Неохотно чирикали воробьи. Густая роса лежала на измятой траве, с липовых листьев падали тяжелые капли…
Хаджет Лаше, в кавалерийских штанах и в туфлях, стоял у окна. За ночь у него отросла сизая щетина, лицо было помято, но усталости он, казалось, не чувствовал, – раздутые ноздри его с наслаждением втягивали запахи серенького утра, глаза блестели настороженно.
Когда Александр Левант, в пижаме и в туфлях, принес сверху портфель и присел у стола, сжав виски («Фу, черт, как трещит голова!»), Хаджет Лаше сказал с оттенком изысканной меланхолии:
– Только во Франции может так восхитительно пахнуть утро. Всюду человек приносит вместе с собой отвратительные запахи, но здесь даже дым из каминов пахнет восхитительно…
– Зависит от пищи, ничего особенного, – с неохотой ответил Левант.
– Мне сорок семь лет, как жалко, как жалко… – Хаджет задвигал бровями, сморщил лоб, и казалось, его лицо с мясистым носом и жирными скулами – маска, и вот-вот он сдерет ее. – Все чаще думаю – а не надо ли было всем пренебречь, все страсти принести на алтарь… Ах! Как ничтожны, мелки, банальны все эти писателишки с мировыми именами… Хотя бы один из них дал мне ощущение вот такого утра… Женщины открывают ставни, метут пороги жилищ… Какой древний запах очага! А чириканье нахохлившихся пичужек?.. А шорох капель?.. Ведь это божественный оркестр!..
Левант взглянул на его несоразмерно плотный широкий загривок, хотел было сказать, что «будет уж ломаться, не перед кем», но промолчал.
– Бывают минуты, Александр, когда я чувствую, что мог бы… мог бы… Жаль и больно такой аппарат (коснулся лба) отдавать грязной работе… (Левант опять изумленно взглянул на его двигающуюся маску.) Искусство! Обдуманная и осторожная игра на тончайших воспоминаниях. Ты меня понял? Есть воспоминания, ставшие физическими точками в мозгу… Может быть, я их получил от матери, от прадеда, от предков… Когда ты их затронешь, сыграешь симфонию на этих таинственных точках, – рождается чудо искусства… Я ношу в себе силы для такого искусства, Александр… Сорок семь лет! Право, брошу-ка все наши авантюры, поселюсь в Париже, в уединении, в мансарде, под небом, возьмусь за перо.
– Ты что это, серьезно? – с тревогой спросил Левант.
– А хотя бы и серьезно.
– То-то, а то я уж…
Левант, усмехнувшись, налил себе коньяку. Каждый раз этот человек-дьявол дурачил его, как маленького… Интересно, какой ход он делает сейчас этим разговором. Левант не верил, разумеется, ни одному его слову, но замыслов его до конца понять никогда не мог. Одно можно было предположить, что он боится, как бы Левант не почувствовал в чем-то над ним превосходство. «Эге, – подумал Левант, – да не плохи ли его дела в Стокгольме? То-то он так быстро прикатил по телеграфному вызову».
– Ну что ж, – сказал Левант, – сорвем куртаж с Манташева и Чермоева, две-три сотняшки тысяч нам перепадет, марай себе на здоровье бумагу, мансарду тебе подыщу. Мне тоже надоели наши авантюры, – тревог много, ночи не спишь, а где они, эти миллионы? Я тоже, пожалуй, от дел отойду, право, ей-богу, отойду.
Хаджет Лаше рассмеялся, подошел к столу и похлопал Леванта ладонью по шее так, что у того отдалось в ушах.
– Не старайся, Александр, меня не перехитришь. Мои дела далеко не плохи, далеко не так плохи. Видишь ли, в жизни нужно делать время от времени крутые повороты, – руль направо, руль налево, но всегда вперед… А кроме того, только то делать, к чему влечет страсть…
Он отомкнул ключиком замок портфеля и осторожно вынул пачку писем и фотографии. Освободил от грязной посуды место на столе.
– Теперь слушай внимательно… Завтра ты выедешь в Лондон с Налымовым. Я с вами не поеду, – на это есть причины. Я навел о нем справки в военном министерстве и в Интеллиженс Сервис, сведения благоприятны. Сегодня же закажешь ему приличные визитные карточки. Он одет? Нужны визитки и фрак.
– Достанем…
– Будет лучше, если вы встретитесь с самим Детердингом, но можно взять в оборот и секретаря. Разговаривать, конечно, должен Налымов. Пусть начнет с борьбы за Петроград, – это ключ ко всей России. Колчак и Деникин отрезывают большевиков от угля, хлеба, нефти, моря и так далее, но смертельный удар им наносит генерал Юденич. Понятно? Затем вы начнете козырять мной… Я ближайший друг, советник и помощник генерала Юденича. А Юденич – это герой и военный гений… (Левант изумленно заморгал.) Я организовал в Стокгольме политический центр из европейских дипломатов и журналистов для моральной поддержки северо-западной армии. Наш центр связан с Парижем… Налымов может показать невзначай вот эти фотографии.
Надев роговое пенсне, Хаджет Лаше отобрал из пачки два снимка. На одном были сняты – спускающиеся с какой-то лестницы Хаджет Лаше, в черкеске, при кинжале, и на шаг позади низенький, плотный, с висячими усами, хмуро скосившийся из-под огромного козырька фуражки генерал Юденич. На другой фотографии – Хаджет Лаше (широко улыбающийся) у подъезда гостиницы среди каких-то разноплеменных молодых людей в мягких шляпах и дорогих пальто, все они также смеялись чему-то перед объективом.
– Достоверные фотографии? – спросил Левант.
– Идиот, они же были напечатаны в журнале. Затем – четыре письма генерала Юденича ко мне. Это, как ты и сам понимаешь, липа, но первоклассная, работа моего нового помощника, Эттингера – концертмейстера Мариинского театра. Я подобрал его в Гельсингфорсе, – он ходил по кафе и показывал фокусы: разувался, ногой брал карандаш и писал справа налево любой автограф. Клад, а не человек.
– У тебя широкие планы?
– Как всегда… Если бы мне на этот раз по-настоящему повезло… Ого! с моими планами… Я пасынок счастья, Александр. Какому-нибудь ишаку Манташеву везет, – принц… Мы же вот ломаем голову, как его обогатить. Да, друг мой, от рождения нужно быть вымазанным медом, чтобы к тебе липли деньги… А впрочем, я слишком артист, меня больше увлекает сама игра, чем деньги… С Манташевым я бы не поменялся.
– Ну, заливай кому-нибудь другому.
– Друг мой, – со спокойной ясностью сказал Хаджет Лаше, – ты настолько сложившийся тип бандита, притом мелкого и унылого, что тебе непонятны взрывы фантазии. Ладно, теперь вот еще что: Детердинг после ваших объяснений несомненно примет вас за дешевых авантюристов. Налымов должен блестяще опровергнуть такое подозрение. (Он вынул из портфеля еще два письма и пачку газет – стокгольмское «Эхо России»). Вот письмо в редакцию, – полномочия для сбора денег на издание антибольшевистского «Эха России», здесь подписи двух великих князей, кроме того – сенаторов, графов, баронов, фрейлин и прочие. Тоже работа Эттингера. Убедительно, как выстрел в лоб, и безопасно: здесь одни покойники… Детердинг должен понять, почему вы, не имея никакого касательства к нефти, хлопочете о продаже нефтяных земель: вы договорились с Манташевым и Чермоевым о крупном взносе в пользу «Эха России».
Левант внимательно прочел письма, сделал пометки в записной книжке.
– Теперь – какие твои распоряжения насчет дачи?
– Ликвидировать. Через неделю девки должны выехать в Стокгольм.
– Хотя бы приблизительно можешь ты посвятить меня в стокгольмские планы, Хаджет?
– Видишь ли, мой друг, это уже высокая политика, тут начинаются вещи особо секретные.
– Ах, вот как… Значит, я остаюсь в Париже?
– В Стокгольме мне нужны люди только со звонкими фамилиями. Жулья и бандитов и там достаточно.
– Ну, ладно… Я когда-нибудь все-таки обижусь, Хаджет… Теперь объясни – почему ты так мало придаешь значения нефтяным делам?
– Двух таких дураков, как Чермоев и Манташев, тебе вряд ли еще придется подколоть. Афера случайная. Нефтяники сами скоро узнают дорогу к Детердингу.
– Да, ты прав, конечно… Что ж… идем, заснем на часок.
Наверху, у запертой двери в комнату Веры Юрьевны, Хаджет остановился, подманил пальцем Леванта, и вся ухмыляющаяся, зубастая маска его заходила ходуном.
– Эта длинная красивая женщина, как ее… Вера…
– Ну да, Хаджет, эта та самая, константинопольская.
– Вот память, подумай. Ну, конечно. Очень хорошо, очень кстати.
25
Однопалубный широкий пароход покачивало подводной зыбью. Утонули зеленые французские берега, и в беловатом полутумане-полумгле висело большое солнце над Ламаншем.
Левант и Налымов, разговаривая вполголоса, лежали в парусиновых креслах на палубе. Василий Алексеевич был трезв, в петлице серого костюма краснела розетка Легиона. Левант чрезвычайно удивился, узнав, что орден у Налымова не липовый (пожалован в 1916 году после кровопролитного наступления русского экспедиционного корпуса). От приятной погоды и хорошего завтрака Левант впал в благодушие, – положил руку на колено Василия Алексеевича.
– Вот что значит – аристократ, вас и не узнать, голубчик. А помните, каким явились к Фукьецу, – прямо собиратель окурков. Знаете, жалко, что мы с вами раньше не встречались.
– Если бы мы встретились в Петрограде, я приказал бы лакею вывести вас вон, – ответил Налымов, щурясь на солнце, – а встретились бы на фронте, приказал бы вас повесить, тоже наверно.
Левант громко, искренне рассмеялся. Закурили сигары. Мимо кресел прошли румяный старик с прямыми пушистыми усами, в шотландском пледе на плечах, и длинный англичанин, державший за шнурок слишком маленькую по голове шляпу. Остановились у борта. С приятным смешком старик говорил (по-английски):
– Современники, стоящие слишком близко к событиям, никогда не видят их истинных масштабов. Только историческая наука вносит поправку в оценку современников…
– Так, так, – кивая шляпой, подтверждал англичанин и глядел на проступающий сквозь солнечную мглу меловой берег Англии.
– Революция – взрыв недовольства народных масс, доведенных до известного предела лишений и страдания. Оставим на время моральную оценку. Революция опрокидывает причины, порождающие недовольство. Опрокидывает, но никогда сама как таковая не становится творящей силой… Мирабо, Дантон, Робеспьер были только разрушителями…
– Так, так, – кивала шляпа.
– Революция порождает контрреволюцию, – обе силы вступают в борьбу. Оставим и тут моральную оценку… Если революция – биологический закон, неизбежно возникающий, когда старое общество уже не в силах прокормить, разместить, дать минимум счастья новому поколению, то контрреволюция – такой асе биологический закон самосохранения старого общества… Таким образом, обе эти силы являются амплитудами одной и той же волны… Если революция – это хаос, анархия, разрушение, то контрреволюция – это бешенство сопротивления, жажда кары, наказания, тот же хаос… Как раз такую картину вы и наблюдали у Деникина…
– Так, так…
– Революция и контрреволюция качаются вверх и вниз, как отрезки одной и той же волны… Если посторонние силы не вмешаются в это качание и не остановят его, то оно окажется длительным и истощающим…
В первый раз за время разговора у англичанина приоткрылись зубы, крепкие и желтоватые, и под тенью шляпы юмором блеснули глаза.
– Вы видели на юге России у белых ужас и грязь, погромы и бессовестную спекуляцию, пьяную злобу и растление нравов… Вы, любящий и хорошо знающий Россию, были потрясены недоумением: куда же девался русский гений, породивший Петра Великого, Пушкина, Достоевского, Льва Толстого?.. Вы увидели одни разнузданные толпы гуннов…
– Гунны, гунны, – сквозь зубы подтвердил англичанин.
– Мистер Вильяме, откуда нам взять эту умиротворяющую, эту организующую наш вечный хаос – высшую моральную силу? Наше спасение в тех варягах, как и встарь, как и всегда… Мы должны призвать новых варягов, чтобы вмешаться в нашу драку белых и красных, разнять враждующие стороны и силой, если нужно, сурово обуздать дикого гуннского коня. Вот тогда снова у нас возьмут верх силы государственности… Снова духовное и интеллектуальное возьмет верх над биологией… Где же эти варяги?.. (С лукавой улыбкой он похлопал мистера Вильямса по плечу.) Англия, мой дорогой друг, Англия. Только Англия сейчас может взять на себя великую миссию умиротворения взбушевавшегося человеческого океана. И вы это должны сделать со всей решительностью, со всей хваткой бульдога… И вы это сделаете – хотя бы во имя самосохранения. Никогда, ни днем, ни ночью, не забывайте, что бешеные волны революции уже захлестывают Германию и даже Францию, уже подкатываются к этим берегам…
Говоря это, человек со взъерошенными от ветра седыми усами протянул руку к меловым обрывам Англии.
Мистер Вильяме покачал шляпой.
– О нет, это прочно…
Когда старик и англичанин двинулись дальше вдоль борта, Левант спросил Налымова:
– Кто этот говорун с усами? Знакомое лицо…
– А черт его знает, – лениво ответил Налымов, – сволочь какая-то недостреленная.
– Слушайте, да это же профессор Милюков.
На пристани не оказалось ни носильщиков, ни такси. Это было по меньшей мере странно и необычно. Пассажиры заволновались, одни пошли объясняться, другие – пешком на вокзал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Хаджет Лаше, в кавалерийских штанах и в туфлях, стоял у окна. За ночь у него отросла сизая щетина, лицо было помято, но усталости он, казалось, не чувствовал, – раздутые ноздри его с наслаждением втягивали запахи серенького утра, глаза блестели настороженно.
Когда Александр Левант, в пижаме и в туфлях, принес сверху портфель и присел у стола, сжав виски («Фу, черт, как трещит голова!»), Хаджет Лаше сказал с оттенком изысканной меланхолии:
– Только во Франции может так восхитительно пахнуть утро. Всюду человек приносит вместе с собой отвратительные запахи, но здесь даже дым из каминов пахнет восхитительно…
– Зависит от пищи, ничего особенного, – с неохотой ответил Левант.
– Мне сорок семь лет, как жалко, как жалко… – Хаджет задвигал бровями, сморщил лоб, и казалось, его лицо с мясистым носом и жирными скулами – маска, и вот-вот он сдерет ее. – Все чаще думаю – а не надо ли было всем пренебречь, все страсти принести на алтарь… Ах! Как ничтожны, мелки, банальны все эти писателишки с мировыми именами… Хотя бы один из них дал мне ощущение вот такого утра… Женщины открывают ставни, метут пороги жилищ… Какой древний запах очага! А чириканье нахохлившихся пичужек?.. А шорох капель?.. Ведь это божественный оркестр!..
Левант взглянул на его несоразмерно плотный широкий загривок, хотел было сказать, что «будет уж ломаться, не перед кем», но промолчал.
– Бывают минуты, Александр, когда я чувствую, что мог бы… мог бы… Жаль и больно такой аппарат (коснулся лба) отдавать грязной работе… (Левант опять изумленно взглянул на его двигающуюся маску.) Искусство! Обдуманная и осторожная игра на тончайших воспоминаниях. Ты меня понял? Есть воспоминания, ставшие физическими точками в мозгу… Может быть, я их получил от матери, от прадеда, от предков… Когда ты их затронешь, сыграешь симфонию на этих таинственных точках, – рождается чудо искусства… Я ношу в себе силы для такого искусства, Александр… Сорок семь лет! Право, брошу-ка все наши авантюры, поселюсь в Париже, в уединении, в мансарде, под небом, возьмусь за перо.
– Ты что это, серьезно? – с тревогой спросил Левант.
– А хотя бы и серьезно.
– То-то, а то я уж…
Левант, усмехнувшись, налил себе коньяку. Каждый раз этот человек-дьявол дурачил его, как маленького… Интересно, какой ход он делает сейчас этим разговором. Левант не верил, разумеется, ни одному его слову, но замыслов его до конца понять никогда не мог. Одно можно было предположить, что он боится, как бы Левант не почувствовал в чем-то над ним превосходство. «Эге, – подумал Левант, – да не плохи ли его дела в Стокгольме? То-то он так быстро прикатил по телеграфному вызову».
– Ну что ж, – сказал Левант, – сорвем куртаж с Манташева и Чермоева, две-три сотняшки тысяч нам перепадет, марай себе на здоровье бумагу, мансарду тебе подыщу. Мне тоже надоели наши авантюры, – тревог много, ночи не спишь, а где они, эти миллионы? Я тоже, пожалуй, от дел отойду, право, ей-богу, отойду.
Хаджет Лаше рассмеялся, подошел к столу и похлопал Леванта ладонью по шее так, что у того отдалось в ушах.
– Не старайся, Александр, меня не перехитришь. Мои дела далеко не плохи, далеко не так плохи. Видишь ли, в жизни нужно делать время от времени крутые повороты, – руль направо, руль налево, но всегда вперед… А кроме того, только то делать, к чему влечет страсть…
Он отомкнул ключиком замок портфеля и осторожно вынул пачку писем и фотографии. Освободил от грязной посуды место на столе.
– Теперь слушай внимательно… Завтра ты выедешь в Лондон с Налымовым. Я с вами не поеду, – на это есть причины. Я навел о нем справки в военном министерстве и в Интеллиженс Сервис, сведения благоприятны. Сегодня же закажешь ему приличные визитные карточки. Он одет? Нужны визитки и фрак.
– Достанем…
– Будет лучше, если вы встретитесь с самим Детердингом, но можно взять в оборот и секретаря. Разговаривать, конечно, должен Налымов. Пусть начнет с борьбы за Петроград, – это ключ ко всей России. Колчак и Деникин отрезывают большевиков от угля, хлеба, нефти, моря и так далее, но смертельный удар им наносит генерал Юденич. Понятно? Затем вы начнете козырять мной… Я ближайший друг, советник и помощник генерала Юденича. А Юденич – это герой и военный гений… (Левант изумленно заморгал.) Я организовал в Стокгольме политический центр из европейских дипломатов и журналистов для моральной поддержки северо-западной армии. Наш центр связан с Парижем… Налымов может показать невзначай вот эти фотографии.
Надев роговое пенсне, Хаджет Лаше отобрал из пачки два снимка. На одном были сняты – спускающиеся с какой-то лестницы Хаджет Лаше, в черкеске, при кинжале, и на шаг позади низенький, плотный, с висячими усами, хмуро скосившийся из-под огромного козырька фуражки генерал Юденич. На другой фотографии – Хаджет Лаше (широко улыбающийся) у подъезда гостиницы среди каких-то разноплеменных молодых людей в мягких шляпах и дорогих пальто, все они также смеялись чему-то перед объективом.
– Достоверные фотографии? – спросил Левант.
– Идиот, они же были напечатаны в журнале. Затем – четыре письма генерала Юденича ко мне. Это, как ты и сам понимаешь, липа, но первоклассная, работа моего нового помощника, Эттингера – концертмейстера Мариинского театра. Я подобрал его в Гельсингфорсе, – он ходил по кафе и показывал фокусы: разувался, ногой брал карандаш и писал справа налево любой автограф. Клад, а не человек.
– У тебя широкие планы?
– Как всегда… Если бы мне на этот раз по-настоящему повезло… Ого! с моими планами… Я пасынок счастья, Александр. Какому-нибудь ишаку Манташеву везет, – принц… Мы же вот ломаем голову, как его обогатить. Да, друг мой, от рождения нужно быть вымазанным медом, чтобы к тебе липли деньги… А впрочем, я слишком артист, меня больше увлекает сама игра, чем деньги… С Манташевым я бы не поменялся.
– Ну, заливай кому-нибудь другому.
– Друг мой, – со спокойной ясностью сказал Хаджет Лаше, – ты настолько сложившийся тип бандита, притом мелкого и унылого, что тебе непонятны взрывы фантазии. Ладно, теперь вот еще что: Детердинг после ваших объяснений несомненно примет вас за дешевых авантюристов. Налымов должен блестяще опровергнуть такое подозрение. (Он вынул из портфеля еще два письма и пачку газет – стокгольмское «Эхо России»). Вот письмо в редакцию, – полномочия для сбора денег на издание антибольшевистского «Эха России», здесь подписи двух великих князей, кроме того – сенаторов, графов, баронов, фрейлин и прочие. Тоже работа Эттингера. Убедительно, как выстрел в лоб, и безопасно: здесь одни покойники… Детердинг должен понять, почему вы, не имея никакого касательства к нефти, хлопочете о продаже нефтяных земель: вы договорились с Манташевым и Чермоевым о крупном взносе в пользу «Эха России».
Левант внимательно прочел письма, сделал пометки в записной книжке.
– Теперь – какие твои распоряжения насчет дачи?
– Ликвидировать. Через неделю девки должны выехать в Стокгольм.
– Хотя бы приблизительно можешь ты посвятить меня в стокгольмские планы, Хаджет?
– Видишь ли, мой друг, это уже высокая политика, тут начинаются вещи особо секретные.
– Ах, вот как… Значит, я остаюсь в Париже?
– В Стокгольме мне нужны люди только со звонкими фамилиями. Жулья и бандитов и там достаточно.
– Ну, ладно… Я когда-нибудь все-таки обижусь, Хаджет… Теперь объясни – почему ты так мало придаешь значения нефтяным делам?
– Двух таких дураков, как Чермоев и Манташев, тебе вряд ли еще придется подколоть. Афера случайная. Нефтяники сами скоро узнают дорогу к Детердингу.
– Да, ты прав, конечно… Что ж… идем, заснем на часок.
Наверху, у запертой двери в комнату Веры Юрьевны, Хаджет остановился, подманил пальцем Леванта, и вся ухмыляющаяся, зубастая маска его заходила ходуном.
– Эта длинная красивая женщина, как ее… Вера…
– Ну да, Хаджет, эта та самая, константинопольская.
– Вот память, подумай. Ну, конечно. Очень хорошо, очень кстати.
25
Однопалубный широкий пароход покачивало подводной зыбью. Утонули зеленые французские берега, и в беловатом полутумане-полумгле висело большое солнце над Ламаншем.
Левант и Налымов, разговаривая вполголоса, лежали в парусиновых креслах на палубе. Василий Алексеевич был трезв, в петлице серого костюма краснела розетка Легиона. Левант чрезвычайно удивился, узнав, что орден у Налымова не липовый (пожалован в 1916 году после кровопролитного наступления русского экспедиционного корпуса). От приятной погоды и хорошего завтрака Левант впал в благодушие, – положил руку на колено Василия Алексеевича.
– Вот что значит – аристократ, вас и не узнать, голубчик. А помните, каким явились к Фукьецу, – прямо собиратель окурков. Знаете, жалко, что мы с вами раньше не встречались.
– Если бы мы встретились в Петрограде, я приказал бы лакею вывести вас вон, – ответил Налымов, щурясь на солнце, – а встретились бы на фронте, приказал бы вас повесить, тоже наверно.
Левант громко, искренне рассмеялся. Закурили сигары. Мимо кресел прошли румяный старик с прямыми пушистыми усами, в шотландском пледе на плечах, и длинный англичанин, державший за шнурок слишком маленькую по голове шляпу. Остановились у борта. С приятным смешком старик говорил (по-английски):
– Современники, стоящие слишком близко к событиям, никогда не видят их истинных масштабов. Только историческая наука вносит поправку в оценку современников…
– Так, так, – кивая шляпой, подтверждал англичанин и глядел на проступающий сквозь солнечную мглу меловой берег Англии.
– Революция – взрыв недовольства народных масс, доведенных до известного предела лишений и страдания. Оставим на время моральную оценку. Революция опрокидывает причины, порождающие недовольство. Опрокидывает, но никогда сама как таковая не становится творящей силой… Мирабо, Дантон, Робеспьер были только разрушителями…
– Так, так, – кивала шляпа.
– Революция порождает контрреволюцию, – обе силы вступают в борьбу. Оставим и тут моральную оценку… Если революция – биологический закон, неизбежно возникающий, когда старое общество уже не в силах прокормить, разместить, дать минимум счастья новому поколению, то контрреволюция – такой асе биологический закон самосохранения старого общества… Таким образом, обе эти силы являются амплитудами одной и той же волны… Если революция – это хаос, анархия, разрушение, то контрреволюция – это бешенство сопротивления, жажда кары, наказания, тот же хаос… Как раз такую картину вы и наблюдали у Деникина…
– Так, так…
– Революция и контрреволюция качаются вверх и вниз, как отрезки одной и той же волны… Если посторонние силы не вмешаются в это качание и не остановят его, то оно окажется длительным и истощающим…
В первый раз за время разговора у англичанина приоткрылись зубы, крепкие и желтоватые, и под тенью шляпы юмором блеснули глаза.
– Вы видели на юге России у белых ужас и грязь, погромы и бессовестную спекуляцию, пьяную злобу и растление нравов… Вы, любящий и хорошо знающий Россию, были потрясены недоумением: куда же девался русский гений, породивший Петра Великого, Пушкина, Достоевского, Льва Толстого?.. Вы увидели одни разнузданные толпы гуннов…
– Гунны, гунны, – сквозь зубы подтвердил англичанин.
– Мистер Вильяме, откуда нам взять эту умиротворяющую, эту организующую наш вечный хаос – высшую моральную силу? Наше спасение в тех варягах, как и встарь, как и всегда… Мы должны призвать новых варягов, чтобы вмешаться в нашу драку белых и красных, разнять враждующие стороны и силой, если нужно, сурово обуздать дикого гуннского коня. Вот тогда снова у нас возьмут верх силы государственности… Снова духовное и интеллектуальное возьмет верх над биологией… Где же эти варяги?.. (С лукавой улыбкой он похлопал мистера Вильямса по плечу.) Англия, мой дорогой друг, Англия. Только Англия сейчас может взять на себя великую миссию умиротворения взбушевавшегося человеческого океана. И вы это должны сделать со всей решительностью, со всей хваткой бульдога… И вы это сделаете – хотя бы во имя самосохранения. Никогда, ни днем, ни ночью, не забывайте, что бешеные волны революции уже захлестывают Германию и даже Францию, уже подкатываются к этим берегам…
Говоря это, человек со взъерошенными от ветра седыми усами протянул руку к меловым обрывам Англии.
Мистер Вильяме покачал шляпой.
– О нет, это прочно…
Когда старик и англичанин двинулись дальше вдоль борта, Левант спросил Налымова:
– Кто этот говорун с усами? Знакомое лицо…
– А черт его знает, – лениво ответил Налымов, – сволочь какая-то недостреленная.
– Слушайте, да это же профессор Милюков.
На пристани не оказалось ни носильщиков, ни такси. Это было по меньшей мере странно и необычно. Пассажиры заволновались, одни пошли объясняться, другие – пешком на вокзал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42