– мрачно спросил Карл.
– Конечно, я был в сенате… Сегодняшняя петиция – только один из предлогов. Я кое с кем перемолвился в коридорах. Они готовят закон об ограничении королевского права объявления войны.
Карл яростно захлопнул «Андромаху» Расина. Швырнул книгу. Сел, подтыкая одеяло.
– Я спрашиваю, что ты узнал сегодня? (Беркенгельм глазами показал на кудрявый затылок графини.) Вздор! Здесь нет лишних ушей, говори…
– Вчера на купеческом корабле прибыл из Риги один дворянин… Мне еще не удалось его видеть… Он рассказывает, – если только можно верить, – он рассказывает. будто Паткуль неожиданно объявился в Москве…
Затылок графини приподнялся на подушке. Карл покусал кожицу на губе:
– Поди попроси ко мне графа Пипера.
Беркенгельм взмахнул, как крылышками, кистями рук в кружевах и вылетел по ковру. Карл глядел на падающий снег за окном. Узкое лицо его с высоким лбом, женственными губами и длинным носом было бесцветно, как зимний день. Он не замечал иронического глаза графини, блестевшего из-за пряди волос. Следя за снежными хлопьями, внимал в глубине себя новым ощущениям: подступающему жгучему гневу и расчетливой осторожности. Когда послышались тяжелые шаги за дверью, он схватил подушку и бросил графине на голову.
– Закройтесь, я должен быть один.
Оправил рубашку, взял давно остывшую чашку шоколаду (следуя традиции французского двора, королям в кровать подавали шоколад).
– Войдите.
Вошел тайный советник Карл Пипер, недавно возведенный им в графы, – рослый, толстоногий, одетый тщательно и равнодушно, с помятым, настороженным лицом опытного чиновника. Холодно оглянув его, Карл сказал:
– Я принужден узнавать новости от придворных сплетников.
– Государь, они узнают их от меня. – Пипер никогда не улыбался, никогда не терял равновесия духа, бюргерские ноги могли выдержать какую угодно качку. – Но они узнают только то, что я нахожу нужным предоставить для дворцовой болтовни.
– Паткуль в Москве? (Пипер молчал. Карл повысил голос.) Если король делает вид, что он – один, значит, он один – для земли и неба, черт возьми…
– Да, государь, Паткуль в Москве вместе с известным авантюристом генералом Карловичем.
– Что они там делают?
– Можно догадываться. Точных сведений у меня пока еще нет.
– Но в Москве сидит наше посольство…
– Посольство, отправленное по настоянию сената. Господа сенаторы хотят мира на Востоке во что бы то ни стало, пускай и добиваются мира своими средствами. Мы во всяком случае не пожертвовали для этого ни одним фартингом из вашей казны.
– Хотел бы я наскрести в моей казне этот самый фартинг, – сказал Карл. – Вы слышали о новой петиции? Вы слышали, что мне готовят господа сенаторы? (Пипер пожал плечами. Карл торопливо поставил чашку обратно на столик.) Вам известно, что я не желаю больше разыгрывать роль покорного осла? Ради этих унылых скопидомов мой отец разорил дворянство. Теперь эти «гугеноты» желают превратить меня в бессловесное чучело… Они ошибаются!.. (Покивал Пиперу узким лицом.) Да, да, они ошибаются. Знаю все, что вы скажете, граф Пипер, – у меня сумасбродная голова, пустой карман и скверная репутация. Цезарь овладел Римом через победы в Трансальпийской Галлии Цезарь не меньше меня любил женщин, вино и всякое безобразие… Успокойтесь, я не собираюсь в конном строю брать наш почтеннейший сенат. В Европе достаточно места для славы… (Покусал губы.) Если Карлович – в Москве, значит мы имеем дело с королем Августом?
– Думается мне, не только с ним одним.
– То есть?
– Против нас коалиция, если я не ошибаюсь…
– Тем лучше… Кто же?
– Я собираю сведения…
– Превосходно. Пускай сенат думает сам по себе, мы будем думать сами по себе… Больше вам нечего сообщить? Благодарю, я вас не задерживаю…
Пипер неуклюже поклонился и вышел, несколько ошеломленный: король кого угодно мог смутить неожиданными оборотами мыслей. Пипер осторожно подготовлял борьбу с сенатом, боявшимся больше всего на свете военных расходов. После недолгого перерыва войной снова терпко запахло от Рейна до Прибалтики. Война была единственной дорогой к власти, Карл это понимал, но слишком горячо и несвоевременно рвался в драку: одного его темперамента было еще мало.
В коридоре перед дверями спальни граф Пипер взял за локоть Беркенгельма и – озабоченно:
– Постарайтесь развлечь короля. Устройте большую охоту, уезжайте на несколько дней из Стокгольма… Денег я достану…
Карл продолжал сидеть на постели, зрачки его были расширены, как у человека, глядящего на воображаемые события. Атали сердито сбросила с головы подушку и, придерживая зубами сорочку, поправляла волосы. У нее были красивые руки и смуглые плечи. Запах мускуса привлек наконец внимание короля.
– Вы знавали короля Августа? – спросил он. (Атали уставилась на него пустым взглядом круглых темных глаз.) Уверяют, что это – самый блестящий кавалер в Европе, любимец фортуны. Он тратил по четыреста тысяч злотых на маскарады и фейерверки Пипер клялся мне, будто Август однажды сказал про меня, что я провалился в отцовские ботфорты, откуда хорошо бы меня вытащить за шиворот и наказать розгами…
Атали выпустила из зубов кружево рубашки и весело, немного хриповато, беззаботно рассмеялась. У Карла задрожало веко.
– Я же говорю, что Август остроумен и блестящ… У него десять тысяч саксонских пехотинцев собственного войска и широкие замыслы. Еще бы, Швеция с таким королем в отцовских ботфортах беззащитна, как овца… Я все-таки хочу доставить себе удовольствие напомнить Августу этот анекдот, когда мои драгуны приведут его со скрученными за спиной локтями к моей палатке…
– Браво, мальчик! – сказала Атали. – За успех всяких начинаний! – Хорошим глотком осушила бокал рейнского, вытерла губы кружевом простыни.
Карл выскочил из-под одеяла, босой, в ночной рубахе до пят, побежал к секретеру, из потайного ящика вынул футляр, – в нем лежала алмазная диадема. Присев на край постели, приложил драгоценность к черным кудрям Атали.
– Ты будешь мне верна?
– По всей вероятности, ваше величество: вы почти вдвое моложе меня, минутами я испытываю к вам чувства матери. – Она поцеловала его в нос (так как это было первое, что подвернулось ее губам) и с нежной улыбкой вертела диадему.
– Атали, я хочу, чтобы ты поехала в Варшаву… Через несколько дней отплывает «Олаф», прекрасный корабль. Ты высадишься в Риге. Лошади, возок, люди, деньги – все «будет приготовлено. Ты будешь мне писать с каждой почтой…
Атали с внимательным любопытством взглянула в эти юношеские глаза: они были ясны, жестки, и, – черт их знает, эти северные серо-водянистые глаза, – где-то в них таилась сумасшедшая решимость. Мальчик подавал надежды. Атали по давней привычке (приобретенной еще во времена походов с маршалом Люксамбуром) тихо свистнула:
– Ваше величество, вы хотите, чтобы я влезла в постель к королю Августу?
Карл сейчас же отошел к камину, уперся в бока, веки его, будто в томлении, полузакрылись:
– Я прощу вам любую измену… Но если это случится, клянусь святым евангелием, куда бы вы ни скрылись, найду и убью.
6
В Китай-городе только и разговоров было, что о Бровкиных Петру Алексеевичу, как всегда, вдруг загорелось: выдать замуж младшую княжну Буйносову – рюриковну – за Артамошку Бровкина. Бросил все дела. Министры и бояре напрасно прибывали во дворец, – был им один ответ: «Государь неведомо где».
Вечером однажды, когда уже начали ставить рогатки на улицах, он подкатил к бровкинскому дому. Иван Артемич сидел внизу, в поварне, с мужиками, играл при сальной свече в карты, в дураки, – по старой памяти любил позабавиться. Вдруг в низкую дверь полезла, нагнувшись, голова в треуголке. Сначала подумали, – солдат какой-нибудь, стороживший склады, пришел погреться. Обмерли. Петр Алексеевич усмехнулся, оглянув хозяина: мало почтенен – в заячьей поношенной кацавейке, со вдавленной от страха в плечи седоватой головой.
Петр Алексеевич спросил квасу. Сел на лавку. При мужиках и приказчиках сказал так:
– Иван, был я раз у тебя сватом. Вдругорядь быть хочу. Кланяйся.
Иван Артемич, весь засалившись, недолго говоря, кувырнулся на земляной пол в ноги.
– Иван, – сказал Петр Алексеевич, – приведи сына.
Артамошка был уж тут, за печью. Петр Алексеевич поставил его между колен, оглядел пытливо.
– Что ж ты, Иван, такого молодца от меня прячешь? Я бьюсь бесчеловечно, а они – вот они… (И – Артамону.) Грамоте разумеешь?
Артамошка только чуть побледнел и по-французски без запинки, как горохом, отсыпал:
– Разумею по-французски и по-немецки, пишу и читаю способно… (Петр Алексеевич рот разинул: «Мать честная! Ну-ка еще!») – Артамошка ему то же самое по-немецки, на свечу прищурился и – по-голландски, но уже с запинкой.
Петр Алексеевич стал его целовать, хлопал ладонью и пхал и тащил на себя, тряс.
– Ну, скажите! Ах, молодчина! Ах, ах! Ну, спасибо, Иван, за подарок. С мальчишкой простись, брат, теперь. Но не пожалеете: погодите, скоро за ум графами стану жаловать…
Велел собирать ужинать. Иван Артемич молил пойти наверх, в горницы: здесь же неприлично! Наспех, за печкой, наложил парик, натянул камзол. Тайно послал холопа за Санькой. В дверях встал мажордом с серебряным шаром на булаве. Петр Алексеевич только похохатывал:
– Не пойду наверх. Здесь теплее. Стряпуха, мечи что ни есть на печи…
Рядом посадил Артамошку, говорил с ним по-немецки. Шутил. Угощал вином приказчиков и мужиков. Велел петь песни. Пожилые мужики, стоя у дверей, – податься некуда, – запели медвежьими голосами. Вдруг в поварню влетела Санька, – напудренная, наполовину голая, в шелках. Петр схватил ее за руки, посадил по другую сторону. Бабочка, не робея, начала подтягивать мужикам долгим нежным голосом, придвинула ближе к лицу свечку, поглядывала на Петра – лукаво, прозрачно… Гуляли за полночь.
Наутро Петр Алексеевич с дружками поехал к князю Буйносову – сватать Наталью. И так ездил и рядился целую неделю то к Бровкиным, то к Буйносовым, возил за собой полсотни народу. Рядились, пировали на девишниках и мальчишниках – шумно свадьбу сыграли на покров. Вошла эта свадьба Ивану Артемичу в копеечку.
Недели через две Санька с мужем выехала в Париж.
До Вязьмы ехали с обозами, медленно. Подолгу кормили лошадей в ямах. Снегу выпало довольно, дни – ясные, дорога – легкая.
В Вязьме на постоялом дворе Александра Ивановна поругалась с мужем. Василий намеревался здесь передохнуть, сходить в баню, а назавтра, выстояв обедню, – к воеводе, дальнему родственнику, обедать. Да перековать лошадей, да то, да се.
– Хочу ехать быстро. Душу мою эта дорога вытянула, – сказала Александра Ивановна мужу. – Отдыхать будем в Риге.
– Саша! Да говорят же тебе – за Вязьмой шалят. Обозы до пятьсот саней сбиваются, – проехать эти Места…
– Знать ничего не знаю…
Сидели за ужином наверху, в чистой светелке, озаренной лампадами. Василий – в дорожном расстегнутом тулупчике, Александра Ивановна – в желудевом бархатном платье с длинными рукавами, в пуховом платке, русые волосы собраны косой вокруг головы. Не ела, только щипала хлеб. Лицо опалое, под глазами – тени, все от нетерпения. Господи, что за человек!
Волков, – с неохотой жуя соленую ветчину:
– Скажи мне, что ты за человек? Что за наказанье? Ни покою, ни тихости, – не спит, не ест, по-человечески не разговаривает… Несет тебя на край света, – зачем? С королями минуветы танцевать? Да еще захотят ли они…
– Только что здесь постоялый двор, только оттого и слушаю тебя.
Василий опустил вилку с куском, долго глядел жене на лоб с высокими, тоской и мечтой заломленными бровями, на темно-синие глаза, блуждающие черт те где…
– Ох, Александра, я тих, терпелив…
– Да хоть кричи, – мне-то что…
Василий укоризненно качал головой. Стыдно и как будто и не за что, а любил жену. В спорах – как начнет она сыпать обидными словами – терялся. Так и сейчас: понимал, что уступит, хотя только о двух головах какой-нибудь сумасшедший мог решиться без надежных спутников ехать лесами от Вязьмы до Смоленска. Про эти места рассказывали страсти: проезжих разбивал атаман Есмень Сокол. Едешь, скажем, днем. Глядь – на дороге стоит высокий человек в колпаке, в лаптях, за кушаком – ножик. Рот до ушей, зубы большие. Свистнет – лошади падают на колени. Ну, и читай отходную…
– Бояться разбойников – так я бы в Москве сидела, – сказала Александра Ивановна. – У нас лошади добрые, вынесут. И это даже лучше, – будет о чем рассказывать. Не об этом же мне с людьми говорить, как ты на постоялых дворах храпишь.
Оттолкнула тарелку и позвала девку калмычку, – приказала подать тетрадь и стелить постель. Тетрадь, писанную братом Артамошей, – перевод из гистории Самуила Пуффендорфия, глава о галлах, – положила на колени и, низко нагнувшись, читала. Василий, подперев щеку, глядел на красивую Санькину голову, на шею с завитками волос. Королевна из-за тридевяти земель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117
– Конечно, я был в сенате… Сегодняшняя петиция – только один из предлогов. Я кое с кем перемолвился в коридорах. Они готовят закон об ограничении королевского права объявления войны.
Карл яростно захлопнул «Андромаху» Расина. Швырнул книгу. Сел, подтыкая одеяло.
– Я спрашиваю, что ты узнал сегодня? (Беркенгельм глазами показал на кудрявый затылок графини.) Вздор! Здесь нет лишних ушей, говори…
– Вчера на купеческом корабле прибыл из Риги один дворянин… Мне еще не удалось его видеть… Он рассказывает, – если только можно верить, – он рассказывает. будто Паткуль неожиданно объявился в Москве…
Затылок графини приподнялся на подушке. Карл покусал кожицу на губе:
– Поди попроси ко мне графа Пипера.
Беркенгельм взмахнул, как крылышками, кистями рук в кружевах и вылетел по ковру. Карл глядел на падающий снег за окном. Узкое лицо его с высоким лбом, женственными губами и длинным носом было бесцветно, как зимний день. Он не замечал иронического глаза графини, блестевшего из-за пряди волос. Следя за снежными хлопьями, внимал в глубине себя новым ощущениям: подступающему жгучему гневу и расчетливой осторожности. Когда послышались тяжелые шаги за дверью, он схватил подушку и бросил графине на голову.
– Закройтесь, я должен быть один.
Оправил рубашку, взял давно остывшую чашку шоколаду (следуя традиции французского двора, королям в кровать подавали шоколад).
– Войдите.
Вошел тайный советник Карл Пипер, недавно возведенный им в графы, – рослый, толстоногий, одетый тщательно и равнодушно, с помятым, настороженным лицом опытного чиновника. Холодно оглянув его, Карл сказал:
– Я принужден узнавать новости от придворных сплетников.
– Государь, они узнают их от меня. – Пипер никогда не улыбался, никогда не терял равновесия духа, бюргерские ноги могли выдержать какую угодно качку. – Но они узнают только то, что я нахожу нужным предоставить для дворцовой болтовни.
– Паткуль в Москве? (Пипер молчал. Карл повысил голос.) Если король делает вид, что он – один, значит, он один – для земли и неба, черт возьми…
– Да, государь, Паткуль в Москве вместе с известным авантюристом генералом Карловичем.
– Что они там делают?
– Можно догадываться. Точных сведений у меня пока еще нет.
– Но в Москве сидит наше посольство…
– Посольство, отправленное по настоянию сената. Господа сенаторы хотят мира на Востоке во что бы то ни стало, пускай и добиваются мира своими средствами. Мы во всяком случае не пожертвовали для этого ни одним фартингом из вашей казны.
– Хотел бы я наскрести в моей казне этот самый фартинг, – сказал Карл. – Вы слышали о новой петиции? Вы слышали, что мне готовят господа сенаторы? (Пипер пожал плечами. Карл торопливо поставил чашку обратно на столик.) Вам известно, что я не желаю больше разыгрывать роль покорного осла? Ради этих унылых скопидомов мой отец разорил дворянство. Теперь эти «гугеноты» желают превратить меня в бессловесное чучело… Они ошибаются!.. (Покивал Пиперу узким лицом.) Да, да, они ошибаются. Знаю все, что вы скажете, граф Пипер, – у меня сумасбродная голова, пустой карман и скверная репутация. Цезарь овладел Римом через победы в Трансальпийской Галлии Цезарь не меньше меня любил женщин, вино и всякое безобразие… Успокойтесь, я не собираюсь в конном строю брать наш почтеннейший сенат. В Европе достаточно места для славы… (Покусал губы.) Если Карлович – в Москве, значит мы имеем дело с королем Августом?
– Думается мне, не только с ним одним.
– То есть?
– Против нас коалиция, если я не ошибаюсь…
– Тем лучше… Кто же?
– Я собираю сведения…
– Превосходно. Пускай сенат думает сам по себе, мы будем думать сами по себе… Больше вам нечего сообщить? Благодарю, я вас не задерживаю…
Пипер неуклюже поклонился и вышел, несколько ошеломленный: король кого угодно мог смутить неожиданными оборотами мыслей. Пипер осторожно подготовлял борьбу с сенатом, боявшимся больше всего на свете военных расходов. После недолгого перерыва войной снова терпко запахло от Рейна до Прибалтики. Война была единственной дорогой к власти, Карл это понимал, но слишком горячо и несвоевременно рвался в драку: одного его темперамента было еще мало.
В коридоре перед дверями спальни граф Пипер взял за локоть Беркенгельма и – озабоченно:
– Постарайтесь развлечь короля. Устройте большую охоту, уезжайте на несколько дней из Стокгольма… Денег я достану…
Карл продолжал сидеть на постели, зрачки его были расширены, как у человека, глядящего на воображаемые события. Атали сердито сбросила с головы подушку и, придерживая зубами сорочку, поправляла волосы. У нее были красивые руки и смуглые плечи. Запах мускуса привлек наконец внимание короля.
– Вы знавали короля Августа? – спросил он. (Атали уставилась на него пустым взглядом круглых темных глаз.) Уверяют, что это – самый блестящий кавалер в Европе, любимец фортуны. Он тратил по четыреста тысяч злотых на маскарады и фейерверки Пипер клялся мне, будто Август однажды сказал про меня, что я провалился в отцовские ботфорты, откуда хорошо бы меня вытащить за шиворот и наказать розгами…
Атали выпустила из зубов кружево рубашки и весело, немного хриповато, беззаботно рассмеялась. У Карла задрожало веко.
– Я же говорю, что Август остроумен и блестящ… У него десять тысяч саксонских пехотинцев собственного войска и широкие замыслы. Еще бы, Швеция с таким королем в отцовских ботфортах беззащитна, как овца… Я все-таки хочу доставить себе удовольствие напомнить Августу этот анекдот, когда мои драгуны приведут его со скрученными за спиной локтями к моей палатке…
– Браво, мальчик! – сказала Атали. – За успех всяких начинаний! – Хорошим глотком осушила бокал рейнского, вытерла губы кружевом простыни.
Карл выскочил из-под одеяла, босой, в ночной рубахе до пят, побежал к секретеру, из потайного ящика вынул футляр, – в нем лежала алмазная диадема. Присев на край постели, приложил драгоценность к черным кудрям Атали.
– Ты будешь мне верна?
– По всей вероятности, ваше величество: вы почти вдвое моложе меня, минутами я испытываю к вам чувства матери. – Она поцеловала его в нос (так как это было первое, что подвернулось ее губам) и с нежной улыбкой вертела диадему.
– Атали, я хочу, чтобы ты поехала в Варшаву… Через несколько дней отплывает «Олаф», прекрасный корабль. Ты высадишься в Риге. Лошади, возок, люди, деньги – все «будет приготовлено. Ты будешь мне писать с каждой почтой…
Атали с внимательным любопытством взглянула в эти юношеские глаза: они были ясны, жестки, и, – черт их знает, эти северные серо-водянистые глаза, – где-то в них таилась сумасшедшая решимость. Мальчик подавал надежды. Атали по давней привычке (приобретенной еще во времена походов с маршалом Люксамбуром) тихо свистнула:
– Ваше величество, вы хотите, чтобы я влезла в постель к королю Августу?
Карл сейчас же отошел к камину, уперся в бока, веки его, будто в томлении, полузакрылись:
– Я прощу вам любую измену… Но если это случится, клянусь святым евангелием, куда бы вы ни скрылись, найду и убью.
6
В Китай-городе только и разговоров было, что о Бровкиных Петру Алексеевичу, как всегда, вдруг загорелось: выдать замуж младшую княжну Буйносову – рюриковну – за Артамошку Бровкина. Бросил все дела. Министры и бояре напрасно прибывали во дворец, – был им один ответ: «Государь неведомо где».
Вечером однажды, когда уже начали ставить рогатки на улицах, он подкатил к бровкинскому дому. Иван Артемич сидел внизу, в поварне, с мужиками, играл при сальной свече в карты, в дураки, – по старой памяти любил позабавиться. Вдруг в низкую дверь полезла, нагнувшись, голова в треуголке. Сначала подумали, – солдат какой-нибудь, стороживший склады, пришел погреться. Обмерли. Петр Алексеевич усмехнулся, оглянув хозяина: мало почтенен – в заячьей поношенной кацавейке, со вдавленной от страха в плечи седоватой головой.
Петр Алексеевич спросил квасу. Сел на лавку. При мужиках и приказчиках сказал так:
– Иван, был я раз у тебя сватом. Вдругорядь быть хочу. Кланяйся.
Иван Артемич, весь засалившись, недолго говоря, кувырнулся на земляной пол в ноги.
– Иван, – сказал Петр Алексеевич, – приведи сына.
Артамошка был уж тут, за печью. Петр Алексеевич поставил его между колен, оглядел пытливо.
– Что ж ты, Иван, такого молодца от меня прячешь? Я бьюсь бесчеловечно, а они – вот они… (И – Артамону.) Грамоте разумеешь?
Артамошка только чуть побледнел и по-французски без запинки, как горохом, отсыпал:
– Разумею по-французски и по-немецки, пишу и читаю способно… (Петр Алексеевич рот разинул: «Мать честная! Ну-ка еще!») – Артамошка ему то же самое по-немецки, на свечу прищурился и – по-голландски, но уже с запинкой.
Петр Алексеевич стал его целовать, хлопал ладонью и пхал и тащил на себя, тряс.
– Ну, скажите! Ах, молодчина! Ах, ах! Ну, спасибо, Иван, за подарок. С мальчишкой простись, брат, теперь. Но не пожалеете: погодите, скоро за ум графами стану жаловать…
Велел собирать ужинать. Иван Артемич молил пойти наверх, в горницы: здесь же неприлично! Наспех, за печкой, наложил парик, натянул камзол. Тайно послал холопа за Санькой. В дверях встал мажордом с серебряным шаром на булаве. Петр Алексеевич только похохатывал:
– Не пойду наверх. Здесь теплее. Стряпуха, мечи что ни есть на печи…
Рядом посадил Артамошку, говорил с ним по-немецки. Шутил. Угощал вином приказчиков и мужиков. Велел петь песни. Пожилые мужики, стоя у дверей, – податься некуда, – запели медвежьими голосами. Вдруг в поварню влетела Санька, – напудренная, наполовину голая, в шелках. Петр схватил ее за руки, посадил по другую сторону. Бабочка, не робея, начала подтягивать мужикам долгим нежным голосом, придвинула ближе к лицу свечку, поглядывала на Петра – лукаво, прозрачно… Гуляли за полночь.
Наутро Петр Алексеевич с дружками поехал к князю Буйносову – сватать Наталью. И так ездил и рядился целую неделю то к Бровкиным, то к Буйносовым, возил за собой полсотни народу. Рядились, пировали на девишниках и мальчишниках – шумно свадьбу сыграли на покров. Вошла эта свадьба Ивану Артемичу в копеечку.
Недели через две Санька с мужем выехала в Париж.
До Вязьмы ехали с обозами, медленно. Подолгу кормили лошадей в ямах. Снегу выпало довольно, дни – ясные, дорога – легкая.
В Вязьме на постоялом дворе Александра Ивановна поругалась с мужем. Василий намеревался здесь передохнуть, сходить в баню, а назавтра, выстояв обедню, – к воеводе, дальнему родственнику, обедать. Да перековать лошадей, да то, да се.
– Хочу ехать быстро. Душу мою эта дорога вытянула, – сказала Александра Ивановна мужу. – Отдыхать будем в Риге.
– Саша! Да говорят же тебе – за Вязьмой шалят. Обозы до пятьсот саней сбиваются, – проехать эти Места…
– Знать ничего не знаю…
Сидели за ужином наверху, в чистой светелке, озаренной лампадами. Василий – в дорожном расстегнутом тулупчике, Александра Ивановна – в желудевом бархатном платье с длинными рукавами, в пуховом платке, русые волосы собраны косой вокруг головы. Не ела, только щипала хлеб. Лицо опалое, под глазами – тени, все от нетерпения. Господи, что за человек!
Волков, – с неохотой жуя соленую ветчину:
– Скажи мне, что ты за человек? Что за наказанье? Ни покою, ни тихости, – не спит, не ест, по-человечески не разговаривает… Несет тебя на край света, – зачем? С королями минуветы танцевать? Да еще захотят ли они…
– Только что здесь постоялый двор, только оттого и слушаю тебя.
Василий опустил вилку с куском, долго глядел жене на лоб с высокими, тоской и мечтой заломленными бровями, на темно-синие глаза, блуждающие черт те где…
– Ох, Александра, я тих, терпелив…
– Да хоть кричи, – мне-то что…
Василий укоризненно качал головой. Стыдно и как будто и не за что, а любил жену. В спорах – как начнет она сыпать обидными словами – терялся. Так и сейчас: понимал, что уступит, хотя только о двух головах какой-нибудь сумасшедший мог решиться без надежных спутников ехать лесами от Вязьмы до Смоленска. Про эти места рассказывали страсти: проезжих разбивал атаман Есмень Сокол. Едешь, скажем, днем. Глядь – на дороге стоит высокий человек в колпаке, в лаптях, за кушаком – ножик. Рот до ушей, зубы большие. Свистнет – лошади падают на колени. Ну, и читай отходную…
– Бояться разбойников – так я бы в Москве сидела, – сказала Александра Ивановна. – У нас лошади добрые, вынесут. И это даже лучше, – будет о чем рассказывать. Не об этом же мне с людьми говорить, как ты на постоялых дворах храпишь.
Оттолкнула тарелку и позвала девку калмычку, – приказала подать тетрадь и стелить постель. Тетрадь, писанную братом Артамошей, – перевод из гистории Самуила Пуффендорфия, глава о галлах, – положила на колени и, низко нагнувшись, читала. Василий, подперев щеку, глядел на красивую Санькину голову, на шею с завитками волос. Королевна из-за тридевяти земель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117