Купечество в таком множестве в первый раз допускалось в Успенский собор – в твердыню боярскую. Бурмистерская палата пожертвовала на сей случай двадцать пять пудов восковых свечей, да многие именитые поставили отдельно свечи – кто в полпуда, а кто и в пуд. Дьяконов просили не жалеть ладана.
Иван Артемич Бровкин, сопя от слез, повторял: «Слава, слава…» По одну его сторону президент Митрофан Шорин самозабвенным голосом подпевал хору, по другую Алексей Свешников цыганскими глазами так жадно ел золото иконостаса, риз и венцов, будто вся эта мощь была его делом… «Победы!» – взревел, потрясая своды пышно облаченный архидьякон, – красные розы, вытканные на ризе его, затянуло клубами.
Пошли к кресту. Первым – тучный, седой князь-кесарь Федор Юрьевич, – с минуту целовал крест, вздрагивая дряхлыми плечами. За ним – князья и бояре, один старее другого (молодые уже все были на службе и в походе). Истово двинулось купечество. Церковному старосте, державшему большой поднос, бросали со звоном червонцы, перстни, жемчужные нитки. Выходили из собора, подняв головы. Еще раз перекрестясь на огромный лик над входом, встряхивали волосами, надевали шапки и шляпы, шли через плешивую, поросшую травкой площадь в Бурмистерскую палату, – бойко стучали каблучками, хозяйственно поглядывали на толпы простого народа, на окна приказов.
Ивана Артемича при выходе схватили за бархатные полы десяток черных, корявых рук: «Князь, князь… Копеечку… Кусо-о-о-чек!» – вопили косматые, беззубые, голые, гнойные… Ползли, тянясь, трясли лохмотьями: «Князь, князь!..» Ужасаясь, Иван Артемич оглядывался: «Что вы, дураки, нищие, какой же я князь!..» Выворотил оба кармана, кидал копейки… Плешивый юродивый задребезжал кочергами, взвыл нечеловечьим голосом: «Угольков хочу горяченьких…»
Тут же, посмеиваясь щелками глаз, щипля бороденку, стоял Васька Ревякин. Оторвав кое-как полы, Иван Артемич – ему:
– Не твое ли это войско, купец?.. Ты б лучше лоб перекрестил для такого дня…
– Мы с миром, Иван Артемич, – приложив к животу руки, Ревякин поклонился, – с миром смиряемся… Мир убог, и мы у бога…
– Тьфу! Пес, начетчик!.. Чистый пес!.. – Иван Артемич пошел прочь, вдогонку ему козлом заблекотал юродивый.
3
Солдатам то и дело приходилось, навалясь, вытаскивать из грязи телеги и пушки. Много дней дул ветер с запада, куда медленно, растянувшись на сотню верст, двигались войска генералов Вейде и Артамона Головина. (Репнинская дивизия никак не могла еще тронуться из Москвы.) Шли сорок пять тысяч пеших и конных и тысяч десять телег.
Студеные туманы волоклись по верхушкам леса. Дождь сбивал последние листья с берез и осин. В синеватой грязи разъезженных дорог колеса увязали по ступицу, кони ломали ноги. По всему пути валялись раздутые чрева, задранные ноги конской падали. Люди молча садились на гребни канав, – хоть убивай их насмерть. Особенно оказались нежны иностранные офицеры, – давно послезали с седел, в мокрых плащах, в мокрых париках дрожали среди рухляди под рогожными верхами повозок.
Из Москвы войска выходили нарядными, в шляпах с перьями, в зеленых кафтанах, в зеленых чулках, к шведской границе подходили босыми, по шею в грязи, без строя. Когда огибали Ильмень-озеро, вздутые воды, хлынув на луговой берег, потопили много обозных телег.
От великого беспорядка обозы не поспевали, путались. На стоянках нельзя было разжечь костров, – сверху – дождь, снизу – «топь. Хуже злого врага были конные сотни дворянского ополчения, – как саранча растаскивали съестное из окрестных деревень. Проходя мимо пеших, кричали: „С дороги, сиволапые“. Алексей Бровкин – капитан в передовом полку фон Шведена – лаялся и не раз дрался тростью с конными помещиками. Трудов и тяготы было много, порядка мало.
Передовое войско вышло из грязи только у реки Луги, близ границы, и здесь стало лагерем, поджидая обозы. Разбили палатки, кое-как сушились. Солдаты вспоминали азовские походы, некоторые ратники помнили походы Василия Голицына в Крым. Сравнить нельзя, – идти вольными степями на теплый юг!.. С песнями, помнится, шли… А это что за земля? Болота угрюмые, тучи да ветер. Много слез придется пролить – воевать эту голодную землю.
Едко дымили костры у палаток. Солдаты латали одежонку, спускались по скользкому обрыву к речке – стирать. Казенные башмаки у всех развалились к черту, – хорошо, кто добыл лапти с онучами, другие обматывали ноги тряпьем. Тут и без войны к ноябрю месяцу ляжет половина народу. Конные иногда приводили на аркане чухонца – языка. Обступали, спрашивали его по русски и по-татарски – как здесь живут? Глупый был народ чухонцы – только моргал коровьими ресницами. Вели в палатку к Алексею Бровкину – на допрос. Таких языков отпускали редко, – связав, отсылали в обоз, продавали за три четвертака, – иных, очень здоровых, и дороже, – маркитантам, а эти перепродавали в Новгород, где сидели приказчики военных поставщиков.
Алексей Бровкин строго вел ротное хозяйство: солдаты его были сыты, – зря не обижал, ел из солдатского котла, но баловства, оплошностей не спускал: каждый день кричал кто-нибудь, лежа кверху голой задницей под палками у его палатки. Среди ночи просыпался, сам проверял дозоры. Однажды, неслышно подойдя к лесной опушке, стал слушать: не то дерево поскрипывало, не то скулил зверь какой-то. Негромко окликнул. Смутно виднелся сидевший на пне солдат, – обхватил ствол ружья, прижался головой к железу. Алексей – ему:
– Кто на дозоре?
Солдат вскочил – чуть слышно:
– Это я…
– Кто на дозоре? – гаркнул Алексей.
– Голиков Андрюшка.
– Ты скулил?
Солдат, странно глядя в лицо:
– Не ведаю…
– Не ведаю! Эх, великопостники…
Побить бы надо его, конечно… Алексею вспомнилось летящее выше леса пламя над рухнувшей церковкой, над заживо сгоревшими, и на озаренном снегу – этот, заламывающий руки. Тогда Алексей велел его взять вместе с бешеным мужиком и старцем Нектарием. По дороге Нектарий ушел, – черт его знает как, – ночью, когда стояли под елями, Андрюшка Голиков лежал в санях под рогожей без памяти, не ел, не говорил. В Повенце, в земской избе, когда на допросе пригрозили кнутом, вдруг сорвался: «За что мучите? Уж мучили… Таких мук лет еще…» – и стал рассказывать все (подьячий не поспевал макать перо), – сорвав подрясник, показал язвы от побоев. Алексей увидел – это человек не обыкновенный, грамотный, – велел обстричь ему космы, вымыть в бане, определить в солдаты.
– Разве воину полагается скулить… Нездоров, что ли?
Голиков не отвечал, стоял вытянувшись, прилично. Алексей погрозил тростью, пошел прочь. Голиков отчаянно:
– Господин капитан…
У Алексея от этого голоса из темноты что-то даже дрогнуло, – сам был такой когда-то. Остановился. Сурово:
– Ну? Что тебе еще?
– В тьме страшно, господин капитан: ночной пустыни боюсь… Хуже смерти – тоска… Зачем нас сюда пригнали?
Алексей так удивился – опять подошел к Голикову:
– Как ты можешь рассуждать, гультяй! За такие речи – знаешь?
– Убейте меня сразу, Алексей Иванович… Сам я себе хуже врага… Так жить – скотина бы давно сдохла… Мир меня не принимает… Все пробовал – и смерть не берет… Бессмыслица… Возьмите ружье, колите багинетом…
В ответ Алексей, сжав зубы, ударил Андрюшку в ухо, – у того мотнулась голова, но не ахнул даже…
– Подыми шляпу. Надень. В последний раз добром с тобой говорю, беспоповец… У старцев учился!.. Научили тебя уму!.. Ты – солдат. Сказано – идти в поход, – иди. Сказано – умереть, – умри. Почему? Потому так надо. Стой тут до зари… Опять заскулишь, услышу, – остерегись…
Алексей ушел, не оборачиваясь. В палатке прилег на сено. До рассвета было еще далеко. Промозгло, но ни дождя, ни ветра. Натянул попону на голову. Вздохнул. «Конечно, каждый из них молчит, а ведь думают… Ох, люди…»

Сутулый солдат, Федька Умойся Грязью, мрачно подавал из ковшика на руки, – Алексей фыркал в студеную воду, вздрагивал всей кожей. Утро было холодное, на прилегшей траве – сизый иней, под ботфортами похрустывала вязкая грязь. Дымы костров поднимались высоко между палатками. Непроспавшийся прапорщик Леопольдус Мирбах, в бараньем кожане, накинутом поверх галунного кафтана, кричал что-то двум солдатам, – они стояли, испуганно задрав головы.
– Пороть, пороть! – повторял он осипшим голосом. – Пфуй! Швинь! – Взял одного за лицо, сжав – пхнул. Поправляя на плече кожан, пошел к палатке Алексея. Давно небритое лицо надуто, глаза опухшие. – Горячий вод – нет… Кушать – нет… Это – не война… Правильный война – офицер доволен… Я не доволен… У вас паршивый зольдат…
Алексей ничего не ответил, – зло тер щеки полотенцем. Крякнув, подставил Федьке спину в грязной сорочке: «Вали… – тот начал колотить ладошами. – Крепче…»
Из леса в это время выехала тяжелая повозка с парусиновым верхом на обручах. От шестерни разномастных лошадей валил пар. Позади – десяток всадников в плащах, залепленных грязью. Повозка, валясь на стороны по истоптанному жнивью, шагом направлялась к лагерю. Алексей схватил кафтан, – от торопливости не попадал в рукава, – подхватив шпагу, побежал к палаткам.
– Барабанщики, тревогу!
Повозка остановилась. Вылез Петр – в меховом картузе с наушниками. Путаясь звездчатыми шпорами, вылез Меньшиков в малиновом широком плаще на соболях. Всадники спешились. Петр, морщась, глядел на лагерь – засунул красные руки в карманы полушубка. В прозрачном воздухе запела труба, затрещали барабаны. Солдаты слезали с возов, выбегали из палаток, застегивались, накидывали портупеи. Строились в карею Вдоль линии рысцою шли прапорщики, тыча тростями, ругаясь по-немецки. Алексей Бровкин, – левая рука на шпаге, в правой – шляпа, – остановился перед Петром (Парика впопыхах не нашел.)
Петр, – смотря поверх его вихрастой головы:
– Покройся. В походе шляпы не снимать, дурак. Где ваш пороховой обоз?
– Остался на Ильмень-озере, весь порох подмочен, господин бомбардир.
Петр перекатил глаза на Меньшикова. Тот лениво перекосился выбритым лицом.
– Извольте ответить, – сказал он, так же глядя поверх Алешкиной головы, – где другие роты полка? Где полковник фон Шведен?
– Ниже по реке вразброс стоят, господин генерал…
Меньшиков с той же кривой усмешкой покачал головой, Петр только насупился.
Оба они, – саженного роста, – пошли по кольям жнивья к выстроенной карее. Не вытаскивая рук из карманов, Петр будто рассеянно оглядывал серые, худые лица солдат, исковерканные непогодой, скверно свалянные шляпы, потрепанные кафтаны, тряпки, опорки на ногах. Одни только прапорщики-иноземцы вытягивались молодцевато. Так стояли долго перед строем, Петр, – дернув вверх головой:
– Здорово, ребята!..
Прапорщики яростно обернулись к линии. По рядам пошло нестройно:
– Желаем здравия, господин бомбардир.
– У кого жалобы? – Петр подошел ближе.
Солдаты молчали. Прапорщики (рука – на отнесенной вбок трости, левый ботфорт – вперед) воткнулись глазами в царя. Петр повторил резче:
– У кого жалобы, выходи, не бойся.
Кто-то вдруг глубоко вздохнул – всхлипом (Алексей увидал Голикова: у него мушкет ходил в руках, но справился, смолчал).
– Завтра пойдем на Нарву. Трудов будет много, ребята. Сам свейский король Каролус идет навстречу. Надо его одолеть. Отечества отдать нам не мочно. Здесь – Ям-город, Иван-город, Нарва, – вся земля до моря наше бывшее отечество. Скоро одолеем и скоро отдохнем на зимних станах. Понятно, ребята?
Строго выпучился. Солдаты молча глядели на него. Чего уж понятнее. Один мрачный голос из рядов прохрипел: «Одолеем, на это людей хватит». Меньшиков сейчас же шагнул вперед, всматриваясь – кто сказал? (У Алексея упало сердце: сказал Федька Умойся Грязью, самый ненадежный солдатешка.)
– Господин капитан… (Алексей подскочил.) За порядок в роте благодарствую тебя… В остальном – не виноват. Извольте выдать людям по тройной чарке водки.
Петр пошел к повозке опустив голову. Меньшиков моргнул Алексею (на этот раз изволил признать старого друга), выпростал из мехового плаща холеную руку, похлопал Алешку и, – нагнувшись к уху:
– Петр Алексеевич – ничего; доволен. У тебя не то, что у других… Отличись под Нарвой – в подполковники махнешь… Ивана Артемича видел в Новгороде, – приказал тебе кланяться…
– Спасибо вам, Александр Данилович…
– Счастливо! – Подхватив спереди плащ, Меньшиков рысью догнал Петра. Сели в повозку – поехали берегом туда, где река, отражавшая холодное небо, загибала за еловый лес.

Верстах в двух от Нарвы по течению реки, через два рукава Наровы, огибающие длинный и топкий остров Кампергольм, был наведен плавучий мост. По нему прошли конные полки Шереметьева и двинулись на ревельскую дорогу – чинить над неприятелем промысел. За ними на левый берег перешли части дивизии Трубецкого. В версте перед каменными бастионами Нарвы они огородились обозом. Нарвский гарнизон не препятствовал переправе, – видимо, за малочисленностью боялись выйти в открытое поле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117