нас, и купец Брыкин полез к нему – черненькому и маленькому – целоваться. Затем были речи представителей капитала. Купечество выражалось туманно и витиевато, – больше кивали на Сибирь, откуда должно прийти избавление… Под конец упросили атамана Дутова сказать словечко. Он отмахивался: «Да нет же, я воин, я говорить не умею…»
Все же он грузно поднялся среди мгновенно наступившего молчания, вздохнул:
– Что же, господа! Помогут нам союзники – хорошо, не помогут – как-нибудь справимся с большевичками своими силами… Были бы деньги… Вот тут, господа, крыльев нам не подрезайте…
– Бери, атаман, бери нас с потрохами, ничего не пожалеем, – в полнейшем восторге завопил Брыкин.
Банкет удался. После официальной части к черному кофе были поданы заграничный коньяк и ликеры. Было уже поздно. Дмитрий Степанович ушел по-английски – не прощаясь.
Когда Дмитрий? Степанович, подъехав к себе на машине, открывал парадное, к нему быстро подошел офицер.
– Простите, вы – доктор Булавин?
Дмитрий Степанович оглянул незнакомца. На улице было темно, он разглядел только подполковничьи погоны. Пожевав губами, доктор ответил:
– Да… Я – Булавин.
– Я к вам по очень, очень важному делу… Понимаю – неприемный час… Но я уже заходил, звонился три раза.
– Завтра в министерстве от одиннадцати.
– Умоляю вас, – сегодня. Я уезжаю с ночным пароходом.
Дмитрий Степанович опять замолчал. Было в незнакомце что-то до последней степени настойчивое и тревожное. Доктор пожал плечом:
– Предупреждаю: если вы о вспомоществовании, то это не через мою инстанцию.
– О нет, нет, пособия мне не нужно!
– Гм… Заходите.
Из передней Дмитрий Степанович прошел первым в кабинет и сейчас же запер дверь во внутренние комнаты. Там было освещено, – видимо, кто-то из домашних еще не спал. Затем доктор сел за письменный стол, указал просителю стул напротив, мрачно взглянул на кипу бумаг для подписи, сунул пальцы между пальцами:
– Ну-с, чем могу служить?
Офицер прижал к груди фуражку и тихо, с какой-то раздирающей нежностью проговорил:
– Где Даша?
Доктор сейчас же стукнулся затылком о резьбу кресла. Теперь наконец он взглянул в лицо просителя. Года два тому назад Даша прислала любительскую фотографию – себя с мужем. Это был он. Доктор вдруг побледнел, мешочки под глазами у него задрожали, хрипло переспросил:
– Даша?
– Да… Я – Телегин.
И он тоже побледнел, глядя в глаза доктору. Опомнившись, Дмитрий Степанович вместо естественного приветствия зятю, которого видел в первый раз в жизни, театрально взмахнул руками, издал неопределенный звук, точно выдавил хохоток:
– Вот как… Телегин… Ну, как же вы?
От неожиданности, должно быть, не пожал даже руки Ивану Ильичу. Кинул на нос пенсне (не прежнее, в никелевой оправе, треснувшее, а солидное, золотое) и, заторопившись, для чего-то стал выдвигать ящики стола, полные бумаг.
Телегин, ничего не понимая, с изумлением следил за его движениями. Минуту назад он готов был рассказать про себя все, как родному, как отцу… Сейчас подумал: «Черт его знает, – может, он догадывается… Пожалуй, поставлю его в ужасное положение: как-никак – министр…» Опустив голову, он сказал совсем уже тихо:
– Дмитрий Степанович, я больше полугода не видел Даши, письма не доходят… Не имею понятия – что с ней.
– Жива, жива, благоденствует! – Доктор нагнулся почти под стол, к нижним ящикам.
– Я в Добровольческой армии… Сражаюсь с большевиками с марта месяца… Сейчас командирован штабом на север с секретным поручением.
Дмитрий Степанович слушал с самым диким видом, и вдруг, при слове «секретное поручение», усмешка пробежала под его усами:
– Так, так, а в каком полку изволите служить?
– В Солдатском. – Телегин чувствовал, как кровь заливает ему лицо.
– Ага… Значит, есть такой в. Добровольческой армии… А надолго к нам пожаловали?
– Сегодня ночью еду.
– Превосходно. А куда именно? Простите – это военная тайна, не настаиваю… Иными словами – по делам контрразведки?
Голос Дмитрия Степановича зазвучал так странно, что Телегин, несмотря на страшное волнение, вздрогнул, насторожился. Но доктор в это время нашел то, что искал:
– Супруга ваша в добром здравии… Вот, почитайте, получил от нее на прошлой неделе… Тут и вас касается. (Доктор бросил перед Телегиным несколько листков бумаги, исписанных крупным Дашиным почерком. Эти неправильные, бесценные буквы так и поплыли в глазах у Ивана Ильича.) Я, простите, на минутку отлучусь. Да вы усаживайтесь удобнее.
Доктор быстро вышел, запер за собой дверь. Последнее, что слышал Иван Ильич, это были его слова, ответ кому-то из домашних:
– …да так, один проситель…
Из столовой доктор прошел в темный коридорчик, где был телефон старинного устройства. Стоя лицом к стене, завертев телефонную ручку, он потребовал вполголоса номер контрразведки и вызвал к аппарату лично Семена Семеновича Говядина.
Дашино письмо было написано чернильным карандашом, буквы, чем дальше, тем становились крупнее, строки все круче загибали вниз:
«Папа, я не знаю, что со мной будет… Все так смутно… Ты единственный человек, кому я могу написать… Я в Казани… Кажется, послезавтра я могу уехать, но попаду ли я к тебе? Хочу тебя видеть. Ты все поймешь. Как посоветуешь, так и сделаю… Я осталась жива только чудом… Не знаю – может быть, лучше было бы и не жить после этого… Все, что мне говорили, внушали, – все ложь, гнусно обнаженная мерзость… Даже Никанор Юрьевич Куличек… Ему я поверила, по его наущению поехала в Москву. (Все расскажу при свидании подробно.) Даже и он вчера заявил мне буквально: „Людей расстреливают, кучами валят в землю, винтовочная пуля – вот вам цена человека, мир захлебнулся в крови, а тут еще с вами нужно церемониться. Другие и этого не скажут, а прямо – в постель“. Я сопротивляюсь, папа, верь мне… Я не могу быть только угощением после стопки спирта. Если я отдам это последнее, что у меня осталось, значит: свет погас и – голову в петлю. Я старалась быть полезной. В Ярославле работала три дня под огнем как милосердная сестра… Ночью, руки – в крови, платье – в крови, повалилась на койку… Будят, – кто-то задирает мне юбку. Вскочила, закричала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Неподалеку от него, между двумя хорошенькими женщинами, блондинкой и шатенкой, сидел французский посол, мосье Жано, в светло-серой визитке, в ослепительном белье. Маленькое личико его, с превосходнейшими усами и острым носиком, было сильно поношено. Он гортанно трещал, склоняясь то к полуобнаженным прелестям шатенки (она ударяла его за это цветком по руке), то к жемчужно-розовому плечу блондинки, хохочущей так, будто француз ее щекотал. Обе дамы понимали по-французски, только когда говорят медленно. Было очевидно, что женские прелести свели с ума бедняжку Жано. Все же это не мешало ему во время коротких пауз обращаться к солидному мукомолу Брыкину, только что приехавшему из Омска, или поднять бокал за доблестные деяния атамана Дутова. Интерес, проявляемый мосье Жано к сибирской муке и оренбургскому мясу и маслу, указывал на его горячую преданность белому движению; в минуты продовольственных затруднений французский посол всегда мог предложить правительству полсотни вагонов муки и прочего… Находились скептические умы, утверждавшие, что не мешало бы, как это делается всяким порядочным правительством, предложить мосье Жано представить полностью верительные посольские грамоты… Но правительство предпочитало путь более тактичный – доверие к союзникам.
За столом находился еще один примечательный иностранец – смуглый, быстроглазый синьор Пикколомини (утверждавший, что это его настоящая фамилия). Он представлял в своем лице несколько неопределенно итальянскую нацию, итальянский народ. Короткий голубой мундир его был расшит серебряным шнуром, на плечах колыхались огромные генеральские эполеты. Он формировал в Самаре специальный итальянский батальон. Правительство разводило руками: «Где он тут найдет итальянцев? Черт его знает», – но деньги давало: все-таки союзники. В буржуазных кругах ему значения не придавали.
Правительство отсутствовало на этом банкете, кроме беспартийных – доктора Булавина и помощника начальника контрразведки, Семена Семеновича Говядина, высоко вознесшегося по служебной лестнице. Время обоюдных восторгов, когда скидывали большевиков, миновало. Правительство КОМУЧ, – все до одного твердокаменные эсеры, – несло такую бурду про завоевания революции, что только чехи, ни черта не понимавшие в русских делах, и могли еще ему верить. Конечно, на первых порах, – когда делали переворот и нужно было успокоить рабочих и мужиков, – эсеровское правительство было даже превосходно. Самарское купечество само повторяло эсеровские лозунги. Но вот уже и Волгу освободили от Хвалынска до Казани, и Деникин завоевал чуть ли не весь Северный Кавказ, и Краснов подходит к Царицыну, и Дутов расчистил Урал, и в Сибири что ни день возникают грозные белые атаманы, – а эти, заседающие в великолепном дворце самарского предводителя дворянства нечесаные голодранцы Вольский, Брушвит, Климушкин с товарищами, – все еще не могут успокоиться: как бы это им так все-таки довести до Учредительного собрания… Тьфу! И большое купечество решительно стало переходить на другие лозунги – попроще, покрепче, попонятнее…
Дмитрий Степанович говорил, обращаясь главным образом к иностранцам:
– …У змеи выдернуто жало. Этот феноменальный, поворотного значения факт недостаточно учтен… Я говорю о шестистах миллионах золотых рублей, находящихся ныне в наших руках… (У мосье Жано усы встали дыбом. «Браво!» – крикнул он, потрясая бокалом; глаза Пикколомини загорелись, как у дьявола.) У большевиков выдернуто золотое жало, господа… Они еще могут кусать, но уже не смертельно. Они могут грозить, но их не больше испугаются, чем нищего, размахивающего костылем… У них больше нет золота – ничего, кроме типографского станка…
Брыкин, купец из Омска, вдруг разинул рот, громогласно захохотал на эти слова и, вытирая салфеткой шею, пробормотал: «Ох, дела, дела, господи!»
– Господа иностранные представители, – продолжал доктор Булавин, и в голосе его появился металл, какого прежде не бывало, – господа союзники… Дружба дружбой, а денежки денежками… Вчера мы были для вас почти что опереточной организацией, некоторым временным образованием, скажем – вроде шишки, неизбежно выскакивающей после удара… (Чечек нахмурился, мосье Жано и Пикколомини сделали негодующие жесты… Дмитрий Степанович с лукавством усмехнулся.) Сегодня всему миру уже известно, что мы солидное правительство, мы – хранители золотого государственного фонда… Теперь мы договоримся, господа иностранные представители… (Он сердито стукнул костяшками пальцев по столу.) Сейчас я говорю как частное лицо среди частных лиц, в интимнейшей обстановке. Но я предвижу всю серьезность брошенных мной мыслей… Я предвижу, как двинутся пароходы с оружием и с мануфактурой в русские гавани… Как возникнут гигантские белые армии. Как меч суровой кары опустится на шайку разбойников, хозяйничающих в России… Шестисот миллионов хватит на это… Господа иностранные представители! Помощь, широкая и щедрая помощь – законным представителям русского народа!
Он пригубил из бокала и сел, насупясь и сопя… Сидящие за столом жарко зааплодировали. Купец Брыкин крикнул:
– Спасибо, брат… Вот это верно, это, брат, по-нашему, без социализма…
Поднялся Чечек, коротко одернул на животе кушак:
– Я буду краток… Мы отдавали и мы отдадим свою жизнь за счастье братьев по крови – русских… Да здравствует великая, мощная Россия, ура!
Тут уже буквально загремел весь стол от рукоплесканий, дамские протянутые ручки бешено захлопали среди цветов. Поднялся мосье Жано. Голова его была благородно откинута, пышные усы придавали мужество его лицу:
– Медам и месье! Мы все знали, что благородная русская армия, мечтавшая о славе своих отцов, была коварно обманута «шайкой большевиков. Они внушили ей противоестественные идеи и изуверские инстинкты, и армия перестала быть армией. Медам и месье, не скрою – был момент, когда Франция поколебалась в своей вере в сердечность русского народа… Этот кошмар развеялся… Сегодня здесь мы видим, что нет и тысячу раз нет, – русский народ снова с нами… Армия уже сознает свои ошибки… Снова русский богатырь готов подставить свою грудь под свинец нашего общего врага… Я счастлив в моей новой уверенности…
Когда затихли аплодисменты, вскочил, потрясая густыми эполетами, Пикколомини. Но так как никто из присутствующих не понимал по-итальянски, то ему просто поверили, что он – за нас, и купец Брыкин полез к нему – черненькому и маленькому – целоваться. Затем были речи представителей капитала. Купечество выражалось туманно и витиевато, – больше кивали на Сибирь, откуда должно прийти избавление… Под конец упросили атамана Дутова сказать словечко. Он отмахивался: «Да нет же, я воин, я говорить не умею…»
Все же он грузно поднялся среди мгновенно наступившего молчания, вздохнул:
– Что же, господа! Помогут нам союзники – хорошо, не помогут – как-нибудь справимся с большевичками своими силами… Были бы деньги… Вот тут, господа, крыльев нам не подрезайте…
– Бери, атаман, бери нас с потрохами, ничего не пожалеем, – в полнейшем восторге завопил Брыкин.
Банкет удался. После официальной части к черному кофе были поданы заграничный коньяк и ликеры. Было уже поздно. Дмитрий Степанович ушел по-английски – не прощаясь.
Когда Дмитрий? Степанович, подъехав к себе на машине, открывал парадное, к нему быстро подошел офицер.
– Простите, вы – доктор Булавин?
Дмитрий Степанович оглянул незнакомца. На улице было темно, он разглядел только подполковничьи погоны. Пожевав губами, доктор ответил:
– Да… Я – Булавин.
– Я к вам по очень, очень важному делу… Понимаю – неприемный час… Но я уже заходил, звонился три раза.
– Завтра в министерстве от одиннадцати.
– Умоляю вас, – сегодня. Я уезжаю с ночным пароходом.
Дмитрий Степанович опять замолчал. Было в незнакомце что-то до последней степени настойчивое и тревожное. Доктор пожал плечом:
– Предупреждаю: если вы о вспомоществовании, то это не через мою инстанцию.
– О нет, нет, пособия мне не нужно!
– Гм… Заходите.
Из передней Дмитрий Степанович прошел первым в кабинет и сейчас же запер дверь во внутренние комнаты. Там было освещено, – видимо, кто-то из домашних еще не спал. Затем доктор сел за письменный стол, указал просителю стул напротив, мрачно взглянул на кипу бумаг для подписи, сунул пальцы между пальцами:
– Ну-с, чем могу служить?
Офицер прижал к груди фуражку и тихо, с какой-то раздирающей нежностью проговорил:
– Где Даша?
Доктор сейчас же стукнулся затылком о резьбу кресла. Теперь наконец он взглянул в лицо просителя. Года два тому назад Даша прислала любительскую фотографию – себя с мужем. Это был он. Доктор вдруг побледнел, мешочки под глазами у него задрожали, хрипло переспросил:
– Даша?
– Да… Я – Телегин.
И он тоже побледнел, глядя в глаза доктору. Опомнившись, Дмитрий Степанович вместо естественного приветствия зятю, которого видел в первый раз в жизни, театрально взмахнул руками, издал неопределенный звук, точно выдавил хохоток:
– Вот как… Телегин… Ну, как же вы?
От неожиданности, должно быть, не пожал даже руки Ивану Ильичу. Кинул на нос пенсне (не прежнее, в никелевой оправе, треснувшее, а солидное, золотое) и, заторопившись, для чего-то стал выдвигать ящики стола, полные бумаг.
Телегин, ничего не понимая, с изумлением следил за его движениями. Минуту назад он готов был рассказать про себя все, как родному, как отцу… Сейчас подумал: «Черт его знает, – может, он догадывается… Пожалуй, поставлю его в ужасное положение: как-никак – министр…» Опустив голову, он сказал совсем уже тихо:
– Дмитрий Степанович, я больше полугода не видел Даши, письма не доходят… Не имею понятия – что с ней.
– Жива, жива, благоденствует! – Доктор нагнулся почти под стол, к нижним ящикам.
– Я в Добровольческой армии… Сражаюсь с большевиками с марта месяца… Сейчас командирован штабом на север с секретным поручением.
Дмитрий Степанович слушал с самым диким видом, и вдруг, при слове «секретное поручение», усмешка пробежала под его усами:
– Так, так, а в каком полку изволите служить?
– В Солдатском. – Телегин чувствовал, как кровь заливает ему лицо.
– Ага… Значит, есть такой в. Добровольческой армии… А надолго к нам пожаловали?
– Сегодня ночью еду.
– Превосходно. А куда именно? Простите – это военная тайна, не настаиваю… Иными словами – по делам контрразведки?
Голос Дмитрия Степановича зазвучал так странно, что Телегин, несмотря на страшное волнение, вздрогнул, насторожился. Но доктор в это время нашел то, что искал:
– Супруга ваша в добром здравии… Вот, почитайте, получил от нее на прошлой неделе… Тут и вас касается. (Доктор бросил перед Телегиным несколько листков бумаги, исписанных крупным Дашиным почерком. Эти неправильные, бесценные буквы так и поплыли в глазах у Ивана Ильича.) Я, простите, на минутку отлучусь. Да вы усаживайтесь удобнее.
Доктор быстро вышел, запер за собой дверь. Последнее, что слышал Иван Ильич, это были его слова, ответ кому-то из домашних:
– …да так, один проситель…
Из столовой доктор прошел в темный коридорчик, где был телефон старинного устройства. Стоя лицом к стене, завертев телефонную ручку, он потребовал вполголоса номер контрразведки и вызвал к аппарату лично Семена Семеновича Говядина.
Дашино письмо было написано чернильным карандашом, буквы, чем дальше, тем становились крупнее, строки все круче загибали вниз:
«Папа, я не знаю, что со мной будет… Все так смутно… Ты единственный человек, кому я могу написать… Я в Казани… Кажется, послезавтра я могу уехать, но попаду ли я к тебе? Хочу тебя видеть. Ты все поймешь. Как посоветуешь, так и сделаю… Я осталась жива только чудом… Не знаю – может быть, лучше было бы и не жить после этого… Все, что мне говорили, внушали, – все ложь, гнусно обнаженная мерзость… Даже Никанор Юрьевич Куличек… Ему я поверила, по его наущению поехала в Москву. (Все расскажу при свидании подробно.) Даже и он вчера заявил мне буквально: „Людей расстреливают, кучами валят в землю, винтовочная пуля – вот вам цена человека, мир захлебнулся в крови, а тут еще с вами нужно церемониться. Другие и этого не скажут, а прямо – в постель“. Я сопротивляюсь, папа, верь мне… Я не могу быть только угощением после стопки спирта. Если я отдам это последнее, что у меня осталось, значит: свет погас и – голову в петлю. Я старалась быть полезной. В Ярославле работала три дня под огнем как милосердная сестра… Ночью, руки – в крови, платье – в крови, повалилась на койку… Будят, – кто-то задирает мне юбку. Вскочила, закричала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47