В стойлах, там, где лошади терлись о дерево, оно было отполировано. Углы скрадывала паутина. Между выгребными окошками еще стояли свечные коробки с вытертыми щетками и ржавыми скребницами. На вешалке возле двери висел старый хомут и гужи. Кожа на хомутине полопалась, и в трещины выглядывал войлок.
Сеновала тут не было. Под сено была занята когда-то вся середина конюшни. Хуан обошел крайнее стойло. Внутри было сумрачно, и свет неба низался сквозь трещины в кровле. Пол устилала короткая солома, темная от старости и чуть затхлая. Тихо стоя в дверях, Хуан слышал мышиный писк и чуял запах мышиных поселений. Две ржаво-белые сипухи поглядели на него с балки и снова закрыли желтые глаза.
Дождь затихал и уже едва шелестел по крыше. Хуан зашел в угол и ногой откинул верхний пыльный слой соломы. Он сел, потом лег навзничь и заложил руки за голову. Конюшня жила тайными слабыми звуками, но Хуан очень устал. Нервы были натянуты, настроение мерзкое. Он подумал, что, если поспит, ему, может быть, станет легче.
Он еще в автобусе чувствовал, предвкушал судорожный восторг слияния со свободой. Но так не получилось. Ему было скверно. Плечи болели, и сейчас, хотя он расслабился и вытянулся, спать не хотелось. Он спросил себя: «Что же, счастья никогда не будет? И сделать ничего нельзя?» Он пытался вспомнить былое время, когда ему казалось, что он счастлив, когда он испытывал чистую радость — и в уме всплывали картинки. Раннее-раннее утро, в воздухе холодок, солнце поднимается за горами, и по грязной дороге прыгают серые птички. Радоваться как будто нечему, но радость была.
И другая. Вечер, лоснящаяся лошадь трется красивой шеей об изгородь, кричит перепел, И где-то звук капающей воды. Он задышал чаще от одного воспоминания.
И другая. Он едет на старой тележке с двоюродной сестрой. Она старше его… он не помнит ее лица. Лошадь отпрянула от клочка бумаги, сестра повалилась на него и чтобы сесть, оперлась на его бедро, и внутри у него все занялось, а в голове загудело от восторга.
И другая. В полночь он стоит в громадном сумрачном соборе, и от острого варварского запаха копала свербит в носу. Он держит тоненькую свечку, перевязанную посередине белым шелковым бантом. И, как во сне, ласковый рокот мессы донесся издали с высокого алтаря, и его объяла сладкая дрема.
Мышцы Хуана расслабились, и он уснул на соломе в пустой конюшне. И робкие мыши, почуяв, что он спит, вылезли из-под соломы и деловито играли вокруг, а дождь тихо шуршал по крыше.
ГЛАВА 15
Пассажиры смотрели, как уходит Хуан и скрывается за косогором. Никто не заговорил — даже тогда, когда в автобус влез Прыщ и занял место водителя. Сиденья были наклонены, и каждый старался умоститься поудобнее.
Наконец мистер Причард обратился ко всем с вопросом:
— Как вы думаете, сколько времени ему понадобится, чтобы прислать сюда машину?
Ван Брант нервно потер левую руку.
— Ждите ее не раньше, чем через три часа. Ему идти шесть с половиной километров. Если ему и удастся вызвать машину, они будут час собираться да час сюда ехать. Если вообще поедут. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь согласился ехать по этой дороге. Нам надо было идти с ним и голосовать на шоссе.
— Мы не можем, — ответил мистер Причард. — С нами багаж.
Миссис Причард сказала:
— Я не хотела ничего говорить, когда тебе взбрела в голову эта дикая идея, Элиот. В конце концов это же твой отпуск.
Ей давно хотелось объяснить другим пассажирам, как люди их положения, для всех очевидного, могли очутиться в автобусе, могли подвергнуть себя таким неудобствам. Они, наверно, удивляются, — думала Бернис. Теперь она повернулась и обратилась к ним:
— Мы выехали на поезде, чудесном поезде, «Город Сан-Франциско» — очень комфортабельный и дорогой поезд. А потом у моего чудака мужа возникла дикая идея ехать на автобусе. Он решил, что так лучше увидит страну.
— И мы ее видим, девочка, — сердито напомнил он.
Она продолжала:
— Мой муж сказал, что он оторван от людей. Ему захотелось послушать, о чем говорит народ, настоящий народ. — Тонкая струйка яда зажурчала в ее голосе. — Я подумала, что это глупо, но ведь это его отпуск. Ведь это он столько трудился для победы. У жен забот было немного — выкрутиться как-нибудь с нормированными продуктами, раздобыть еды в пустых магазинах. Представляете, было два месяца, когда мы не видели ни крошки мяса. Ничего, кроме кур.
Мистер Причард посмотрел на жену с некоторым удивлением. Не часто ему доводилось слышать такую досаду в ее голосе, и это подействовало на него неожиданно. Он поймал себя на том, что сердится — ужасно, безрассудно сердится. Причиной был ее тон.
— Я очень жалею, что мы поехали, — сказал он. — Я, кстати, и не хотел ехать. Я бы превосходно отдохнул, играя понемногу в гольф и ночуя в своей постели. Я совсем не хотел ехать.
Остальные пассажиры наблюдали за ними с любопытством. Они скучали. Это могло стать занятным. Супружеская ссора постепенно захватывала автобус.
Милдред сказала:
— Мама, папа, кончайте.
— А ты не вмешивайся, — сказал мистер Причард. Я не хотел ехать. Совсем не хотел. Терпеть не могу чужие страны, в особенности грязные.
Губы у миссис Причард сжались и побелели, глаза сделались холодными.
— Ты удачно выбрал время, чтобы об этом сообщить, — сказала она. — Кто составил весь маршрут и покупал все билеты? Кто посадил нас на этот автобус, застрявший неизвестно где? Кто это сделал? Я это сделала?
— Мама! — закричала Милдред. Она никогда не слышала у матери такого тона.
— Довольно странное заявление… — голос у миссис Причард слегка прерывался, — я так стараюсь. Эта поездка со всеми расходами обойдется нам в три или четыре тысячи. Если бы ты не хотел ехать, я могла бы построить оранжерейку для орхидей, которую мне так давно хочется, — миленькую крохотную оранжерейку. Ты говорил: мы покажем дурной пример, если построим ее во время войны, но война уже кончилась, а мы едем в путешествие, которого ты не хотел. Так ты теперь и для меня его испортил. Оно мне будет не в радость. Ты все портишь. Все! — Она закрыла глаза рукой.
Милдред встала.
— Мама, прекрати. Мама, прекрати сейчас же!
Миссис Причард тихонько застонала.
— Если ты не прекратишь, я уйду, — сказала Милдред.
— Уходи, — сказала миссис Причард. — Ах, уходи. Ты ничего не понимаешь.
Лицо у Милдред стало жестче. Она надела свое габардиновое пальто.
— Я пойду на шоссе, — сказала она.
— Это шесть километров с лишним, — сказал Ван Брант. — Вы испортите туфли.
— Я хорошо хожу, — отметила Милдред. Ей надо было уйти: в ней поднималась ненависть к матери и ее мутило. Миссис Причард извлекла носовой платок, и запах лаванды наполнил автобус.
— Возьми себя в руки, — грубо сказала Милдред. Я знаю, что ты собираешься устроить. Собираешься устроить мигрень и наказать нас. Я тебя знаю. Очередной притворный приступ, — со злобой сказала она. — Не желаю сидеть и смотреть на твои выкрутасы.
Прыщ наблюдал увлеченно. Он дышал ртом.
Миссис Причард смотрела на дочь в ужасе.
— Дорогая! Ты ведь сама так не думаешь!
— Кажется, начинаю, — сказала Милдред. — Очень уж кстати случаются эти мигрени.
Мистер Причард сказал:
— Милдред, перестань!
— Я пошла.
— Милдред, я запрещаю!
Дочь резко обернулась к нему.
— Плевать на твои запрещения! — Она застегнула пальто на груди.
Мистер Причард протянул руку.
— Милдред, дорогая, я тебя прошу.
— Хватит с меня, — сказала она. — Мне надо проветриться. — Она вылезла из автобуса и быстро пошла прочь.
— Элиот, — крикнула миссис Причард. — Элиот, останови ее. Не позволяй ей уйти.
Он потрепал ее по руке.
— Ничего, девочка, ничего с ней не будет. Мы просто раздражены. Мы все.
— Ох, Элиот, — простонала она, — если бы только я могла лечь. Если бы я могла немного отдохнуть. Она думает, что я изображаю головную боль. Элиот, я убью себя, если она вправду так думает. О, если бы я могла лечь и вытянуться!
Прыщ сказал:
— Мадам, у нас взаду лежат куски брезента. Мы закрываем ими багаж, когда везем на крыше. Ваш муж может постелить брезент в пещере, вы там полежите.
— Чудесная мысль! — сказал мистер Причард.
— Лежать на сырой земле? — ужаснулась она. — Нет.
— Нет, на брезенте. Я устрою моей девочке милую кроватку.
— Ну, не знаю, — сказала она.
— Посмотри, дорогая, — настаивал он. — Посмотри, сейчас я скатаю мое пальто, а ты положишь на него голову, вот так. А немного погодя я приду за тобой и провожу тебя к твоей постельке.
Она всхлипнула.
— Ты положишь голову на подушку и закроешь глаза.
Прыщ сказал:
— Мистер Чикой велел мне вытащить пироги, если кто проголодается. Там четырех сортов, и все довольно приличные. Я бы съел кусок прямо сейчас.
— Давайте сначала возьмем брезент, — сказал мистер Причард. — Моя жена устала. Она просто падает с ног. Поможете устроить ей постель, ладно?
— Конечно, — сказал Прыщ. Он чувствовал, что неплохо справляется в отсутствие Хуана. Настроение было веселое и бодрое. Об этом говорила вся его повадка: плечи были расправлены, а бледные волчьи глаза смотрели ясно и уверенно. Одно лишь беспокоило Прыща. Он жалел, что не догадался кинуть в автобус старую пару туфель. Двухцветным его полуботинкам теперь достанется, и надо будет основательно поработать зубной щеткой, пока отчистишь эту грязь. А показать, что он бережет свою обувь, он не может: Камилла поймет, что он не такой рубаха-парень. На нее не произведет впечатления мужчина, который переживает из-за своей обуви — даже если это новые бело-коричневые полуботинки.
Эрнест сказал;
— Пойду погляжу на пещеры. — Он встал и вылез из автобуса, Ван Брант ворча последовал за ним.
Миссис Причард примостилась на мужнином пальто и закрыла глаза. Она была угнетена. Как она могла сцепиться с ним при людях — с мужем? Такого еще не бывало. Когда назревала ссора, она старалась остаться с ним с глазу на глаз. Даже дочери не дозволялось присутствовать при ссорах. Бернис считала вульгарным ругаться при посторонних, а кроме того, это разрушало образ, который она строила годами, — легенду о том, что благодаря ее мягкому характеру у них идеальный брак. В это верили все се знакомые. Она сама в это серила. Своими стараниями она создала прекрасный брак, а теперь она оступилась. Она поссорилась. Она проговорилась насчет оранжерейки для орхидей.
Она уже несколько лет хотела эту оранжерейку. Точнее — с тех пор, как прочла в «Харперс Базаре» про оранжерею некоей миссис Уильям О. Маккензи. Фотографии были красивые. Люди стали бы говорить о миссис Причард, что у нее прелестная оранжерейка. Это вещь дорогая, ценность. Это лучше колец и мехов. Люди, с которыми она даже не знакома, прослышали бы про ее оранжерейку. Втихомолку она многое разузнала об устройстве таких теплиц. Она изучала чертежи. Она знала стоимость отопительных систем и увлажнителей. Она знала, где покупают рассаду и какие на нее цены. Она изучала книги по цветоводству. И все это в глубокой тайне, ибо она знала, что, когда придет срок сооружать теплицу, она устроит так, чтобы мистеру Причарду захотелось выяснить все самому и ей объяснить. Это единственный путь. И ее это даже не возмущало. Просто такова жизнь, и таким путем она сделала свой брак счастливым. Она будет восхищаться его познаниями и спрашивать его совета по всякому поводу.
Но ее тревожило, что она сгоряча проболталась. Эта оплошность может отбросить ее назад на полгода и больше. Она намеревалась подвести его к тому, чтобы он предложил оранжерею сам, и дозированным сопротивлением заставить его преодолеть ее неохоту. А теперь, в ссоре, она выдала свою цель, и у него возникнет стойкое предубеждение. Если в дальнейшем не проявить величайшей осмотрительности, он вообще может упереться на своем.
Сзади до нее долетел тихий разговор Нормы с Камиллой. Им и в голову не приходило, что она подслушивает: глаза у нее были закрыты, и выглядела она такой маленькой, такой больной. Норма говорила:
— А еще я хочу, чтобы вы меня научили, как вы обращаетесь… ну, с парнями.
— Что значит — как? — спросила блондинка со смешком.
— Ну, с Прыщом, например. Я же видела, как он себя вел… старался, но на выстрел не мог подъехать, а вы вроде ничего и не делали. Или с этим, другим, например, с торговцем. Он ведь довольно шустрый, а вы его отшили, как маленького. Хотела бы я знать, как это у вас получаотся.
Камилла была польщена. Хоть и боялась она надеть себе такой хомут на шею, а все же приятно, когда тобой восхищаются. Тут-то и было самое время объяснить Норме, что никакая она не сестра, объяснить про гигантский винный бокал и про банкетики, но она не могла. Короче, ей не хотелось разочаровывать Норму. Ей хотелось восхищения.
— Мне что нравится — что вы не вредничаете, не огрызаетесь, а они к вам близко подойти не смеют, — продолжала Норма.
— Знаешь, не замечала, — ответила Камилла. — Инстинкт, наверно, какой-то. — Она усмехнулась. — У меня подруга есть — вот она умеет с ними управляться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Сеновала тут не было. Под сено была занята когда-то вся середина конюшни. Хуан обошел крайнее стойло. Внутри было сумрачно, и свет неба низался сквозь трещины в кровле. Пол устилала короткая солома, темная от старости и чуть затхлая. Тихо стоя в дверях, Хуан слышал мышиный писк и чуял запах мышиных поселений. Две ржаво-белые сипухи поглядели на него с балки и снова закрыли желтые глаза.
Дождь затихал и уже едва шелестел по крыше. Хуан зашел в угол и ногой откинул верхний пыльный слой соломы. Он сел, потом лег навзничь и заложил руки за голову. Конюшня жила тайными слабыми звуками, но Хуан очень устал. Нервы были натянуты, настроение мерзкое. Он подумал, что, если поспит, ему, может быть, станет легче.
Он еще в автобусе чувствовал, предвкушал судорожный восторг слияния со свободой. Но так не получилось. Ему было скверно. Плечи болели, и сейчас, хотя он расслабился и вытянулся, спать не хотелось. Он спросил себя: «Что же, счастья никогда не будет? И сделать ничего нельзя?» Он пытался вспомнить былое время, когда ему казалось, что он счастлив, когда он испытывал чистую радость — и в уме всплывали картинки. Раннее-раннее утро, в воздухе холодок, солнце поднимается за горами, и по грязной дороге прыгают серые птички. Радоваться как будто нечему, но радость была.
И другая. Вечер, лоснящаяся лошадь трется красивой шеей об изгородь, кричит перепел, И где-то звук капающей воды. Он задышал чаще от одного воспоминания.
И другая. Он едет на старой тележке с двоюродной сестрой. Она старше его… он не помнит ее лица. Лошадь отпрянула от клочка бумаги, сестра повалилась на него и чтобы сесть, оперлась на его бедро, и внутри у него все занялось, а в голове загудело от восторга.
И другая. В полночь он стоит в громадном сумрачном соборе, и от острого варварского запаха копала свербит в носу. Он держит тоненькую свечку, перевязанную посередине белым шелковым бантом. И, как во сне, ласковый рокот мессы донесся издали с высокого алтаря, и его объяла сладкая дрема.
Мышцы Хуана расслабились, и он уснул на соломе в пустой конюшне. И робкие мыши, почуяв, что он спит, вылезли из-под соломы и деловито играли вокруг, а дождь тихо шуршал по крыше.
ГЛАВА 15
Пассажиры смотрели, как уходит Хуан и скрывается за косогором. Никто не заговорил — даже тогда, когда в автобус влез Прыщ и занял место водителя. Сиденья были наклонены, и каждый старался умоститься поудобнее.
Наконец мистер Причард обратился ко всем с вопросом:
— Как вы думаете, сколько времени ему понадобится, чтобы прислать сюда машину?
Ван Брант нервно потер левую руку.
— Ждите ее не раньше, чем через три часа. Ему идти шесть с половиной километров. Если ему и удастся вызвать машину, они будут час собираться да час сюда ехать. Если вообще поедут. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь согласился ехать по этой дороге. Нам надо было идти с ним и голосовать на шоссе.
— Мы не можем, — ответил мистер Причард. — С нами багаж.
Миссис Причард сказала:
— Я не хотела ничего говорить, когда тебе взбрела в голову эта дикая идея, Элиот. В конце концов это же твой отпуск.
Ей давно хотелось объяснить другим пассажирам, как люди их положения, для всех очевидного, могли очутиться в автобусе, могли подвергнуть себя таким неудобствам. Они, наверно, удивляются, — думала Бернис. Теперь она повернулась и обратилась к ним:
— Мы выехали на поезде, чудесном поезде, «Город Сан-Франциско» — очень комфортабельный и дорогой поезд. А потом у моего чудака мужа возникла дикая идея ехать на автобусе. Он решил, что так лучше увидит страну.
— И мы ее видим, девочка, — сердито напомнил он.
Она продолжала:
— Мой муж сказал, что он оторван от людей. Ему захотелось послушать, о чем говорит народ, настоящий народ. — Тонкая струйка яда зажурчала в ее голосе. — Я подумала, что это глупо, но ведь это его отпуск. Ведь это он столько трудился для победы. У жен забот было немного — выкрутиться как-нибудь с нормированными продуктами, раздобыть еды в пустых магазинах. Представляете, было два месяца, когда мы не видели ни крошки мяса. Ничего, кроме кур.
Мистер Причард посмотрел на жену с некоторым удивлением. Не часто ему доводилось слышать такую досаду в ее голосе, и это подействовало на него неожиданно. Он поймал себя на том, что сердится — ужасно, безрассудно сердится. Причиной был ее тон.
— Я очень жалею, что мы поехали, — сказал он. — Я, кстати, и не хотел ехать. Я бы превосходно отдохнул, играя понемногу в гольф и ночуя в своей постели. Я совсем не хотел ехать.
Остальные пассажиры наблюдали за ними с любопытством. Они скучали. Это могло стать занятным. Супружеская ссора постепенно захватывала автобус.
Милдред сказала:
— Мама, папа, кончайте.
— А ты не вмешивайся, — сказал мистер Причард. Я не хотел ехать. Совсем не хотел. Терпеть не могу чужие страны, в особенности грязные.
Губы у миссис Причард сжались и побелели, глаза сделались холодными.
— Ты удачно выбрал время, чтобы об этом сообщить, — сказала она. — Кто составил весь маршрут и покупал все билеты? Кто посадил нас на этот автобус, застрявший неизвестно где? Кто это сделал? Я это сделала?
— Мама! — закричала Милдред. Она никогда не слышала у матери такого тона.
— Довольно странное заявление… — голос у миссис Причард слегка прерывался, — я так стараюсь. Эта поездка со всеми расходами обойдется нам в три или четыре тысячи. Если бы ты не хотел ехать, я могла бы построить оранжерейку для орхидей, которую мне так давно хочется, — миленькую крохотную оранжерейку. Ты говорил: мы покажем дурной пример, если построим ее во время войны, но война уже кончилась, а мы едем в путешествие, которого ты не хотел. Так ты теперь и для меня его испортил. Оно мне будет не в радость. Ты все портишь. Все! — Она закрыла глаза рукой.
Милдред встала.
— Мама, прекрати. Мама, прекрати сейчас же!
Миссис Причард тихонько застонала.
— Если ты не прекратишь, я уйду, — сказала Милдред.
— Уходи, — сказала миссис Причард. — Ах, уходи. Ты ничего не понимаешь.
Лицо у Милдред стало жестче. Она надела свое габардиновое пальто.
— Я пойду на шоссе, — сказала она.
— Это шесть километров с лишним, — сказал Ван Брант. — Вы испортите туфли.
— Я хорошо хожу, — отметила Милдред. Ей надо было уйти: в ней поднималась ненависть к матери и ее мутило. Миссис Причард извлекла носовой платок, и запах лаванды наполнил автобус.
— Возьми себя в руки, — грубо сказала Милдред. Я знаю, что ты собираешься устроить. Собираешься устроить мигрень и наказать нас. Я тебя знаю. Очередной притворный приступ, — со злобой сказала она. — Не желаю сидеть и смотреть на твои выкрутасы.
Прыщ наблюдал увлеченно. Он дышал ртом.
Миссис Причард смотрела на дочь в ужасе.
— Дорогая! Ты ведь сама так не думаешь!
— Кажется, начинаю, — сказала Милдред. — Очень уж кстати случаются эти мигрени.
Мистер Причард сказал:
— Милдред, перестань!
— Я пошла.
— Милдред, я запрещаю!
Дочь резко обернулась к нему.
— Плевать на твои запрещения! — Она застегнула пальто на груди.
Мистер Причард протянул руку.
— Милдред, дорогая, я тебя прошу.
— Хватит с меня, — сказала она. — Мне надо проветриться. — Она вылезла из автобуса и быстро пошла прочь.
— Элиот, — крикнула миссис Причард. — Элиот, останови ее. Не позволяй ей уйти.
Он потрепал ее по руке.
— Ничего, девочка, ничего с ней не будет. Мы просто раздражены. Мы все.
— Ох, Элиот, — простонала она, — если бы только я могла лечь. Если бы я могла немного отдохнуть. Она думает, что я изображаю головную боль. Элиот, я убью себя, если она вправду так думает. О, если бы я могла лечь и вытянуться!
Прыщ сказал:
— Мадам, у нас взаду лежат куски брезента. Мы закрываем ими багаж, когда везем на крыше. Ваш муж может постелить брезент в пещере, вы там полежите.
— Чудесная мысль! — сказал мистер Причард.
— Лежать на сырой земле? — ужаснулась она. — Нет.
— Нет, на брезенте. Я устрою моей девочке милую кроватку.
— Ну, не знаю, — сказала она.
— Посмотри, дорогая, — настаивал он. — Посмотри, сейчас я скатаю мое пальто, а ты положишь на него голову, вот так. А немного погодя я приду за тобой и провожу тебя к твоей постельке.
Она всхлипнула.
— Ты положишь голову на подушку и закроешь глаза.
Прыщ сказал:
— Мистер Чикой велел мне вытащить пироги, если кто проголодается. Там четырех сортов, и все довольно приличные. Я бы съел кусок прямо сейчас.
— Давайте сначала возьмем брезент, — сказал мистер Причард. — Моя жена устала. Она просто падает с ног. Поможете устроить ей постель, ладно?
— Конечно, — сказал Прыщ. Он чувствовал, что неплохо справляется в отсутствие Хуана. Настроение было веселое и бодрое. Об этом говорила вся его повадка: плечи были расправлены, а бледные волчьи глаза смотрели ясно и уверенно. Одно лишь беспокоило Прыща. Он жалел, что не догадался кинуть в автобус старую пару туфель. Двухцветным его полуботинкам теперь достанется, и надо будет основательно поработать зубной щеткой, пока отчистишь эту грязь. А показать, что он бережет свою обувь, он не может: Камилла поймет, что он не такой рубаха-парень. На нее не произведет впечатления мужчина, который переживает из-за своей обуви — даже если это новые бело-коричневые полуботинки.
Эрнест сказал;
— Пойду погляжу на пещеры. — Он встал и вылез из автобуса, Ван Брант ворча последовал за ним.
Миссис Причард примостилась на мужнином пальто и закрыла глаза. Она была угнетена. Как она могла сцепиться с ним при людях — с мужем? Такого еще не бывало. Когда назревала ссора, она старалась остаться с ним с глазу на глаз. Даже дочери не дозволялось присутствовать при ссорах. Бернис считала вульгарным ругаться при посторонних, а кроме того, это разрушало образ, который она строила годами, — легенду о том, что благодаря ее мягкому характеру у них идеальный брак. В это верили все се знакомые. Она сама в это серила. Своими стараниями она создала прекрасный брак, а теперь она оступилась. Она поссорилась. Она проговорилась насчет оранжерейки для орхидей.
Она уже несколько лет хотела эту оранжерейку. Точнее — с тех пор, как прочла в «Харперс Базаре» про оранжерею некоей миссис Уильям О. Маккензи. Фотографии были красивые. Люди стали бы говорить о миссис Причард, что у нее прелестная оранжерейка. Это вещь дорогая, ценность. Это лучше колец и мехов. Люди, с которыми она даже не знакома, прослышали бы про ее оранжерейку. Втихомолку она многое разузнала об устройстве таких теплиц. Она изучала чертежи. Она знала стоимость отопительных систем и увлажнителей. Она знала, где покупают рассаду и какие на нее цены. Она изучала книги по цветоводству. И все это в глубокой тайне, ибо она знала, что, когда придет срок сооружать теплицу, она устроит так, чтобы мистеру Причарду захотелось выяснить все самому и ей объяснить. Это единственный путь. И ее это даже не возмущало. Просто такова жизнь, и таким путем она сделала свой брак счастливым. Она будет восхищаться его познаниями и спрашивать его совета по всякому поводу.
Но ее тревожило, что она сгоряча проболталась. Эта оплошность может отбросить ее назад на полгода и больше. Она намеревалась подвести его к тому, чтобы он предложил оранжерею сам, и дозированным сопротивлением заставить его преодолеть ее неохоту. А теперь, в ссоре, она выдала свою цель, и у него возникнет стойкое предубеждение. Если в дальнейшем не проявить величайшей осмотрительности, он вообще может упереться на своем.
Сзади до нее долетел тихий разговор Нормы с Камиллой. Им и в голову не приходило, что она подслушивает: глаза у нее были закрыты, и выглядела она такой маленькой, такой больной. Норма говорила:
— А еще я хочу, чтобы вы меня научили, как вы обращаетесь… ну, с парнями.
— Что значит — как? — спросила блондинка со смешком.
— Ну, с Прыщом, например. Я же видела, как он себя вел… старался, но на выстрел не мог подъехать, а вы вроде ничего и не делали. Или с этим, другим, например, с торговцем. Он ведь довольно шустрый, а вы его отшили, как маленького. Хотела бы я знать, как это у вас получаотся.
Камилла была польщена. Хоть и боялась она надеть себе такой хомут на шею, а все же приятно, когда тобой восхищаются. Тут-то и было самое время объяснить Норме, что никакая она не сестра, объяснить про гигантский винный бокал и про банкетики, но она не могла. Короче, ей не хотелось разочаровывать Норму. Ей хотелось восхищения.
— Мне что нравится — что вы не вредничаете, не огрызаетесь, а они к вам близко подойти не смеют, — продолжала Норма.
— Знаешь, не замечала, — ответила Камилла. — Инстинкт, наверно, какой-то. — Она усмехнулась. — У меня подруга есть — вот она умеет с ними управляться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33