Он уже снял подтяжки, когда заметил под письменным столом на коврике папку со своими рукописями, – он твердо помнил, что давеча положил ее в стол, – тесемки развязаны, и – на глаз – половины рукописей не хватало. Он торопливо выдвинул средний ящик стола, где лежали петроградские заметки и материалы: их не оказалось, все в ящике было перевернуто. На столе под пресс-папье не было и ардашевского письма.
Бистрем поправил очки. Пошел было к двери, вернулся… К чему пугать мать?.. Ясно, – полицейский обыск, как раз когда они были в кино… Ну, конечно, – он вспомнил и фигуру в котелке с поднятым воротником, быстро перешедшую от их подъезда на другую сторону улицы… Но – ужас, ужас! – пропали все материалы для статей… Он всей кожей почувствовал неумолимую ненависть, окружившую его маленькую комнату с зеленой рабочей лампой. Сидя перед оскверненным столом, он сжал кулаки, сжал челюсти.
Повода для ареста в похищенных материалах они, пожалуй, не найдут, но высылка из Стокгольма обеспечена. Тем лучше… В Германию! Не дожидаясь, завтра взять у Ардашева нужные письма и – в Берлин. Взглянул на стенные часы – половина первого. На цыпочках прошел в прихожую и позвонил Ардашеву. Долго не отвечали. Затем слабый, удерживающийся от плача голос экономки:
– Ах, это вы, господин Бистрем… Пожалуйста, не могли бы вы сейчас прийти, мне очень страшно…
– В чем дело?
– Ах, я, право, очень боюсь по телефону…
Вытирая глаза белоснежным передником, экономка рассказала Бистрему следующее: ровно в десять часов позвонили по телефону. Незнакомый голос, назвав ее по имени, – фру Вендля, – сообщил, что Ардашев немного выпил и остается ночевать в гостинице Хасельбакен (в пригородном местечке Хасельбакен) и просит немедленно привезти ночную рубашку, туфли и зубную щетку. Фру Вендля сейчас же собрала вещи и поехала в трамвае в Хасельбакен…
– О господин Бистрем, господин Бистрем, – у нее плачем перекосилось все лицо, – господина Ардашева там не было. В гостинице Хасельбакен никогда не слыхали о господине Ардашеве.
– Так. Когда же вы вернулись домой?..
– Да, господин Бистрем, когда я вернулась домой, мне сразу бросилось в глаза, что вот этот коврик у двери лежит криво. Я было подумала, что господин Ардашев вернулся, и позвала его… В кабинете обе шторы были спущены, – я их не опускала сегодня…
– Понятно. И ящик в письменном столе…
Оказалось, все ящики в столе и в бюро (где Ардашев хранил золото и драгоценности) были взломаны. На ковре фру Вендля нашла золотую монету и бриллиантовую запонку. Похищены также папка с цветными гравюрами и несколько книг из шкафа. Но в столовой и спальне все оказалось на месте, буфет, где хранилось столовое серебро, даже не вскрыт, не взята дорогая бобровая шуба из прихожей…
– Дело очень серьезное, очень серьезное, фру Вендля… Вспомните-ка, по какому делу мог пойти сегодня утром Николай Петрович?
Фру Вендля вдруг оживилась:
– Господин Ардашев пошел во дворец Густава. Там открыта школа для русских детей. О, я теперь вспомнила… Когда он разговаривал утром по телефону, он говорил по-русски… И потом он крикнул: «Фру Вендля, сегодня к завтраку две персоны»… Ах, моя голова, моя бедная голова!.. Две персоны к завтраку, кроме него, и две бутылки шампанского…
– Значит, ждали еще третьего?
– Так, господин Бистрем…
– Кого?
– Мне кажется, того господина, что заходил вчера… Я узнала его голос, когда он утром просил к телефону господина Ардашева.
– Небольшого роста, с темными усиками, – Извольский?
– Так, так… Третьего дня он еще был у господина Ардашева.
– О чем они тогда говорили?
– Господин Ардашев позвал меня в кабинет и сказал: «Фру Вендля, к господину Извольскому приехала из России девочка, племянница. Мы устраиваем ее в русскую школу, ее нужно приодеть хорошенько. Где можно купить недорогие первоклассные детские вещи?» Я сказала: «С большим удовольствием схожу с девочкой в один магазин». Господин Извольский сказал мне: «К сожалению, девочка нездорова и живет далеко от города, в Баль Станэсе, – вещи придется купить заочно».
– По какой дороге Баль Станэс?
– По Северной. На автомобиле туда двадцать минут.
– Николай Петрович мог рассчитывать, выйдя в десять часов из дому, съездить в Баль Станэс и вернуться к завтраку?
– О, вполне.
– Фру Вендля, – сказал Бистрем, надевая пальто, – сейчас же звоните в полицию, заявите о грабеже. Когда они явятся, повторите им все, что вы мне говорили…
– Меня могут арестовать?
– Я думаю, они с этого и начнут. Но не бойтесь. Скажите им, что только что здесь был журналист Карл Бистрем и очень заинтересовался этим делом. Я оставлю вам мой телефон, будут какие-нибудь новости, непременно звоните.
Несомненно, была какая-то связь между обыском у него и грабежом у Ардашева. Таков был первоначальный вывод, когда Бистрем шагал в ночном тумане. Дойдя до своего дома, он остановился, всматриваясь: близ подъезда под фонарем стоял человек с поднятым воротником и тоже всматривался. Бистрем быстро снял очки, носовым платком прикрыл, лицо и прошел мимо незнакомца – вниз по пустынной улице.
Туман клубился у фонарей. Подошвы скользили на ледяном асфальте. Незнакомец некоторое время шел за ним и отстал. Светящийся диск часов на башне висел, как чудовищная луна. Бистрем различал: четверть третьего. Где-то нужно переждать до утра… Он вспомнил о портовом кабачке, открытом всю ночь, и свернул к старому острову.
В кабачке «Ночная вахта» в передней комнате с цинковым прилавком он устроился за изрезанным ножами столом, спросил черного кофе. У другого конца стола дремал, подперев щеку, человек в черном пальто, в плющевой шляпе. В глубине – низкая арка и несколько каменных ступеней вели в помещение, куда полиция неохотно заглядывала. Там слышались матросские песни, щелканье костяшек, пьяный говор; порой он усиливался и свирепел; как ноябрьский шторм, тогда плечистый хозяин за цинковой стойкой поворачивал к арке тяжелое лицо, знакомое с приключениями на всех широтах. Туда, в глубину кабака, и оттуда, к стойке, циркулировали кучками и в одиночку: тяжелоногие матросы; элегантные воры; бледные, как полотно, курильщики опиума, рассеянные и неряшливые морфинисты; томные эротики, нюхающие эфир; опухшие алкоголики; жаждущие странных видений потребители гашиша с остановившимися зрачками. Близ наружной двери за столиком дремал полицейский, – он вступал в свои обязанности только лишь в случае, когда чья-нибудь отчаянная душа, не успев вкусить всех наслаждений, вылетала в маленькую дырку, проделанную ножом.
Бистрем размышлял. Самое благоразумное – завтра же с утренним поездом удрать в Берлин. Но благоразумие было у него наименее развитым рефлексом. Помимо всего, эта история зацепила его профессионально, – нюхом журналиста он чувствовал поживу. Если бы еще удалось создать политический процесс, – лучшего громкоговорителя на всю Европу и желать нечего.
Из глубины кабака к дремлющему человеку в черном пальто подошла женщина, и они заговорили шепотом. Она была пьяна и плаксива, у него – мутные глаза, измятое лицо. Он пытался что-то выпытать, она трясла красной шляпкой, двигая по столу пустым стаканом. Несколько фраз долетело до Бистрема; он насторожился, – они говорили по-русски:
– Брось глупости, что случилось?
Она топорщилась. Он настаивал. Засопев носиком, она сказала:
– Третьего привезли.
– Когда?
– Часов в одиннадцать, утром сегодня…
– Кого?
– Он так мне всегда нравился, так я мечтала с ним познакомиться… Тебе не все равно – кого?". Поехала я в девять часов на дачу за моими платьями… Иду с вокзала… А они катят в автомобиле… Я – в лес, – назад на станцию… Если бы он меня увидел на дороге, – только бы мне до утра и жить…
– Кто, Хаджет Лаше?
У Бистрема точно заслонка соскочила с глаз – сразу вспомнил, как под Сестрорецком ночью во время опроса его особенно спрашивали о Хаджет Лаше.
– Тише ты! – Она схватила человека за руку, глядела на него мечущимися зрачками. – Дурак, Дурак!.. (Качнулась и ему – в самое ухо.) В автомобиле были двое: этот, – симпатичный, и сволочь – Извольский… Там они с ним черт знает что делают…
Человек встряхнул ее:
– Лилька, слушай ты, еще раз повторяю, – скажи фамилию.
– Оставь! Ты просто дурак… Сказала, боюсь, значит – боюсь… Все равно я уже опиум теперь курю… Черт с вами, хоть все друг другу глотки перегрызите… Да черт со мной тоже. Вот что…
Она встала, пошатываясь. Он пытался удержать, – она изо всей силы вырывала руку. (Кабатчик за стойкой угрожающе кашлянул.) Она со страхом уставилась на него. И опять – собеседнику:
– Ну, хорошо, я скоро приду, подожди.
Она ушла за арку вниз, человек в плюшевой шляпе рассеянно мял незакуренную папироску. Бистрем до тех пор глядел на него, покуда тот не поднял глаз.
– Можно вам задать несколько вопросов? – Бистрем сейчас же подсел к нему. – Я журналист. Я невольно подслушал ваш разговор. Насколько я понял, эта девушка видела сегодня в одиннадцать утра где-то за городом в автомобиле моего друга Ардашева вместе с некиим Извольским. Ардашев до сих пор домой не возвращался. Между десятью и двенадцатью часами его квартира была ограблена. И я боюсь, что жизни его грозит опасность. Можете вы мне дать какие-нибудь объяснения по поводу всего этого?
Налымов поправил плюшевую шляпу. Потом повернулся к Бистрему всем телом. Лицо его с мягковатым носом и глубокими складками у рта, представлявшееся издали даже значительным, теперь, на близком расстоянии, оказалось просто жалкой дребеденью. И, видимо, у него самого не было желания скрывать этого обстоятельства. Он встал, запахнул пальто:
– Идемте…
Они пошли по пустынной набережной. Внизу медленно плескалась черная вода. Огни маяков боролись с туманом, бычьими голосами стонали ревуны на бакенах. Налымов сел на сверток канатов, засунул руки в рукава.
– Если у вас есть возможность пригрозить полиции скандалом в печати, вашего друга можно еще попытаться спасти. Не думаю, чтобы они прикончили его сегодня же ночью. Вам что-нибудь известно о «Лиге спасения Российской империи» и о Хаджет Лаше? Лига и Хаджет Лаше – шайка наемных убийц, но вести борьбу придется с теми, кто их нанял, а это довольно серьезно. Вы можете взять только большим европейским скандалом. Вы намерены влезать в драку?
– Да, теперь особенно намерен.
Налымов вздохнул будто с облегчением. Глубже засунул руки в рукава и начал рассказывать о Хаджет Лаше, о создании Лиги, об организации политических убийств. Случай с поддельным чеком Леви Левицкого он считал их самым уязвимым местом, в особенности теперь, когда высшая политика в Лондоне и Париже берет курс на демократию в надежде, что у вождей рабочей партии и социал-демократов найдутся более современные приемы свернуть шею большевикам…
Кашлянув от застрявшего в горле тумана, Бистрем спросил:
– Например, какие приемы?
– Хотя бы польская война… Тем не менее Лаше все же попытаются спасти, чтобы не выволакивать на улицу грязи. Но на широкий скандал не пойдут, выдадут его с головой.
Помолчав, Бистрем сказал сурово:
– Слушайте, вы представляете, какую сейчас огромную услугу вы оказываете большевикам?
– Пожалуйста. – Налымов пожал плечами.
– За эту услугу вы можете жестоко поплатиться, предупреждаю заранее.
Налымов не ответил. Мутное пятно его лица как будто затряслось от смеха.
– Я-то в этом деле хочу только спасти одного человека, такого же лишнего, как и я, – сказал он. – Но на свет вы меня не вытаскивайте, не из скромности говорю, из чисто санитарных соображений. Впрочем, с удовольствием, даже с острым удовольствием окажу эту услугу. Это было бы прекрасным завершением…
И он начал бормотать какие-то совсем уже малосодержательные фразы. Бистрем, присев на корточки перед свертком канатов, заговорил шепотом:
– Слушайте, план действий должен быть таков, по-моему…
Они вернулись в «Ночную вахту» и едва отогрелись водкой с черным кофе. Когда в предутренней мгле зазвонил первый трамвай, Бистрем и Налымов поехали в главное полицейское управление. Пришлось ждать. В половине восьмого они вошли в кабинет начальника полиции. Он сидел широкой спиной к газовому камину. Все вокруг него блестело лакированным деревом. Вошедшие сели напротив полнокровного лица начальника с лакированными глазами, лакированными усами. Он был изысканно вежлив. Бистрем сжато и энергично объяснил цель прихода: их друг, Ардашев, находится в руках шайки убийц. Дорога каждая минута: нужно немедленно послать отряд полиции на дачу в Баль Станэс.
Ничто не отразилось на лице начальника полиции, не дрогнул волосок гороховых бровей, не затуманились даже глаза, когда Бистрем упомянул о Хаджет Лаше, о Лиге, о загадочных убийствах Кальве и Леви Левицкого. Начальник полиции улыбался, взявшись за ручки лакированного кресла.
– Господа, – голос его был трубный и мощный, – господа, я охотно верю, что вы оба – в добром здоровье и твердом рассудке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Бистрем поправил очки. Пошел было к двери, вернулся… К чему пугать мать?.. Ясно, – полицейский обыск, как раз когда они были в кино… Ну, конечно, – он вспомнил и фигуру в котелке с поднятым воротником, быстро перешедшую от их подъезда на другую сторону улицы… Но – ужас, ужас! – пропали все материалы для статей… Он всей кожей почувствовал неумолимую ненависть, окружившую его маленькую комнату с зеленой рабочей лампой. Сидя перед оскверненным столом, он сжал кулаки, сжал челюсти.
Повода для ареста в похищенных материалах они, пожалуй, не найдут, но высылка из Стокгольма обеспечена. Тем лучше… В Германию! Не дожидаясь, завтра взять у Ардашева нужные письма и – в Берлин. Взглянул на стенные часы – половина первого. На цыпочках прошел в прихожую и позвонил Ардашеву. Долго не отвечали. Затем слабый, удерживающийся от плача голос экономки:
– Ах, это вы, господин Бистрем… Пожалуйста, не могли бы вы сейчас прийти, мне очень страшно…
– В чем дело?
– Ах, я, право, очень боюсь по телефону…
Вытирая глаза белоснежным передником, экономка рассказала Бистрему следующее: ровно в десять часов позвонили по телефону. Незнакомый голос, назвав ее по имени, – фру Вендля, – сообщил, что Ардашев немного выпил и остается ночевать в гостинице Хасельбакен (в пригородном местечке Хасельбакен) и просит немедленно привезти ночную рубашку, туфли и зубную щетку. Фру Вендля сейчас же собрала вещи и поехала в трамвае в Хасельбакен…
– О господин Бистрем, господин Бистрем, – у нее плачем перекосилось все лицо, – господина Ардашева там не было. В гостинице Хасельбакен никогда не слыхали о господине Ардашеве.
– Так. Когда же вы вернулись домой?..
– Да, господин Бистрем, когда я вернулась домой, мне сразу бросилось в глаза, что вот этот коврик у двери лежит криво. Я было подумала, что господин Ардашев вернулся, и позвала его… В кабинете обе шторы были спущены, – я их не опускала сегодня…
– Понятно. И ящик в письменном столе…
Оказалось, все ящики в столе и в бюро (где Ардашев хранил золото и драгоценности) были взломаны. На ковре фру Вендля нашла золотую монету и бриллиантовую запонку. Похищены также папка с цветными гравюрами и несколько книг из шкафа. Но в столовой и спальне все оказалось на месте, буфет, где хранилось столовое серебро, даже не вскрыт, не взята дорогая бобровая шуба из прихожей…
– Дело очень серьезное, очень серьезное, фру Вендля… Вспомните-ка, по какому делу мог пойти сегодня утром Николай Петрович?
Фру Вендля вдруг оживилась:
– Господин Ардашев пошел во дворец Густава. Там открыта школа для русских детей. О, я теперь вспомнила… Когда он разговаривал утром по телефону, он говорил по-русски… И потом он крикнул: «Фру Вендля, сегодня к завтраку две персоны»… Ах, моя голова, моя бедная голова!.. Две персоны к завтраку, кроме него, и две бутылки шампанского…
– Значит, ждали еще третьего?
– Так, господин Бистрем…
– Кого?
– Мне кажется, того господина, что заходил вчера… Я узнала его голос, когда он утром просил к телефону господина Ардашева.
– Небольшого роста, с темными усиками, – Извольский?
– Так, так… Третьего дня он еще был у господина Ардашева.
– О чем они тогда говорили?
– Господин Ардашев позвал меня в кабинет и сказал: «Фру Вендля, к господину Извольскому приехала из России девочка, племянница. Мы устраиваем ее в русскую школу, ее нужно приодеть хорошенько. Где можно купить недорогие первоклассные детские вещи?» Я сказала: «С большим удовольствием схожу с девочкой в один магазин». Господин Извольский сказал мне: «К сожалению, девочка нездорова и живет далеко от города, в Баль Станэсе, – вещи придется купить заочно».
– По какой дороге Баль Станэс?
– По Северной. На автомобиле туда двадцать минут.
– Николай Петрович мог рассчитывать, выйдя в десять часов из дому, съездить в Баль Станэс и вернуться к завтраку?
– О, вполне.
– Фру Вендля, – сказал Бистрем, надевая пальто, – сейчас же звоните в полицию, заявите о грабеже. Когда они явятся, повторите им все, что вы мне говорили…
– Меня могут арестовать?
– Я думаю, они с этого и начнут. Но не бойтесь. Скажите им, что только что здесь был журналист Карл Бистрем и очень заинтересовался этим делом. Я оставлю вам мой телефон, будут какие-нибудь новости, непременно звоните.
Несомненно, была какая-то связь между обыском у него и грабежом у Ардашева. Таков был первоначальный вывод, когда Бистрем шагал в ночном тумане. Дойдя до своего дома, он остановился, всматриваясь: близ подъезда под фонарем стоял человек с поднятым воротником и тоже всматривался. Бистрем быстро снял очки, носовым платком прикрыл, лицо и прошел мимо незнакомца – вниз по пустынной улице.
Туман клубился у фонарей. Подошвы скользили на ледяном асфальте. Незнакомец некоторое время шел за ним и отстал. Светящийся диск часов на башне висел, как чудовищная луна. Бистрем различал: четверть третьего. Где-то нужно переждать до утра… Он вспомнил о портовом кабачке, открытом всю ночь, и свернул к старому острову.
В кабачке «Ночная вахта» в передней комнате с цинковым прилавком он устроился за изрезанным ножами столом, спросил черного кофе. У другого конца стола дремал, подперев щеку, человек в черном пальто, в плющевой шляпе. В глубине – низкая арка и несколько каменных ступеней вели в помещение, куда полиция неохотно заглядывала. Там слышались матросские песни, щелканье костяшек, пьяный говор; порой он усиливался и свирепел; как ноябрьский шторм, тогда плечистый хозяин за цинковой стойкой поворачивал к арке тяжелое лицо, знакомое с приключениями на всех широтах. Туда, в глубину кабака, и оттуда, к стойке, циркулировали кучками и в одиночку: тяжелоногие матросы; элегантные воры; бледные, как полотно, курильщики опиума, рассеянные и неряшливые морфинисты; томные эротики, нюхающие эфир; опухшие алкоголики; жаждущие странных видений потребители гашиша с остановившимися зрачками. Близ наружной двери за столиком дремал полицейский, – он вступал в свои обязанности только лишь в случае, когда чья-нибудь отчаянная душа, не успев вкусить всех наслаждений, вылетала в маленькую дырку, проделанную ножом.
Бистрем размышлял. Самое благоразумное – завтра же с утренним поездом удрать в Берлин. Но благоразумие было у него наименее развитым рефлексом. Помимо всего, эта история зацепила его профессионально, – нюхом журналиста он чувствовал поживу. Если бы еще удалось создать политический процесс, – лучшего громкоговорителя на всю Европу и желать нечего.
Из глубины кабака к дремлющему человеку в черном пальто подошла женщина, и они заговорили шепотом. Она была пьяна и плаксива, у него – мутные глаза, измятое лицо. Он пытался что-то выпытать, она трясла красной шляпкой, двигая по столу пустым стаканом. Несколько фраз долетело до Бистрема; он насторожился, – они говорили по-русски:
– Брось глупости, что случилось?
Она топорщилась. Он настаивал. Засопев носиком, она сказала:
– Третьего привезли.
– Когда?
– Часов в одиннадцать, утром сегодня…
– Кого?
– Он так мне всегда нравился, так я мечтала с ним познакомиться… Тебе не все равно – кого?". Поехала я в девять часов на дачу за моими платьями… Иду с вокзала… А они катят в автомобиле… Я – в лес, – назад на станцию… Если бы он меня увидел на дороге, – только бы мне до утра и жить…
– Кто, Хаджет Лаше?
У Бистрема точно заслонка соскочила с глаз – сразу вспомнил, как под Сестрорецком ночью во время опроса его особенно спрашивали о Хаджет Лаше.
– Тише ты! – Она схватила человека за руку, глядела на него мечущимися зрачками. – Дурак, Дурак!.. (Качнулась и ему – в самое ухо.) В автомобиле были двое: этот, – симпатичный, и сволочь – Извольский… Там они с ним черт знает что делают…
Человек встряхнул ее:
– Лилька, слушай ты, еще раз повторяю, – скажи фамилию.
– Оставь! Ты просто дурак… Сказала, боюсь, значит – боюсь… Все равно я уже опиум теперь курю… Черт с вами, хоть все друг другу глотки перегрызите… Да черт со мной тоже. Вот что…
Она встала, пошатываясь. Он пытался удержать, – она изо всей силы вырывала руку. (Кабатчик за стойкой угрожающе кашлянул.) Она со страхом уставилась на него. И опять – собеседнику:
– Ну, хорошо, я скоро приду, подожди.
Она ушла за арку вниз, человек в плюшевой шляпе рассеянно мял незакуренную папироску. Бистрем до тех пор глядел на него, покуда тот не поднял глаз.
– Можно вам задать несколько вопросов? – Бистрем сейчас же подсел к нему. – Я журналист. Я невольно подслушал ваш разговор. Насколько я понял, эта девушка видела сегодня в одиннадцать утра где-то за городом в автомобиле моего друга Ардашева вместе с некиим Извольским. Ардашев до сих пор домой не возвращался. Между десятью и двенадцатью часами его квартира была ограблена. И я боюсь, что жизни его грозит опасность. Можете вы мне дать какие-нибудь объяснения по поводу всего этого?
Налымов поправил плюшевую шляпу. Потом повернулся к Бистрему всем телом. Лицо его с мягковатым носом и глубокими складками у рта, представлявшееся издали даже значительным, теперь, на близком расстоянии, оказалось просто жалкой дребеденью. И, видимо, у него самого не было желания скрывать этого обстоятельства. Он встал, запахнул пальто:
– Идемте…
Они пошли по пустынной набережной. Внизу медленно плескалась черная вода. Огни маяков боролись с туманом, бычьими голосами стонали ревуны на бакенах. Налымов сел на сверток канатов, засунул руки в рукава.
– Если у вас есть возможность пригрозить полиции скандалом в печати, вашего друга можно еще попытаться спасти. Не думаю, чтобы они прикончили его сегодня же ночью. Вам что-нибудь известно о «Лиге спасения Российской империи» и о Хаджет Лаше? Лига и Хаджет Лаше – шайка наемных убийц, но вести борьбу придется с теми, кто их нанял, а это довольно серьезно. Вы можете взять только большим европейским скандалом. Вы намерены влезать в драку?
– Да, теперь особенно намерен.
Налымов вздохнул будто с облегчением. Глубже засунул руки в рукава и начал рассказывать о Хаджет Лаше, о создании Лиги, об организации политических убийств. Случай с поддельным чеком Леви Левицкого он считал их самым уязвимым местом, в особенности теперь, когда высшая политика в Лондоне и Париже берет курс на демократию в надежде, что у вождей рабочей партии и социал-демократов найдутся более современные приемы свернуть шею большевикам…
Кашлянув от застрявшего в горле тумана, Бистрем спросил:
– Например, какие приемы?
– Хотя бы польская война… Тем не менее Лаше все же попытаются спасти, чтобы не выволакивать на улицу грязи. Но на широкий скандал не пойдут, выдадут его с головой.
Помолчав, Бистрем сказал сурово:
– Слушайте, вы представляете, какую сейчас огромную услугу вы оказываете большевикам?
– Пожалуйста. – Налымов пожал плечами.
– За эту услугу вы можете жестоко поплатиться, предупреждаю заранее.
Налымов не ответил. Мутное пятно его лица как будто затряслось от смеха.
– Я-то в этом деле хочу только спасти одного человека, такого же лишнего, как и я, – сказал он. – Но на свет вы меня не вытаскивайте, не из скромности говорю, из чисто санитарных соображений. Впрочем, с удовольствием, даже с острым удовольствием окажу эту услугу. Это было бы прекрасным завершением…
И он начал бормотать какие-то совсем уже малосодержательные фразы. Бистрем, присев на корточки перед свертком канатов, заговорил шепотом:
– Слушайте, план действий должен быть таков, по-моему…
Они вернулись в «Ночную вахту» и едва отогрелись водкой с черным кофе. Когда в предутренней мгле зазвонил первый трамвай, Бистрем и Налымов поехали в главное полицейское управление. Пришлось ждать. В половине восьмого они вошли в кабинет начальника полиции. Он сидел широкой спиной к газовому камину. Все вокруг него блестело лакированным деревом. Вошедшие сели напротив полнокровного лица начальника с лакированными глазами, лакированными усами. Он был изысканно вежлив. Бистрем сжато и энергично объяснил цель прихода: их друг, Ардашев, находится в руках шайки убийц. Дорога каждая минута: нужно немедленно послать отряд полиции на дачу в Баль Станэс.
Ничто не отразилось на лице начальника полиции, не дрогнул волосок гороховых бровей, не затуманились даже глаза, когда Бистрем упомянул о Хаджет Лаше, о Лиге, о загадочных убийствах Кальве и Леви Левицкого. Начальник полиции улыбался, взявшись за ручки лакированного кресла.
– Господа, – голос его был трубный и мощный, – господа, я охотно верю, что вы оба – в добром здоровье и твердом рассудке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42