Под конец я набрался храбрости и упомянул о воплях,
которые мне не дали спать этой ночью.
- Вы нюхаете табак? - спросил он, протягивая табакерку, и, когда я
отказался, прибавил: - Я старый человек и думаю, мне позволительно на-
помнить вам, что вы в замке гость.
- Это значит, - твердо ответил я, хотя и покраснел, уловив в словах
священника нравоучение, - что вы советуете мне ни во что не вмешиваться
и предоставить все естественному ходу вещей.
- Да, - ответил он и, попрощавшись со мной несколько смущенно, повер-
нулся и пошел прочь.
Следствием разговора с падре было то, что совесть моя успокоилась, а
деликатность пробудилась. Я еще раз постарался забыть ночное происшест-
вие и снова стал думать о благочестивой поэтессе. Не мог я выбросить из
головы только то, что ночью был заперт, и когда Фелип принес ужин, осто-
рожно повел на него наступление.
- Я еще не видел твоей сестры, - между прочим заметил я.
- Не видели, - согласился он. - Она очень, очень хорошая. - И внима-
ние его тут же переключилось на другое.
- Она очень благочестива? - спросил я в следующую паузу.
- О, - горячо воскликнул Фелип, сжав ладони, - настоящая святая! Она
учит меня, как стать лучше.
- Тебе повезло, - ответил я. - Ведь большинство, в том числе и я,
знает только, как быть хуже.
- Сеньор, - возразил Фелип убежденно, - не говорите так. Не искушайте
своего ангела-хранителя. Если человек будет делаться все хуже и хуже, то
каким же он станет под конец?
- Скажи, пожалуйста, Фелип! - удивился я. - А я и не подозревал в те-
бе дара проповедника. Это, конечно, заслуга твоей сестры?
Фелип кивнул, глядя на меня круглыми глазами.
- Она, конечно, - продолжал я, - поругала тебя за твою жестокость.
- Двенадцать раз! - воскликнул чудак. Это было его любимое число (он
никогда не говорил: двадцать или сто раз, всегда двенадцать). - Я ей
сказал, что вы тоже ругали меня, я ведь не забыл, - гордо прибавил он, -
и ей это понравилось.
- Тогда скажи мне, Фелип, что это за вопли я слышал в ту ночь? Кто
кого мучил?
- Это выл ветер, - сказал Фелип, глядя то в окно, то на огонь в ками-
не.
Я взял его руку в свою, и он радостно улыбнулся, думая, что я хочу
приласкать его, чем почти обезоружил меня. Но я, подавив в себе сла-
бость, продолжал:
- Ты говоришь, ветер. А я так думаю, что вот эта самая рука, - и я
сжал его руку крепче, - ночью заперла меня в моей комнате.
Мальчишка весь задрожал, но не сказал ни слова.
- Хорошо, - сказал я, выпустив его руку. - Я здесь гость и посторон-
ний человек, и я не буду вмешиваться в твои дела, а тем более судить их.
У тебя есть сестра, и она, я не сомневаюсь, рассудит лучше. Что же каса-
ется меня лично, то я никому не позволю обращать меня в пленника. И я
требую, чтобы ты дал мне ключ.
Через полчаса дверь распахнулась, ключ со звоном влетел ко мне в ком-
нату и упал к моим ногам.
День-два спустя я возвращался со своей обычной прогулки немного позже
полудня. Сеньора лежала в сонной истоме на пороге своей ниши; голуби
дремали под карнизами, как снежные комки, дом был погружен в глубокую
полуденную сиесту, только неугомонный ветерок, летящий с гор, пробегал
по галереям, шелестел кронами гранатовых деревьев и мягко шевелил тени.
Это сонное оцепенение подействовало и на меня, я легкими, неслышными ша-
гами пересек двор и стал подниматься по мраморной лестнице. Только я
ступил на верхнюю площадку, как одна из дверей отворилась, и я лицом к
лицу столкнулся с Олаллой. От неожиданности я остановился как вкопанный:
красота девушки поразила меня в самое сердце; в густой тени галереи лицо
ее сияло, как бриллиант чистой воды; глаза ее встретились с моими, и мы
впились взглядами друг в друга. Мы стояли будто прикованные один к дру-
гому - это были святые мгновения, в которые души сочетаются браком. Не
знаю, сколько прошло времени, пока я очнулся; торопливо поклонившись, я
сорвался с места и бросился вверх по лестнице. Олалла не двинулась и
глядела мне вслед своими огромными, жаждущими глазами. Мне почудилось,
что, проводив меня взглядом, она побледнела и как-то поникла.
Придя к себе, я раскрыл окно. Как все изменилось кругом! Суровые
очертания гор радовали теперь гармоничностью и нежностью красок. Нако-
нец-то я увидел ее - Олаллу! Камни гор пели мне - Олалла! Глубокая, без-
молвная лазурь пела - Олалла! Бледный призрак святой - плод моего вооб-
ражения - исчез, его место занял образ прекрасной девушки, полной жизни;
природа не пожалела для нее самых ярких красок, создала ее резвой, как
олень, и тонкой, как тростник, зажгла в огромных глазах небесный огонь.
Это юное существо, трепетное и сильное, как молодая лань, вдруг стало
мне родным; красота ее души, светившаяся в глазах, пленила мое сердце,
заставила петь. Олалла вошла в мою кровь, слилась со мной.
Не могу сказать, чтобы по зрелом размышлении восторг мой стал осты-
вать. Моя ликующая душа походила на пленницу в крепости, осажденную
трезвыми и печальными мыслями. Сомнений не было, я полюбил Олаллу с пер-
вого взгляда, и полюбил так страстно и самозабвенно, как не любил никог-
да. Что теперь будет? Она дитя вырождающейся семьи, дочь сеньоры, сестра
Фелипа, об этом говорила даже ее красота. Подобно Фелипу, она была рез-
ва, как олень, и легка, как капля росы; подобно матери, она сияла ярким
цветком на тусклом фоне окружающего ее мира. Но ведь я не мог назвать
братом этого дурачка, не мог назвать матерью эту неподвижную, красивую
куклу, чьи бессмысленные глаза и глупая улыбка вспоминались мне сейчас с
особенным отвращением. А если я не могу жениться, что тогда? Олалла была
вполне беззащитна предо мной; тот единственный долгий взгляд в наше
единственное свидание сказал мне, что Олалла столь же в моей власти,
сколько и я в ее. Но я ведь знал другую Олаллу - сурового книжника, оби-
тающего в мрачной, смотрящей на север комнате, поэта, сочинившего те пе-
чальные строки; это знание обезоружило бы и самого бессердечного злодея.
Бежать? Это было сверх моих сил, и я дал себе клятву быть как можно ос-
мотрительнее.
Отвернувшись от окна, я нечаянно взглянул на портрет. Блеск его по-
мерк для меня, как меркнет пламя свечи при восходе солнца; теперь на ме-
ня смотрели с картины не живые глаза, а пятна краски. Но я сразу уловил
сходство и снова подивился устойчивости типа в этой деградирующей семье;
и все же разница поглощала сходство. Мне всегда казалось, что портрет
изображает красоту, не существующую в жизни, созданную искусством живо-
писца, а не тонким вкусом природы. И я еще раз восхитился живой пре-
лестью Олаллы. Я видал на своем веку красавиц - они не трогали меня, ча-
ще меня привлекали женщины, казавшиеся красивыми только мне; в Олалле же
соединялось все, о чем я мечтал, не веря, впрочем, что подобное совер-
шенство возможно.
На другой день я не видел Олаллы. Сердце мое истомилось, глаза всюду
искали ее. На третий, возвращаясь с прогулки, я опять столкнулся с ней
на галерее, и опять взгляды наши встретились и слились. Я бы подошел к
ней, заговорил: меня тянуло к ней как магнитом, и вместе с тем что-то
властно удерживало меня. Увидев ее, я только поклонился и прошел мимо;
она же, не ответив на мое приветствие, долго смотрела мне вслед своими
прекрасными глазами.
Теперь я знал Олаллу. Мысленно вглядываясь в ее черты, я читал ее
сердце. В одежде ее узнавалась кокетливость матери и ее любовь к ярким
тонам. Платье, несомненно, сшитое самой Олаллой, изящно облегало ее гиб-
кий стан, лиф, согласно испанской моде, глубоко открывал смуглую грудь,
на которой покоилась висевшая на ленточке монетка из золота, хотя это
был и обедневший дом. Весь ее туалет доказывал (нужно ли, однако, было
доказывать?) природное Жизнелюбие и сознание собственной красоты. В ее
глазах, неотрывно смотревших на меня, я угадывал, однако, бездонные глу-
бины страсти и страдания, видел свет поэзии и надежды, мрак отчаяния и
работу мысли, парившей над земными заботами. Плоть ее была прекрасна, но
и душа была вполне достойна своей оболочки. Неужели я должен оставить
этот несравненный цветок, чтобы он увял здесь, среди диких скал, вдали
от людей? Как могу я пренебречь великим даром, который подносили мне в
красноречивом молчании ее глаза? Предо мной была душа в заточении, так
не мой ли долг разрушить темницу? Все сторонние соображения отлетели от
меня: будь она дочь Ирода, клянусь, я бы не отступился от нее; и в тот
же вечер, стыдясь собственного криводушия, я принялся обхаживать Фелипа.
Возможно, я смотрел теперь на него более благосклонно, а возможно, что
всякий раз, как Фелип, эта ущербная душа, заговаривал о сестре, он обо-
рачивался к людям своей самой лучшей стороной, только мне он показался в
этот раз куда более симпатичным, а его сходство с Олаллой хотя и было не
очень приятно, но вместе и умиляло меня.
Еще один день прошел в тщетном ожидании, часы тянулись бесплодные,
как пустыня. Я боялся упустить малейшую возможность и весь день торчал
во дворе. Для видимости я дольше, чем обычно, разговаривал в тот день с
сеньорой. Господь свидетель, я стал присматриваться к ней с более иск-
ренним и сочувственным интересом и вообще сразу стал более терпим и к
матери и к сыну. Но все-таки она приводила меня в изумление. Даже разго-
варивая со мной, она нет-нет и забывалась недолгим сном; очнувшись же,
продолжала беседовать, как ни в чем не бывало. Меня потрясала эта невоз-
мутимость и еще то, как сильна была в ней любовь к физическим удо-
вольствиям. С каким вкусом и наслаждением она разминалась, потягивалась,
время от времени меняя позы почти незаметными грациозными движениями!
Она жила только радостями тела; сознание ее поглотила плоть, и оно не
стремилось вырваться на свободу. Но больше всего меня изумляли ее глаза.
Всякий раз, как она обращала ко мне огромные, прекрасные, бессмысленные
глаза свои, широко открытые на мир божий и слепые перед вопрошающим
взглядом собеседника, я видел, как зрачки ее мгновенно расширяются и тут
же обращаются в точку. Меня охватывало при этом какое-то странное, неоп-
ределенное чувство, это было и разочарование, и как будто страх, и даже
отвращение. О чем только я не пытался заговорить с ней в тот день, и все
с равным успехом или, вернее, неуспехом! Наконец с уст моих слетело имя
ее дочери. Она и тут осталась безучастна, сказала только, что дочь у нее
красивая, что для нее (как и для детей) служило наивысшей похвалой; до-
биться чего-нибудь более вразумительного я так и не мог. Когда я заме-
тил, что Олалла показалась мне молчаливой, она зевнула мне в лицо и поу-
чительно изрекла, что, если нечего говорить, так уж лучше молчать. "Люди
любят говорить, очень любят", - прибавила она, глядя на меня расширивши-
мися зрачками, потом опять зевнула, показав изящное, как игрушечное,
горло. На этот раз я понял намек. Оставив ее дремать, я пошел к себе,
сел возле открытого окна и стал невидящим взглядом смотреть на горы,
предаваясь сладким мечтам и наслаждаясь в воображении звуками голоса,
который я еще не слышал.
На пятое утро я проснулся со счастливым предчувствием, готовый бро-
сить вызов судьбе. Я был снова самим собой, сердце радостно билось, и я
решил без промедления сказать Олалле о своей любви. Довольно ей лежать
безъязыкой в моей груди, в оковах молчания; я не хочу, чтобы она жила
только взглядами, как любовь зверей; пора ей заговорить, пора узнать ра-
дость человеческого общения. Я мечтал об этом, обуреваемый самыми слад-
кими, безумными надеждами, как мечтают об Эльдорадо; я больше не боялся
пуститься в путешествие по прекрасной, незнакомой стране ее души. И все-
таки, когда я в тот день встретил Олаллу, страсть вспыхнула во мне с та-
кой силой, что вся решимость сразу исчезла, язык отнялся, и я приблизил-
ся к ней, как человек, боящийся высоты, приближается к краю пропасти.
Она чуть отступила, но глаза ее все так же не отрывались от моих; это
придало мне храбрости, и я шагнул к ней. Теперь она стояла на расстоянии
вытянутой руки от меня. Я не мог произнести ни слова. Еще шаг, и я при-
жал бы ее к своей груди! Так мы стояли секунду, чувствуя, что нас неодо-
лимо тянет друг к другу, и сопротивляясь этому чувству; потом, сделав
над собой невероятное усилие и вдруг ощутив пустоту разочарования, я по-
вернулся и все так же молча пошел к себе.
Какая сила отняла у меня дар речи? А Олалла? Почему молчала она? По-
чему стояла предо мной, как немая, с завороженным взглядом? Что это -
любовь? Или просто тяготение полов, неподвластное разуму и неизбежное,
как притяжение железа к магниту? Мы совсем не знали друг друга, не об-
молвились и словом, но уже стали безвольными пленниками чьей-то могучей
воли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49