Однако воспоминание не хотело уходить.
Я жил тогда в маленьком кирпичном домике в Манхэттене, и будучи временно платежеспособным, держал слугу-негра. Через улицу, на углу, был бар и ресторан. Однажды зимой, в сумерках, я стоял у окна, глядя на улицу, и вдруг увидел, как из бара вышла пьяная женщина, поскользнулась на обледенелом тротуаре и упала навзничь. Она попыталась подняться, но снова упала и так и осталась лежать, пьяно выкрикивая что-то. В эту минуту негр, который служил у меня, показался из-за угла, увидел пьяную и, стараясь держаться от нее как можно дальше, тут же перебежал на другую сторону.
Когда он вошел ко мне, я сказал:
– Я видел, как ты смылся. А почему бы не помочь женщине?
– Да ведь она пьяная, сэр, а я негр. Если бы я только дотронулся до нее, начался бы крик – насилуют! Соберется толпа, и кто мне поверит?
– Быстро должна голова работать, чтобы так сразу смыться.
– Да нет, сэр, – сказал он. – Я уже давно эту науку прохожу – как быть негром.
И вот теперь, сидя в своем Росинанте, я, дурак-дураком, пытался разрушить то, что было выработано всей жизнью.
– Больше ни о чем вас не буду спрашивать, – сказал я. Но он беспокойно заерзал на сиденье.
– Будьте любезны, капитан, высадите меня. Я тут неподалеку живу.
Я ссадил его и увидел в зеркало, что он снова побрел вдоль шоссе. Жил он, конечно, совсем не в этих местах, но идти пешком было безопаснее, чем ехать со мной.
Усталость сморила меня, и я остановился в уютном мотеле. Кровати там были хорошие, но уснуть я так и не мог. Перед моими глазами мелькали физиономии «заводил» и человек в сером костюме, но чаще всего появлялся старик, отсевший от меня как можно дальше, точно боясь заразиться, – а может, я и в самом деле был заразный. Я приехал сюда, чтобы узнать что здесь происходит. И что же я узнал? За все эти дни была ли хоть одна минута, свободная от напряженности, от груза беспощадного страха? Я, как новичок в здешних местах, конечно, чувствовал все это острее, но и напряженность и страх были– не со мной же они сюда приехали. Все здесь, и белые и черные, жили в этом и этим дышали – все до одного, все возрасты, все профессии, все классы. Им некуда было деваться от того, что стало неизбежностью их жизни. И это повышало давление в котле до предела. Неужели же ничто не отвратит взрыва?
Я очень плохо представляю себе всю картину в целом. Во время второй мировой войны мне не так уж много пришлось всего повидать – одну десантную операцию из ста, несколько разрозненных боевых эпизодов, несколько тысяч убитых, когда их насчитывались миллионы. Но все же и увиденного и прочувствованного оказалось вполне достаточно, и я убедился, что война не осталась для меня незнакомкой. Так и здесь – какой-нибудь незначительный случай, две-три встречи… но дыхание страха чувствуешь повсюду. Мне хотелось уйти от всего этого. Позиция труса? Может быть. А еще трусливее отрицать свою трусость. Но ведь люди живут здесь. Для них такой образ жизни неизменен, другого они не знали и конца ему не ждут. Истэндские дети в Лондоне теряли сон, когда бомбежка прекращалась, нарушая привычный для них порядок вещей
Я вертелся в постели с боку на бок, и под конец Чарли потерял терпение и несколько раз сердито сказал мне «фтт». Но у Чарли нет наших проблем. Он не той породы, которая настолько умна, что способна расщепить атом, но не способна жить в мире с себе подобными. Чарли даже не знает, что такое раса, и его совершенно не волнует вопрос о замужестве его сестер. Как раз наоборот. Однажды Чарли влюбился в таксу – роман с расовой точки зрения предосудительный, с физической – нелепый и с технической – немыслимый. Но Чарли презрел все это. Он любил пылко и не сдавал позиций. Трудно было бы объяснить собаке те добрые, высокоморальные побуждения, повинуясь которым тысячи человеческих существ сошлись в одно место, чтобы предать анафеме одного крохотного человечка. Мне случалось ловить во взгляде собак мимолетное недоуменное презрение, и я убежден, что по сути-то дела, они считают людей психами.
На следующий день не я выбрал своего первого пассажира – он сам ко мне напросился. Он сидел на табуретке рядом со мной и ел котлету, близнеца которой я держал на вилке. Ему было лет тридцать-тридцать пять. Высокий, худощавый, приятной внешности. Волосы длинные, гладкие, почти пепельного цвета, и он, видимо, гордился ими, так как, сам того не замечая, то и дело причесывал их карманным гребешком. Его костюм из легкой серой материи был по-дорожному помят и не отличался чистотой, пальто он держал переброшенным через плечо. Узел галстука неярких разводов был сдвинут у него вниз, что позволило открыть ворот белой рубашки. Такого чисто южного выговора я еще ни у кого не слышал. Он поинтересовался, куда я еду, и, узнав, что мне в сторону Джексона и Монтгомери, попросился со мной. При виде Чарли он решил, что у меня в машине сидит «черномордый». Эта фраза стала уже стереотипной.
Мы удобно устроились в кабине. Он провел по волосам гребешком и похвалил моего Росинанта.
– Я сразу догадался, – сообщил он мне, – что вы с Севера.
– У вас тонкий слух. – Казалось бы, мой ответ звучал иронически.
– Да, я человек бывалый, – подтвердил он.
Вероятно, в том, что произошло, мне надо винить самого себя. Если бы я держал язык за зубами, то, может, узнал бы что-нибудь интересное. Но бессонная ночь, затянувшееся путешествие и мое нервное состояние сделали свое дело. Кроме того, близилось Рождество, и я задумывался о доме чаще, чем это было мне полезно.
Мы выяснили, что я путешествую ради собственного удовольствия, а он – в поисках работы.
– Вы с низовья едете, – сказал он. – Видели, что творится в Новом Орлеане?
– Да, видел.
– Ну молодчины! Особенно эта Нелли. Вот дает жизни!
– Да.
– Просто сердце радуется, на них глядя. Есть, значит, люди, которые выполняют свой долг.
Вот тут-то я и не выдержал. Мне бы хмыкнуть, и пусть он вкладывает в мое хмыканье любой смысл. Но коварный червячок злобы вдруг зашевелился у меня где-то в самом нутре.
– По-вашему, они делают это из чувства долга?
– А как же? И дай им бог здоровья! Должен же кто-то гнать этих черномордых поганцев из наших школ. – Готовность к самопожертвованию, подвигнувшая «заводил» на столь высокие деяния, переполнила его восторгом. – Приходит такое время, когда человеку надо сесть и как следует обо всем подумать, и вот подумаешь-подумаешь и решишь отдать жизнь за свои убеждения.
– И вы на это решились?
– Да. И не я один, таких много.
– Каковы же ваши убеждения?
– Не допущу, чтобы мои дети ходили в одну школу с черномордыми. Да, сэр. Жизни своей не пожалею, но сначала уложу десяток-другой этих поганцев.
– Сколько же у вас детей?
Он круто повернулся ко мне.
– Детей у меня пока нет, но будут, и не пойдут они в одну школу с черномордыми.
– А жизнь вы отдадите до или после того, как у вас заведутся дети?
Мне приходилось смотреть вперед, на дорогу, и я только краем глаза увидел его физиономию – выражение у нее, прямо скажу, было пренеприятное.
– А вы, видно, за черных! Так и следовало ожидать. Смутьяны! Приезжают сюда и учат нас жить. Нет, мистер, этот номерок вам не пройдет! Мы за коммунистами, за негритянскими заступничками, глядим в оба.
– Я просто нарисовал себе мысленно картину, как вы отважно жертвуете жизнью.
– Прав я был! Вы за черных горой.
– Нет, я не за черных и не за белых, если среди белых попадаются такие вот благородные дамочки, как ваши заводилы.
Он почти вплотную приблизил ко мне свое лицо.
– Хотите знать, что я о вас думаю?
– Нет. Этих словечек мы вчера от Нелли наслушались. – Я притормозил и свел Росинанта с шоссе.
Он опешил.
– Почему вы остановились?
– Вылезайте, – сказал я.
– Что вам, приспичило, что ли?
– Да, приспичило. Избавиться от вас. Вылезайте.
– Силой заставите?
Я сунул руку между дверцей и сиденьем, где у меня ничего не было.
– Ладно, ладно, – сказал он и вылез, да так хлопнул дверцей, что Чарли взвыл от возмущения.
Я тут же дал газ, но услышал сзади его крики и в зеркале увидел перекошенное ненавистью лицо и брызжущий слюной рот. Он орал: «Ты за черных! За черных!» – орал, пока мне его было видно и еще после Бог знает сколько времени. Правда я сам его довел, но что с собой поделаешь! Когда начнут вербовать миротворцев, меня пусть обходят стороной – от таких, как я, проку будет мало.
Между Джексоном и Монтгомери я подвез еще одного пассажира. Это был молодой студент-негр с резкими чертами лица, переполненный, как мне показалось, каким-то яростным нетерпением. В боковом кармане у него торчали три авторучки, внутренний оттопыривался, набитый бумагами. Я узнал, что он студент, от него самого. Он держался настороженно. Однако номерной знак и мое произношение подействовали на него успокаивающе, насколько он вообще мог пребывать в покое.
Мы заговорили о сидячих забастовках. Он участвовал и в них и в бойкоте автобусов. Я рассказал ему о том, что видел в Новом Орлеане. Он там бывал. То, что меня так поразило, для него не было неожиданностью.
Наконец мы заговорили о Мартине Лютере Кинге [американский проповедник-негр, последователь идей индийского политического деятеля Ганди, в 1968 году убит расистами] и его проповеди пассивного, но неослабного сопротивления.
– Это слишком долго, – сказал он. – Сколько времени даром уйдет!
– Но улучшения есть, улучшения происходят непрестанно. Ганди доказывал, что только это оружие и может принести победу в борьбе с насилием.
– Знаю, знаю. Все это я учил. Успехи у нас по капле, а время идет и идет. Я хочу, чтобы было скорее, мне нужно действие… сейчас, сию минуту.
– Так можно загубить все.
– Я успею состариться, прежде чем стану человеком. Так и умереть успеешь.
– Это верно. Ганди умер. А много таких, как вы, – которые хотят действовать?
– Да. Такие есть… есть кое-кто, а сколько – не берусь сказать.
Мы тогда о многом переговорили. Этот человек знал, что ему нужно, он был горячий, напряженный, и его ярость вырывалась наружу, только тронь. Но когда я ссадил его в Монтгомери, он вдруг сунул голову в кабину моего Росинанта и засмеялся.
– Мне стыдно, – сказал он. – Нельзя же быть таким эгоистом. Но я хочу это увидеть… Живой, а не мертвый. Здесь, у нас! При жизни хочу! И поскорее! – Он круто повернулся, вытер глаза ладонью и быстро зашагал прочь.
У нас высказывается и печатается столько всяких мнений и суждений – и во время выборов и путем опроса наших граждан, – что иной раз и в газете не сразу разберешь, где желаемое, а где факты. Так вот, учитывая все это, я хочу, чтобы меня поняли правильно. Я не собирался показывать здесь и, по-моему, не показал ничего такого, что можно было бы счесть поперечным разрезом нашего Юга. Следовательно, у читателей нет повода сказать: «Он думает, будто дал подлинную картину жизни в Южных штатах». Нет, этого я не думаю. Здесь записано то, что говорили мне два-три человека и что я видел сам. Типичны ли мои собеседники и можно ли из всего этого сделать какие-нибудь выводы, я не знаю. Мне ясно другое: в тех местах тревожно, и людям там приходится нелегко. И еще мне ясно, что разрешение этого вопроса дастся не сразу и не просто. Я повторяю следом за мсье Здесь Покоится: дело не в цели, дело в том, как отчаянно трудно выбрать средства, которые к этой цели ведут.
В начале своего повествования я пытался разобраться в природе путешествий как таковых и говорил, что каждое из них – это вещь в себе, каждое неповторимо индивидуально и что двух одинаковых не бывает. Я размышлял по этому поводу с оттенком изумления, пораженный той силой, с какой проявляется индивидуальность путешествий, и под конец пришел к следующему выводу: не люди командуют путешествиями, а путешествия – людьми.
Впрочем, вопроса о жизнеспособности наших странствий я не касался. Это величина переменная, и определить ее заранее, пожалуй, невозможно. Разве нам не известны случаи, когда поездка лишалась души и умирала прежде, чем путник успевал вернуться домой? И наоборот: многие путешествия живут и продолжают жить после того, как движение во времени и в пространстве закончилось.
Я помню, одного человека в Салинасе, который в пожилые годы съездил в Гонолулу и обратно, и эта поездка длилась до конца дней его. Мы видели, как он сидит у себя на веранде, и прищурив, полузакрыв глаза, покачиваясь в качалке, все едет и едет в Гонолулу.
Моя собственная поездка началась задолго до отъезда и кончилась до того, как я вернулся домой. И я точно знаю, когда и где это случилось. Недалеко от Абингдона в штате Виргиния, в той его части, которая зовется Собачья Ляжка, в ветреный день, в четыре часа пополудни, без всякого предупреждения, не попрощавшись, не сделав мне ручкой, мое путешествие исчезло и бросило меня на произвол судьбы далеко от дома. Я звал его, пытался догнать – глупая, безнадежная затея, ибо оно кончилось решительно и бесповоротно.
Дорога превратилась в нескончаемую бетонную ленту, деревья сливались в зеленое пятно, холмы стали препятствием, люди – просто-напросто движущимися фигурками с головой, но без лица.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Я жил тогда в маленьком кирпичном домике в Манхэттене, и будучи временно платежеспособным, держал слугу-негра. Через улицу, на углу, был бар и ресторан. Однажды зимой, в сумерках, я стоял у окна, глядя на улицу, и вдруг увидел, как из бара вышла пьяная женщина, поскользнулась на обледенелом тротуаре и упала навзничь. Она попыталась подняться, но снова упала и так и осталась лежать, пьяно выкрикивая что-то. В эту минуту негр, который служил у меня, показался из-за угла, увидел пьяную и, стараясь держаться от нее как можно дальше, тут же перебежал на другую сторону.
Когда он вошел ко мне, я сказал:
– Я видел, как ты смылся. А почему бы не помочь женщине?
– Да ведь она пьяная, сэр, а я негр. Если бы я только дотронулся до нее, начался бы крик – насилуют! Соберется толпа, и кто мне поверит?
– Быстро должна голова работать, чтобы так сразу смыться.
– Да нет, сэр, – сказал он. – Я уже давно эту науку прохожу – как быть негром.
И вот теперь, сидя в своем Росинанте, я, дурак-дураком, пытался разрушить то, что было выработано всей жизнью.
– Больше ни о чем вас не буду спрашивать, – сказал я. Но он беспокойно заерзал на сиденье.
– Будьте любезны, капитан, высадите меня. Я тут неподалеку живу.
Я ссадил его и увидел в зеркало, что он снова побрел вдоль шоссе. Жил он, конечно, совсем не в этих местах, но идти пешком было безопаснее, чем ехать со мной.
Усталость сморила меня, и я остановился в уютном мотеле. Кровати там были хорошие, но уснуть я так и не мог. Перед моими глазами мелькали физиономии «заводил» и человек в сером костюме, но чаще всего появлялся старик, отсевший от меня как можно дальше, точно боясь заразиться, – а может, я и в самом деле был заразный. Я приехал сюда, чтобы узнать что здесь происходит. И что же я узнал? За все эти дни была ли хоть одна минута, свободная от напряженности, от груза беспощадного страха? Я, как новичок в здешних местах, конечно, чувствовал все это острее, но и напряженность и страх были– не со мной же они сюда приехали. Все здесь, и белые и черные, жили в этом и этим дышали – все до одного, все возрасты, все профессии, все классы. Им некуда было деваться от того, что стало неизбежностью их жизни. И это повышало давление в котле до предела. Неужели же ничто не отвратит взрыва?
Я очень плохо представляю себе всю картину в целом. Во время второй мировой войны мне не так уж много пришлось всего повидать – одну десантную операцию из ста, несколько разрозненных боевых эпизодов, несколько тысяч убитых, когда их насчитывались миллионы. Но все же и увиденного и прочувствованного оказалось вполне достаточно, и я убедился, что война не осталась для меня незнакомкой. Так и здесь – какой-нибудь незначительный случай, две-три встречи… но дыхание страха чувствуешь повсюду. Мне хотелось уйти от всего этого. Позиция труса? Может быть. А еще трусливее отрицать свою трусость. Но ведь люди живут здесь. Для них такой образ жизни неизменен, другого они не знали и конца ему не ждут. Истэндские дети в Лондоне теряли сон, когда бомбежка прекращалась, нарушая привычный для них порядок вещей
Я вертелся в постели с боку на бок, и под конец Чарли потерял терпение и несколько раз сердито сказал мне «фтт». Но у Чарли нет наших проблем. Он не той породы, которая настолько умна, что способна расщепить атом, но не способна жить в мире с себе подобными. Чарли даже не знает, что такое раса, и его совершенно не волнует вопрос о замужестве его сестер. Как раз наоборот. Однажды Чарли влюбился в таксу – роман с расовой точки зрения предосудительный, с физической – нелепый и с технической – немыслимый. Но Чарли презрел все это. Он любил пылко и не сдавал позиций. Трудно было бы объяснить собаке те добрые, высокоморальные побуждения, повинуясь которым тысячи человеческих существ сошлись в одно место, чтобы предать анафеме одного крохотного человечка. Мне случалось ловить во взгляде собак мимолетное недоуменное презрение, и я убежден, что по сути-то дела, они считают людей психами.
На следующий день не я выбрал своего первого пассажира – он сам ко мне напросился. Он сидел на табуретке рядом со мной и ел котлету, близнеца которой я держал на вилке. Ему было лет тридцать-тридцать пять. Высокий, худощавый, приятной внешности. Волосы длинные, гладкие, почти пепельного цвета, и он, видимо, гордился ими, так как, сам того не замечая, то и дело причесывал их карманным гребешком. Его костюм из легкой серой материи был по-дорожному помят и не отличался чистотой, пальто он держал переброшенным через плечо. Узел галстука неярких разводов был сдвинут у него вниз, что позволило открыть ворот белой рубашки. Такого чисто южного выговора я еще ни у кого не слышал. Он поинтересовался, куда я еду, и, узнав, что мне в сторону Джексона и Монтгомери, попросился со мной. При виде Чарли он решил, что у меня в машине сидит «черномордый». Эта фраза стала уже стереотипной.
Мы удобно устроились в кабине. Он провел по волосам гребешком и похвалил моего Росинанта.
– Я сразу догадался, – сообщил он мне, – что вы с Севера.
– У вас тонкий слух. – Казалось бы, мой ответ звучал иронически.
– Да, я человек бывалый, – подтвердил он.
Вероятно, в том, что произошло, мне надо винить самого себя. Если бы я держал язык за зубами, то, может, узнал бы что-нибудь интересное. Но бессонная ночь, затянувшееся путешествие и мое нервное состояние сделали свое дело. Кроме того, близилось Рождество, и я задумывался о доме чаще, чем это было мне полезно.
Мы выяснили, что я путешествую ради собственного удовольствия, а он – в поисках работы.
– Вы с низовья едете, – сказал он. – Видели, что творится в Новом Орлеане?
– Да, видел.
– Ну молодчины! Особенно эта Нелли. Вот дает жизни!
– Да.
– Просто сердце радуется, на них глядя. Есть, значит, люди, которые выполняют свой долг.
Вот тут-то я и не выдержал. Мне бы хмыкнуть, и пусть он вкладывает в мое хмыканье любой смысл. Но коварный червячок злобы вдруг зашевелился у меня где-то в самом нутре.
– По-вашему, они делают это из чувства долга?
– А как же? И дай им бог здоровья! Должен же кто-то гнать этих черномордых поганцев из наших школ. – Готовность к самопожертвованию, подвигнувшая «заводил» на столь высокие деяния, переполнила его восторгом. – Приходит такое время, когда человеку надо сесть и как следует обо всем подумать, и вот подумаешь-подумаешь и решишь отдать жизнь за свои убеждения.
– И вы на это решились?
– Да. И не я один, таких много.
– Каковы же ваши убеждения?
– Не допущу, чтобы мои дети ходили в одну школу с черномордыми. Да, сэр. Жизни своей не пожалею, но сначала уложу десяток-другой этих поганцев.
– Сколько же у вас детей?
Он круто повернулся ко мне.
– Детей у меня пока нет, но будут, и не пойдут они в одну школу с черномордыми.
– А жизнь вы отдадите до или после того, как у вас заведутся дети?
Мне приходилось смотреть вперед, на дорогу, и я только краем глаза увидел его физиономию – выражение у нее, прямо скажу, было пренеприятное.
– А вы, видно, за черных! Так и следовало ожидать. Смутьяны! Приезжают сюда и учат нас жить. Нет, мистер, этот номерок вам не пройдет! Мы за коммунистами, за негритянскими заступничками, глядим в оба.
– Я просто нарисовал себе мысленно картину, как вы отважно жертвуете жизнью.
– Прав я был! Вы за черных горой.
– Нет, я не за черных и не за белых, если среди белых попадаются такие вот благородные дамочки, как ваши заводилы.
Он почти вплотную приблизил ко мне свое лицо.
– Хотите знать, что я о вас думаю?
– Нет. Этих словечек мы вчера от Нелли наслушались. – Я притормозил и свел Росинанта с шоссе.
Он опешил.
– Почему вы остановились?
– Вылезайте, – сказал я.
– Что вам, приспичило, что ли?
– Да, приспичило. Избавиться от вас. Вылезайте.
– Силой заставите?
Я сунул руку между дверцей и сиденьем, где у меня ничего не было.
– Ладно, ладно, – сказал он и вылез, да так хлопнул дверцей, что Чарли взвыл от возмущения.
Я тут же дал газ, но услышал сзади его крики и в зеркале увидел перекошенное ненавистью лицо и брызжущий слюной рот. Он орал: «Ты за черных! За черных!» – орал, пока мне его было видно и еще после Бог знает сколько времени. Правда я сам его довел, но что с собой поделаешь! Когда начнут вербовать миротворцев, меня пусть обходят стороной – от таких, как я, проку будет мало.
Между Джексоном и Монтгомери я подвез еще одного пассажира. Это был молодой студент-негр с резкими чертами лица, переполненный, как мне показалось, каким-то яростным нетерпением. В боковом кармане у него торчали три авторучки, внутренний оттопыривался, набитый бумагами. Я узнал, что он студент, от него самого. Он держался настороженно. Однако номерной знак и мое произношение подействовали на него успокаивающе, насколько он вообще мог пребывать в покое.
Мы заговорили о сидячих забастовках. Он участвовал и в них и в бойкоте автобусов. Я рассказал ему о том, что видел в Новом Орлеане. Он там бывал. То, что меня так поразило, для него не было неожиданностью.
Наконец мы заговорили о Мартине Лютере Кинге [американский проповедник-негр, последователь идей индийского политического деятеля Ганди, в 1968 году убит расистами] и его проповеди пассивного, но неослабного сопротивления.
– Это слишком долго, – сказал он. – Сколько времени даром уйдет!
– Но улучшения есть, улучшения происходят непрестанно. Ганди доказывал, что только это оружие и может принести победу в борьбе с насилием.
– Знаю, знаю. Все это я учил. Успехи у нас по капле, а время идет и идет. Я хочу, чтобы было скорее, мне нужно действие… сейчас, сию минуту.
– Так можно загубить все.
– Я успею состариться, прежде чем стану человеком. Так и умереть успеешь.
– Это верно. Ганди умер. А много таких, как вы, – которые хотят действовать?
– Да. Такие есть… есть кое-кто, а сколько – не берусь сказать.
Мы тогда о многом переговорили. Этот человек знал, что ему нужно, он был горячий, напряженный, и его ярость вырывалась наружу, только тронь. Но когда я ссадил его в Монтгомери, он вдруг сунул голову в кабину моего Росинанта и засмеялся.
– Мне стыдно, – сказал он. – Нельзя же быть таким эгоистом. Но я хочу это увидеть… Живой, а не мертвый. Здесь, у нас! При жизни хочу! И поскорее! – Он круто повернулся, вытер глаза ладонью и быстро зашагал прочь.
У нас высказывается и печатается столько всяких мнений и суждений – и во время выборов и путем опроса наших граждан, – что иной раз и в газете не сразу разберешь, где желаемое, а где факты. Так вот, учитывая все это, я хочу, чтобы меня поняли правильно. Я не собирался показывать здесь и, по-моему, не показал ничего такого, что можно было бы счесть поперечным разрезом нашего Юга. Следовательно, у читателей нет повода сказать: «Он думает, будто дал подлинную картину жизни в Южных штатах». Нет, этого я не думаю. Здесь записано то, что говорили мне два-три человека и что я видел сам. Типичны ли мои собеседники и можно ли из всего этого сделать какие-нибудь выводы, я не знаю. Мне ясно другое: в тех местах тревожно, и людям там приходится нелегко. И еще мне ясно, что разрешение этого вопроса дастся не сразу и не просто. Я повторяю следом за мсье Здесь Покоится: дело не в цели, дело в том, как отчаянно трудно выбрать средства, которые к этой цели ведут.
В начале своего повествования я пытался разобраться в природе путешествий как таковых и говорил, что каждое из них – это вещь в себе, каждое неповторимо индивидуально и что двух одинаковых не бывает. Я размышлял по этому поводу с оттенком изумления, пораженный той силой, с какой проявляется индивидуальность путешествий, и под конец пришел к следующему выводу: не люди командуют путешествиями, а путешествия – людьми.
Впрочем, вопроса о жизнеспособности наших странствий я не касался. Это величина переменная, и определить ее заранее, пожалуй, невозможно. Разве нам не известны случаи, когда поездка лишалась души и умирала прежде, чем путник успевал вернуться домой? И наоборот: многие путешествия живут и продолжают жить после того, как движение во времени и в пространстве закончилось.
Я помню, одного человека в Салинасе, который в пожилые годы съездил в Гонолулу и обратно, и эта поездка длилась до конца дней его. Мы видели, как он сидит у себя на веранде, и прищурив, полузакрыв глаза, покачиваясь в качалке, все едет и едет в Гонолулу.
Моя собственная поездка началась задолго до отъезда и кончилась до того, как я вернулся домой. И я точно знаю, когда и где это случилось. Недалеко от Абингдона в штате Виргиния, в той его части, которая зовется Собачья Ляжка, в ветреный день, в четыре часа пополудни, без всякого предупреждения, не попрощавшись, не сделав мне ручкой, мое путешествие исчезло и бросило меня на произвол судьбы далеко от дома. Я звал его, пытался догнать – глупая, безнадежная затея, ибо оно кончилось решительно и бесповоротно.
Дорога превратилась в нескончаемую бетонную ленту, деревья сливались в зеленое пятно, холмы стали препятствием, люди – просто-напросто движущимися фигурками с головой, но без лица.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37