Может быть, в городах у нас тоже сочтут когда-нибудь нужным провести кое-какие реформы в полиции по образцу милицейских частей штатов. Но это удастся сделать только тогда, когда политические организации будут лишены права карать и миловать.
По ту сторону реки Колорадо, если смотреть из Нидлса, виднелись вздымающиеся в небо темные зубцы аризонских скал, а за ними начиналась огромная пологая равнина, которая восходит все к тому же становому хребту континента. Я хорошо знаю этот путь, так как много раз ездил им. Кингмен, Эш-Форк, Флагстаф с горной вершиной вдали, потом Уинслоу, Холбрук, Сендерс. Вниз, под уклон, и снова подъем, и вот Аризона остается позади. Города здесь несколько разрослись по сравнению с тем, какими я их помнил, освещение на улицах теперь ярче, придорожные мотели стали больше и роскошнее.
Я пересек границу Нью-Мексико, ночью промчался мимо Галлапа, а остановку сделал на перевале, и надо сказать, что здесь он выглядит куда эффектнее, чем на Севере. Ночь была холодная, сухая, звезды сияли как хрустальные. Я заехал в небольшую ложбину, чтобы укрыться от ветра, и остановил Росинанта у наваленных горой битых бутылок. Их были тысячи и тысячи – из-под виски, из-под джина. Почему они там оказались – понятия не имею.
И вот, сидя в кабине, я очутился лицом к лицу с фактом, от которого все пытался увильнуть. Я гнал себя по этим дорогам, отсчитывая милю за милей, потому что уже ничего не видел и ничего не слышал. Способность воспринимать что-либо была исчерпана, или же, уподобившись обжорам, которые и насытившись продолжают набивать брюхо, я не мог усваивать то, что открывалось моим глазам. Каждый новый холм казался мне двойником предыдущего. Точно так же получилось у меня и в мадридском Прадо, после того как я посмотрел сотню полотен; чувствуешь, что сыт по горло и при всем желании ничего больше не можешь увидеть.
Хорошо бы теперь найти какое-нибудь укромное местечко на берегу ручейка, отдохнуть там и несколько воспрянуть духом. Чарли, сидевший рядом со мной в темноте кабины, чуть слышным поскуливанием доложил мне о своих надобностях. Даже Чарли был забыт! Я выпустил его, и он медленно побрел к горе бутылок, принюхался к ним и повернул в другую сторону.
Ночь была холодная, такая холодная, что меня пробрала дрожь, и я включил свет и зажег газ в своем домике, чтобы прогреть его. Беспорядок там был полный. Постель не застлана, в раковине грязная посуда, оставшаяся после завтрака. Я сел на кровать и вперил взор в серое уныние, расстилавшееся передо мной. Откуда я взял, что смогу познать свою страну? За последние сто миль мне и с людьми-то не хотелось сталкиваться. И когда волей-неволей приходилось заезжать на заправочные станции за горючим, объяснялся я там односложно и не замечал того, что делается вокруг. Глаза и мозг здорово подвели меня. Я сам себя дурачу, воображая, будто такая поездка необходима и даже поучительна. Конечно, лекарство от всех этих мыслей было у меня под рукой. Не вставая с кровати, я дотянулся до бутылки виски, налил себе полстакана, понюхал и слил все обратно. Нет, этим не вылечишься.
Чарли все еще не было. Я отворил дверь и свистнул, но отклика на мой свист не последовало. Это привело меня в чувство. Я схватил электрический фонарь и уткнул его пронзающий луч в темноту ложбины. Ярдах в пятидесяти от меня сверкнули два глаза. Я подбежал туда и увидел, что Чарли стоит, вперив взор в пространство, точь-в-точь как я сам вперял несколько минут назад.
– Чарли, что с тобой? Ты плохо себя чувствуешь?
Хвостик медленно транслировал мне его ответы:
– Да нет, как будто ничего.
– Я тебя звал, почему ты не откликнулся?
– Я не слышал.
– Куда ты смотришь?
– Не знаю. Так… никуда.
– Что же, тебе и ужинать не хочется?
– Да я не проголодался. Но если это надо для проформы… что ж, можно и притвориться.
Вернувшись в домик, он плюхнулся на пол и положил морду на передние лапы.
– Залезай на кровать, Чарли. Будем кукситься вместе.
Он повиновался, но особенного восторга по этому поводу не выказал. Я запустил пальцы в его чубчик и почесал ему за ушами, где он больше всего любит.
– Ну как?
Он передвинул голову.
– Чуть левее. Фтт. Да. Здесь.
– Никчемные мы с тобой путешественники. Чуть из дому, и уже захандрили. Первый белый человек, который был в этих местах… его, кажется, звали Нарваэс… Если не вру, на такую прогулочку ему понадобилось шесть лет. Ну-ка, подвинься. Сейчас проверим. Э-э, нет, все восемь: с 1528 по 1536. И сам Нарваэс сюда не добрался. Но четверо из его партии все-таки дошли. Интересно, на них хандра тоже нападала? Кишка у нас тонка, Чарли. Может, нам выкинуть что-нибудь такое-эдакое? Когда твой день рождения?
– Не знаю. Может, как у лошадей – первого января?
– А не сегодня?
– Кто знает!
– Хочешь, я испеку тебе пирог? Придется блинчатый, потому что у меня есть коробка с готовой смесью. И побольше сиропу, а сверху воткнем свечу.
Чарли проявил некоторый интерес к моим манипуляциям. Его глупейший хвостик вел со мной деликатную беседу.
– Пекет пирог собаке, а когда собакино рожденье, думаете, знает, вот увидят и скажут, совсем спятил.
– Если твой хвост не в ладах с интеллигентной речью, тогда слава богу, что ты не умеешь говорить.
Пирог получился вполне приличный – в четыре слоя, пропитанный кленовым сиропом, а сверху огарочек. Пока Чарли ел и лизал сироп, я выпил за его здоровье неразбавленного виски. И после этого нам обоим полегчало. Но Нарваэс оставался Нарваэсом – восемь лет! Были же люди в прошлые времена!
Чарли слизнул сироп с усов.
– Почему ты скис?
– Разучился видеть, Чарли. А когда такое случается, то боишься: уж не навсегда ли?
Чарли встал и потянулся всем телом – сначала носовой частью, потом кормовой.
– Пойдем, что ли, прогуляемся вверх по тропинке, – предложил он. – Может, опять все будешь видеть.
Мы осмотрели кучу битых бутылок из-под спиртного и стали взбираться на холм. Наши легкие возвращали холодный, сухой воздух струйками пара. Какой-то зверь, видимо большой, прыжками удирал от нас вверх по каменистому склону, а может, зверь был маленький, но лавину пустил вниз большую.
– Ну, что говорит твой нос? Кто это?
– Какой-то неизвестный. Пованивает мускусом. В погоню за ним я, во всяком случае, не собираюсь.
Ночь была такая темная, что ее всю прокалывали огненные точки. На крутом каменистом откосе мой фонарь нашел ответную вспышку. Я вскарабкался туда, скользя и оступаясь, потерял эту блестку и снова нашел – свежий на изломе сколок породы, а внутри вкраплена слюда. Не бог весть какое сокровище, но все-таки приятно. Я сунул камень в карман, и мы пошли спать.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Приступая к этому повествованию, я знал, что рано или поздно мне надо будет заняться Техасом, и меня пугала такая перспектива. Как космонавт не может миновать Млечный Путь, так и я не мог бы объехать Техас стороной. Огромная Ручка Сковороды [прозвище северной части Техаса между штатами Оклахомой и Нью-Мексико] просунулась далеко на север, а остальная часть этой «сковородки» жмется к Рио-Гранде. Уж если заехал в Техас, так не скоро оттуда выберешься, а некоторые и вовсе там застревают.
Скажу с самого начала, что, если бы мне и хотелось проехать мимо Техаса, из этой затеи все равно ничего бы не вышло, так как этому штату я обязан и женой, и тещей, и дядя мой там живет, и тетка, и всяких двоюродных тоже хватает – словом, полна коробочка. И даже территориальная отдаленность от Техаса дела не спасает, ибо Техас так и шествует сквозь наш нью-йоркский дом и сквозь наш рыбачий коттедж в Сэг-Харборе, а когда у нас была квартира в Париже, мы и там его видели. Техас может возникнуть в любой точке земного шара, и тогда дело доходит до смешного. Однажды, познакомившись во Флоренции с прелестной юной итальянкой из титулованной семьи, я сказал ее отцу: «По-моему, в вашей дочке нет ничего итальянского. Как ни странно, она похожа на американскую индианку». На что отец ответил: «И не удивительно. Ее дед был женат в Техасе на индианке племени чероки».
Писатели, поднимающие проблему Техаса в своих книгах, увязают в общих местах, и в этом смысле я не составляю исключения. Техас – это общая направленность ума. Техас – это одержимость. И самое главное: Техас – нация, в полном смысле этого слова. Вот вам пачка общих мест для начала. Выехав из своего Техаса, техасец превращается в иностранца. Моя жена причисляет себя к тем уроженцам Техаса, кому удалось вырваться из-под его власти, хотя это верно лишь наполовину. От южного акцента она избавилась, но стоит ей заговорить с техасцем, как он снова слышится. До ее происхождения и докапываться не надо – оно тут, почти на поверхности.
Я изучал проблему Техаса всесторонне и в течение многих лет. И каждый из моих выводов неизбежно вступал в противоречие с другим. Вне своего штата техасцы, как мне кажется, немного робеют и проявляют чрезмерную обидчивость, а это приводит к хвастовству, заносчивости и шумным проявлениям самодовольства – то есть к тем защитным мерам, к которым прибегают застенчивые дети. У себя дома они совсем другие. Те, кого я знаю, очень любезны, дружелюбны, великодушны и сдержанны. В Нью-Йорке же мы только и слышим их разглагольствования о дорогой их сердцу уникальности Техаса. Техас – единственный штат, который вошел в состав США по соглашению, заключенному в 1845 году. Право выхода по собственной воле за ним сохраняется. Техасцы столько раз грозили нам этим, что я организовал общество энтузиастов и назвал его «Американские друзья самоопределения Техаса». Такие шутки действуют на них отрезвляюще – они хотят сохранять за собой право на отделение, но подсказывать им это строго возбраняется.
Подобно большинству страстных патриотов, техасцы наделили свою родину историей, основанной на фактах, хотя фактами не ограничивающейся. Предания говорят о первых поселенцах как о людях выносливых, жизнеспособных, но этими качествами их характеристика не исчерпывается. Кое-кому известно и другое: в те славные годы, когда Виргиния была колонией, самые тяжкие преступления карались там смертью, изгнанием в Техас и тюрьмой – именно в такой последовательности. И кое-кто из сосланных туда, наверно, оставил после себя потомство.
Но с другой стороны, героическая, до последней капли крови оборона форта Аламо от полчищ мексиканского генерала Санта-Аны – это факт. Отважные техасцы действительно вырвали свободу у Мексики, а «свобода» и «воля» – священные слова. Однако чтобы ознакомиться с непредвзятой оценкой того, что техасцы называли тиранией, поднявшей их на восстание, надо обратиться к европейским источникам того времени. Незаинтересованные наблюдатели считают, что нажим велся с двух сторон. Техасцы не желали платить налоги – это первое. Второе: Мексика отменила рабство в 1829 году, и поскольку Техас входил в Мексику, от него требовали, чтобы он тоже освободил своих рабов. Разумеется, были и другие причины для восстания, но эти две больше всего бросаются в глаза европейцам, тогда как у нас в стране о них помалкивают.
Я охарактеризовал Техас как общую направленность ума, но такой характеристики, пожалуй, недостаточно. Техас – мистика, переходящая в религиозный накал чувств. Это подтверждается тем обстоятельством, что люди или страстно любят его, или так же страстно ненавидят, и, как бывает со всякой религией, мало кто решается вникать в ее суть, из страха потерять почву под ногами, запутавшись в загадках и противоречиях, из которых она состоит. Взгляды и оценки, сделанные с других позиций, могут мгновенно перечеркнуть любой из моих выводов. Но вряд ли кто возьмется оспаривать мой тезис, что Техас – нечто единое. Несмотря на необъятность его территории, разницу в природных условиях и климате между отдельными районами, несмотря на его внутренние препирательства, грызню и раздоры, Техас силен своей спайкой, и в этом с ним вряд ли может поспорить какая-нибудь другая часть Америки. Богачи, бедняки, те, кто живет на Севере, и те, кто живет у Мексиканского залива, горожане, фермеры – все они одержимы Техасом, для всех для них Техас – нечто свое, кровное, досконально изученное. Несколько лет назад наша писательница Эдна Фербер написала роман, в котором вывела очень небольшую группу очень богатых техасцев. Насколько я могу судить, сна не погрешила против истины в этом романе, но весь тон его был несколько уничижительный. И как только книга вышла, на нее ополчились техасцы всех классов, всех состояний и всех общественных группировок. Замахнуться на какого-нибудь одного жителя Техаса – значит навлечь на себя огонь из всех орудий. С другой стороны, так называемые техасские анекдоты – это нечто всеми уважаемое, любимое, и сочиняют их большей частью в самом Техасе.
Родством с первыми поселенцами-скотоводами техасцы дорожат не меньше, чем англичане – капелькой норманской крови, текущей в их жилах. И хотя многие тамошние семьи действительно потомки земельных арендаторов, мало чем отличающихся от современных braceros [батраков (исп.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37