Обозначенные в афише как Маленькие Сестрички, Зина и Малышка
выходили после шумного бурлеска предыдущего выступления и начинали свое
собственное, умное выступление с песнями и танцами, которое заканчивалось
удивительным пением - гармоничным йодлем. Голос Малышки был чистым и
ясным, и сплетался как звуки органа с глубоким контральто Зины. Они также
работали в детской деревне, миниатюрном городке со своей собственной
пожарной станцией, муниципалитетом, и ресторанами - все детских размеров;
взрослых туда не пускали. Малышка подавала слабый чай и печенье
большеглазым веснушчатым детям на деревенских ярмарках, и чувствовал себя
частью их восхищения и частью их веры в этот волшебный город. Часть...
часть... это была глубоко волнующая тема всего, что Малышка делала;
Малышка была частью Горти, а Горти был частью мира, впервые в своей жизни.
Их сорок грузовиков покружили среди Скалистых гор и вытянувшись вдоль
Пенсильванской магистрали вползли затем на Ярмарку в Оттаве и смешались с
Четвертой Всемирной Выставкой. Однажды, когда ему было десять, Горти
помогал гигантской Бетси родить ребенка, и считал это нормальным, потому
что это в такой большой степени было частью предсказуемой и
непредсказуемой жизни с карнавалом. Однажды дурачок, счастливый безмозглый
карлик, который сидел бормоча что-то хихикая от радости в уголке выставки
уродцев, умер на руках Горти после того, как выпил щелок, и шрам в памяти
Горти об этом страшном алом рте и глазах, полных боли и удивления - этот
шрам был частью Малышки, которая была Горти, который был частью мира.
А второй вещью была Зина, которая была для него руками, глазами и
мозгом пока он не вошел в курс дела, пока он не научился быть, совершенно
естественно, девочкой-лилипуткой. Именно Зина сделала его частью этой
жизни, и его истосковавшееся я впитывало все. Она читала ему десятки книг,
десятки видов книг, своим глубоким выразительным голосом, который
совершенно автоматически исполнял роли всех действующих лиц в рассказе.
Она ввела его при помощи своей гитары и пластинок в мир музыки. Ничто, что
он узнавал не изменяло его; но ничто, что он узнавал не забывалось. Потому
что у Горти-Малышки была фотографическая память.
Гавана часто говорил, что жаль, что так случилось с его рукой. Во
время выступления Зина и Малышка носили черные перчатки, что казалось
немного странным; и потом, было бы хорошо, если бы они обе играли на
гитарах. Но конечно это было исключено. Иногда Гавана говорил Банни,
ночью, что от пальцев Зины так ничего не останется, если она будет играть
целый день на сцене и всю ночь, чтобы развлечь Горти; потому что гитара
плакала и звенела часами после того, как они ложились спать. Банни
говорила сквозь сон, что Зина знает, что делает - что, конечно, было
совершенно верно.
Она знала, что делает, когда добилась, чтобы Хадди убрали из
карнавала. Какое-то время это было плохо. Делая это, она нарушила
карнавальный кодекс, а она была карни до мозга костей. Это было нелегко,
особенно потому что Хадди был безвреден. Он был рабочим сцены с могучей
спиной и широким нежным ртом. Он обожествлял Зину и с радостью включил
Малышку в свое молчаливое поколение. Он приносил им пирожные и дешевые
украшения из городков, и сидел на корточках в тени, прислонившись к
основанию сцены, восхищенно слушая пока они репетировали.
Он пришел в трейлер, чтобы попрощаться, когда его уволили. Он
побрился и его готовый костюм не очень хорошо сидел на нем. Он стоял на
пороге, держа потертую соломенную шляпу и пытался прожевать какие-то
полу-оформившиеся слова, которые он никак не мог произнести.
- Меня уволили, - сказал он наконец.
Зина дотронулась до его лица.
- А - а Людоед сказал тебе за что?
Хадди покачал головой.
- Он просто вызвал меня и вручил мне мою зарплату. Я ничего не
сделал, Зи. Но я - я ничего ему не сказал. Так как он смотрел, он готов
был убить меня. Я - я просто хочу... - Он моргнул, поставил свой чемодан и
вытер глаза рукавом. - Вот, - сказал он. Он засунул руку в нагрудный
карман, ткнул Зине маленький сверток, повернулся и убежал.
Горти, сидевший на своей койке и слушавший с широко открытыми
глазами, сказал:
- Послушай... Зи, что он сделал? Он такой славный!
Зина закрыла дверь. Она посмотрела на сверток. Он был завернут в
золотую подарочную бумагу и завязан большим бантом из красный ленты.
Большим рукам Хадди должно быть понадобился час времени, чтобы завязать
его. Зина сняла ленту. Внутри была шифоновая косынка, яркая, дешевая,
именно такой яркий подарок, который Хадди выбрал бы после долгих
старательных поисков.
Горти вдруг понял, что Зина плачет.
- Что случилось?
Она села возле него и взяла его за руку.
- Я пошла и сказала Людоеду, что Хадди пристает ко мне. Вот почему
его уволили.
- Но - Хадди никогда ничего тебе не делал! Ничего плохого.
- Я знаю, - прошептала Зина. - О, я знаю. Я солгала. Хадди должен был
уйти - немедленно.
Горти смотрел на нее.
- Я не понимаю этого, Зи.
- Я собираюсь объяснить это тебе, - сказала она осторожно. - Будет
больно, Горти, но может быть это поможет не случиться чему-нибудь другому,
от чего было бы намного больнее. Слушай. Ты всегда все помнишь. Ты
разговаривал с Хадди вчера, помнишь?
- О, да! Я смотрел как он, Джемми, Ол и Стинкер забывают стойки. Я
люблю смотреть на них. Они становятся вокруг со своими большими тяжелыми
молотами и каждый легонько стукает - плип-плип-плип - а затем каждый
замахивается молотом прямо над головой и ударяет со всей силы -
блэп-блэп-блэп! - так быстро! И эта стойка, она просто тает в земле!
Он замолчал, его глаза сияли, он слышал и видел пулеметный ритм
команды молотобойцев во всех подробностях своего кинематографического
мозга.
- Да, дорогой, - сказала Зина терпеливо. - А что ты сказал Хадди?
- Я захотел потрогать верхушку стойки внутри железного кольца, там
где все расщепляется. Я сказал: "Господи, да оно все здесь раздавлено!" А
Хадди, он сказал: "Только подумай как раздавлена была бы твоя рука, если
бы ты поставила ее, когда мы загоняли ее". А я засмеялся и сказал: "Это
беспокоило бы меня недолго, Хадди. Она бы снова выросла". Это все, Зи.
- Больше никто не слышал?
- Нет. Они начинали следующую стойку.
- Ну так вот, Горти. Хадди должен был уйти, потому что ты сказал это
ему.
- Но - но он подумал, что это просто шутка! Он просто засмеялся...
что я сделал, Зи?
- Горти, милый, я говорила тебе, что ты не должен никогда никому
говорить малейшее, крошечное слово о своей руке, или о том, что что-то
растет обратно, после того, как его отрезают, или вообще что-нибудь
подобное. Ты должен носить перчатку на своей левой руке днем и ночью,
никогда ничего не делать..."
- ...моими тремя новыми пальцами?
Она закрыла ладонью его рот.
- Никогда не говори об этом, - прошипела она, - никому кроме меня.
Никто не должен знать. Вот. - Она встала и бросила яркий платок ему на
колени. - Сохрани это. Посмотри на него и подумай об этом и оставь меня на
какое-то время, Хадди был - я... я не могу относиться к тебе хорошо
какое-то время, Горти. Извини.
Она отвернулась от него и вышла, а он остался, ему было больно и
очень стыдно. И когда, очень поздно той ночью, она пришла к нему в постель
и обняла его своими теплыми маленькими руками и сказала ему, что все
хорошо, ему больше не нужно было плакать, он был так счастлив, что у него
просто не было слов. Он зарылся лицом в ее плечо и дрожал, и он пообещал -
искренне пообещал, себе, а не ей, что он всегда, всегда будет делать так,
как она сказала. Они больше никогда не говорили о Хадди.
Зрительные впечатления и запахи были сокровищем; он хранил как
сокровище книги, которые они читали вместе - фантазии, также как "Червяк
Ауроборус" и "Меч в камне" и "Ветер в ивах", странные, загадочные, глубоко
человечные книги, каждая единственная в своем роде, такие как "Зеленые
усадьбы", "Марсианские хроники" Брэдбери, "Война с саламандрами" Чапека и
"Путешествие дилетанта".
Музыка была сокровищем - смеющаяся музыка, такая как полька из
"Золотого Острова" и какофонические изыски Спайка Джонса и Реда Ингалса;
глубокий романтизм Кросби, поющего "Адесте Фиделес" или "Жаворонка" как
если бы каждое из этих произведений было его любимым, и ажурная звонкость
Чайковского; и архитекторы, Франк, строящий из перьев, цветов и веры, Бах
- из агата и хрома.
Но больше всего Горти ценил полусонные разговоры в темноте, иногда на
затихшей ярмарочной площади после выступлений, иногда трясясь по залитой
лунным светом дороге.
- Горти...
Она была единственным человеком, который звал его Горти. Никто не
слышал, как она это делает. Это было как тайное уменьшительное.
- Ммм?
- Ты не спишь?
- Думаю...
- Думаешь о своем детстве, дорогой?
- Откуда ты знаешь? Эй - не подшучивай надо мной Зи.
- О, извини, дорогой.
Горти сказал в темноту:
- Кей была единственным человеком, который сказал мне что-то хорошее,
Зи. Единственным. Не только в тот вечер, когда я убежал. Иногда в школе
она просто улыбалась, и все. Я - я ждал этого. Ты смеешься надо мной.
- Нет, Малышка, нет. Ты такой милый.
- Ну, - сказал он защищаясь, - иногда мне нравится о ней думать.
Он действительно думал о Кей Хэллоувелл, и часто; потому что это была
третья вещь, свет и тень. Тенью был Арманд Блуэтт. Он не мог думать о Кей
не думая о Арманде, хотя и пытался. Но иногда холодные влажные глаза
оборванной дворняжки на какой-нибудь ферме, или четкий, объявляющий о его
прибытии звук ключа в замке, приводили Арманда прямо к нему в комнату.
Зина знала об этом, вот почему она всегда смеялась над ним, когда он
упоминал о Кей...
Он узнал так много во время этих полусонных разговоров. О Людоеде,
например.
- А как он вообще попал в карнавал, Зи?
- Я точно не знаю. Иногда я думаю, что он ненавидит карнавал. Похоже,
что он презирает людей, которые сюда приходят, и я думаю, что он в этом
бизнесе главным образом потому, что это единственный способ для него
держать своих...
Она замолчала.
- Что, Зи?
Она молчала пока он не повторил вопрос.
- У него есть некоторые люди, о которых он - много думает, -
объяснила она наконец. - Солум, Гоголь, Мальчик Рыба, Маленький Пенни был
одним из них. Маленький Пенни был дурачком, который выпил щелок. Несколько
других. И некоторые животные. Двуногий кот, и Циклопы. Он - любит бывать
возле них. Некоторые из них были у него до того, как он попал в
шоу-бизнес. Но должно быть это дорого обходилось. А так он может делать на
них деньги.
- А почему они особенно ему нравятся?
Она беспокойно заворочалась.
- Потому что он такой-же как они, - выдохнула она. А затем: - Горти
никогда не показывай ему свою руку!
Однажды ночью в Висконсине что-то разбудило Горти.
ИДИ СЮДА.
Это был не звук. Это не было словами. Это был зов. В нем было что-то
жестокое. Горти лежал неподвижно.
Горти сел. Он слышал, как в степи шумит ветер и звенят цикады.
ИДИ!
На этот раз это было по-другому. В нем была сверкающая вспышка
злости. Она была подконтрольная и директивна, и в ней был оттенок
удовольствия Арманда Блуэтта, когда он ловил мальчика за чем-то явно
недозволенным. Горти вскочил с постели и стоял, хватая воздух.
- Горти? Горти - что с тобой?
Зина, голая, выскользнула из смутной белизны своих простыней, как сон
о морском котике в пене прибоя, и подошла к нему.
- Я должен - идти, - сказал он с трудом.
- Что это? - прошептала она взволнованно. - Похоже на голос внутри
тебя?
Он кивнул. Яростная команда ударила его снова и у него исказилось
лицо.
- Не ходи, - прошептала Зина. - Ты слышишь меня, Горти? Не смей
двигаться. - Она завернулась в халат. - Ложись обратно в постель. Держись;
чтобы ты не делал, не выходи из этого трейлера. Э-это прекратится. Я
обещаю тебе, что это скоро прекратиться. - Она прижала его спину к койке.
- Не иди, что бы ни случилось.
Ослепленный, оглушенный этим настойчивым, болезненным давлением, он
рухнул обратно на койку. Призыв снова вспыхнул у него внутри; он
содрогнулся.
- Зи...
Но она ушла. Он встал, держась за голову, а затем вспомнил яростную
настойчивость ее приказов, и снова сел.
Это пришло снова и было - неполным. Прерванным.
Он сидел совершенно неподвижно и нащупывал это своим сознанием,
осторожно, как проверяют языком больной зуб. Его не было. Измученный, он
упал на кровать и уснул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
выходили после шумного бурлеска предыдущего выступления и начинали свое
собственное, умное выступление с песнями и танцами, которое заканчивалось
удивительным пением - гармоничным йодлем. Голос Малышки был чистым и
ясным, и сплетался как звуки органа с глубоким контральто Зины. Они также
работали в детской деревне, миниатюрном городке со своей собственной
пожарной станцией, муниципалитетом, и ресторанами - все детских размеров;
взрослых туда не пускали. Малышка подавала слабый чай и печенье
большеглазым веснушчатым детям на деревенских ярмарках, и чувствовал себя
частью их восхищения и частью их веры в этот волшебный город. Часть...
часть... это была глубоко волнующая тема всего, что Малышка делала;
Малышка была частью Горти, а Горти был частью мира, впервые в своей жизни.
Их сорок грузовиков покружили среди Скалистых гор и вытянувшись вдоль
Пенсильванской магистрали вползли затем на Ярмарку в Оттаве и смешались с
Четвертой Всемирной Выставкой. Однажды, когда ему было десять, Горти
помогал гигантской Бетси родить ребенка, и считал это нормальным, потому
что это в такой большой степени было частью предсказуемой и
непредсказуемой жизни с карнавалом. Однажды дурачок, счастливый безмозглый
карлик, который сидел бормоча что-то хихикая от радости в уголке выставки
уродцев, умер на руках Горти после того, как выпил щелок, и шрам в памяти
Горти об этом страшном алом рте и глазах, полных боли и удивления - этот
шрам был частью Малышки, которая была Горти, который был частью мира.
А второй вещью была Зина, которая была для него руками, глазами и
мозгом пока он не вошел в курс дела, пока он не научился быть, совершенно
естественно, девочкой-лилипуткой. Именно Зина сделала его частью этой
жизни, и его истосковавшееся я впитывало все. Она читала ему десятки книг,
десятки видов книг, своим глубоким выразительным голосом, который
совершенно автоматически исполнял роли всех действующих лиц в рассказе.
Она ввела его при помощи своей гитары и пластинок в мир музыки. Ничто, что
он узнавал не изменяло его; но ничто, что он узнавал не забывалось. Потому
что у Горти-Малышки была фотографическая память.
Гавана часто говорил, что жаль, что так случилось с его рукой. Во
время выступления Зина и Малышка носили черные перчатки, что казалось
немного странным; и потом, было бы хорошо, если бы они обе играли на
гитарах. Но конечно это было исключено. Иногда Гавана говорил Банни,
ночью, что от пальцев Зины так ничего не останется, если она будет играть
целый день на сцене и всю ночь, чтобы развлечь Горти; потому что гитара
плакала и звенела часами после того, как они ложились спать. Банни
говорила сквозь сон, что Зина знает, что делает - что, конечно, было
совершенно верно.
Она знала, что делает, когда добилась, чтобы Хадди убрали из
карнавала. Какое-то время это было плохо. Делая это, она нарушила
карнавальный кодекс, а она была карни до мозга костей. Это было нелегко,
особенно потому что Хадди был безвреден. Он был рабочим сцены с могучей
спиной и широким нежным ртом. Он обожествлял Зину и с радостью включил
Малышку в свое молчаливое поколение. Он приносил им пирожные и дешевые
украшения из городков, и сидел на корточках в тени, прислонившись к
основанию сцены, восхищенно слушая пока они репетировали.
Он пришел в трейлер, чтобы попрощаться, когда его уволили. Он
побрился и его готовый костюм не очень хорошо сидел на нем. Он стоял на
пороге, держа потертую соломенную шляпу и пытался прожевать какие-то
полу-оформившиеся слова, которые он никак не мог произнести.
- Меня уволили, - сказал он наконец.
Зина дотронулась до его лица.
- А - а Людоед сказал тебе за что?
Хадди покачал головой.
- Он просто вызвал меня и вручил мне мою зарплату. Я ничего не
сделал, Зи. Но я - я ничего ему не сказал. Так как он смотрел, он готов
был убить меня. Я - я просто хочу... - Он моргнул, поставил свой чемодан и
вытер глаза рукавом. - Вот, - сказал он. Он засунул руку в нагрудный
карман, ткнул Зине маленький сверток, повернулся и убежал.
Горти, сидевший на своей койке и слушавший с широко открытыми
глазами, сказал:
- Послушай... Зи, что он сделал? Он такой славный!
Зина закрыла дверь. Она посмотрела на сверток. Он был завернут в
золотую подарочную бумагу и завязан большим бантом из красный ленты.
Большим рукам Хадди должно быть понадобился час времени, чтобы завязать
его. Зина сняла ленту. Внутри была шифоновая косынка, яркая, дешевая,
именно такой яркий подарок, который Хадди выбрал бы после долгих
старательных поисков.
Горти вдруг понял, что Зина плачет.
- Что случилось?
Она села возле него и взяла его за руку.
- Я пошла и сказала Людоеду, что Хадди пристает ко мне. Вот почему
его уволили.
- Но - Хадди никогда ничего тебе не делал! Ничего плохого.
- Я знаю, - прошептала Зина. - О, я знаю. Я солгала. Хадди должен был
уйти - немедленно.
Горти смотрел на нее.
- Я не понимаю этого, Зи.
- Я собираюсь объяснить это тебе, - сказала она осторожно. - Будет
больно, Горти, но может быть это поможет не случиться чему-нибудь другому,
от чего было бы намного больнее. Слушай. Ты всегда все помнишь. Ты
разговаривал с Хадди вчера, помнишь?
- О, да! Я смотрел как он, Джемми, Ол и Стинкер забывают стойки. Я
люблю смотреть на них. Они становятся вокруг со своими большими тяжелыми
молотами и каждый легонько стукает - плип-плип-плип - а затем каждый
замахивается молотом прямо над головой и ударяет со всей силы -
блэп-блэп-блэп! - так быстро! И эта стойка, она просто тает в земле!
Он замолчал, его глаза сияли, он слышал и видел пулеметный ритм
команды молотобойцев во всех подробностях своего кинематографического
мозга.
- Да, дорогой, - сказала Зина терпеливо. - А что ты сказал Хадди?
- Я захотел потрогать верхушку стойки внутри железного кольца, там
где все расщепляется. Я сказал: "Господи, да оно все здесь раздавлено!" А
Хадди, он сказал: "Только подумай как раздавлена была бы твоя рука, если
бы ты поставила ее, когда мы загоняли ее". А я засмеялся и сказал: "Это
беспокоило бы меня недолго, Хадди. Она бы снова выросла". Это все, Зи.
- Больше никто не слышал?
- Нет. Они начинали следующую стойку.
- Ну так вот, Горти. Хадди должен был уйти, потому что ты сказал это
ему.
- Но - но он подумал, что это просто шутка! Он просто засмеялся...
что я сделал, Зи?
- Горти, милый, я говорила тебе, что ты не должен никогда никому
говорить малейшее, крошечное слово о своей руке, или о том, что что-то
растет обратно, после того, как его отрезают, или вообще что-нибудь
подобное. Ты должен носить перчатку на своей левой руке днем и ночью,
никогда ничего не делать..."
- ...моими тремя новыми пальцами?
Она закрыла ладонью его рот.
- Никогда не говори об этом, - прошипела она, - никому кроме меня.
Никто не должен знать. Вот. - Она встала и бросила яркий платок ему на
колени. - Сохрани это. Посмотри на него и подумай об этом и оставь меня на
какое-то время, Хадди был - я... я не могу относиться к тебе хорошо
какое-то время, Горти. Извини.
Она отвернулась от него и вышла, а он остался, ему было больно и
очень стыдно. И когда, очень поздно той ночью, она пришла к нему в постель
и обняла его своими теплыми маленькими руками и сказала ему, что все
хорошо, ему больше не нужно было плакать, он был так счастлив, что у него
просто не было слов. Он зарылся лицом в ее плечо и дрожал, и он пообещал -
искренне пообещал, себе, а не ей, что он всегда, всегда будет делать так,
как она сказала. Они больше никогда не говорили о Хадди.
Зрительные впечатления и запахи были сокровищем; он хранил как
сокровище книги, которые они читали вместе - фантазии, также как "Червяк
Ауроборус" и "Меч в камне" и "Ветер в ивах", странные, загадочные, глубоко
человечные книги, каждая единственная в своем роде, такие как "Зеленые
усадьбы", "Марсианские хроники" Брэдбери, "Война с саламандрами" Чапека и
"Путешествие дилетанта".
Музыка была сокровищем - смеющаяся музыка, такая как полька из
"Золотого Острова" и какофонические изыски Спайка Джонса и Реда Ингалса;
глубокий романтизм Кросби, поющего "Адесте Фиделес" или "Жаворонка" как
если бы каждое из этих произведений было его любимым, и ажурная звонкость
Чайковского; и архитекторы, Франк, строящий из перьев, цветов и веры, Бах
- из агата и хрома.
Но больше всего Горти ценил полусонные разговоры в темноте, иногда на
затихшей ярмарочной площади после выступлений, иногда трясясь по залитой
лунным светом дороге.
- Горти...
Она была единственным человеком, который звал его Горти. Никто не
слышал, как она это делает. Это было как тайное уменьшительное.
- Ммм?
- Ты не спишь?
- Думаю...
- Думаешь о своем детстве, дорогой?
- Откуда ты знаешь? Эй - не подшучивай надо мной Зи.
- О, извини, дорогой.
Горти сказал в темноту:
- Кей была единственным человеком, который сказал мне что-то хорошее,
Зи. Единственным. Не только в тот вечер, когда я убежал. Иногда в школе
она просто улыбалась, и все. Я - я ждал этого. Ты смеешься надо мной.
- Нет, Малышка, нет. Ты такой милый.
- Ну, - сказал он защищаясь, - иногда мне нравится о ней думать.
Он действительно думал о Кей Хэллоувелл, и часто; потому что это была
третья вещь, свет и тень. Тенью был Арманд Блуэтт. Он не мог думать о Кей
не думая о Арманде, хотя и пытался. Но иногда холодные влажные глаза
оборванной дворняжки на какой-нибудь ферме, или четкий, объявляющий о его
прибытии звук ключа в замке, приводили Арманда прямо к нему в комнату.
Зина знала об этом, вот почему она всегда смеялась над ним, когда он
упоминал о Кей...
Он узнал так много во время этих полусонных разговоров. О Людоеде,
например.
- А как он вообще попал в карнавал, Зи?
- Я точно не знаю. Иногда я думаю, что он ненавидит карнавал. Похоже,
что он презирает людей, которые сюда приходят, и я думаю, что он в этом
бизнесе главным образом потому, что это единственный способ для него
держать своих...
Она замолчала.
- Что, Зи?
Она молчала пока он не повторил вопрос.
- У него есть некоторые люди, о которых он - много думает, -
объяснила она наконец. - Солум, Гоголь, Мальчик Рыба, Маленький Пенни был
одним из них. Маленький Пенни был дурачком, который выпил щелок. Несколько
других. И некоторые животные. Двуногий кот, и Циклопы. Он - любит бывать
возле них. Некоторые из них были у него до того, как он попал в
шоу-бизнес. Но должно быть это дорого обходилось. А так он может делать на
них деньги.
- А почему они особенно ему нравятся?
Она беспокойно заворочалась.
- Потому что он такой-же как они, - выдохнула она. А затем: - Горти
никогда не показывай ему свою руку!
Однажды ночью в Висконсине что-то разбудило Горти.
ИДИ СЮДА.
Это был не звук. Это не было словами. Это был зов. В нем было что-то
жестокое. Горти лежал неподвижно.
Горти сел. Он слышал, как в степи шумит ветер и звенят цикады.
ИДИ!
На этот раз это было по-другому. В нем была сверкающая вспышка
злости. Она была подконтрольная и директивна, и в ней был оттенок
удовольствия Арманда Блуэтта, когда он ловил мальчика за чем-то явно
недозволенным. Горти вскочил с постели и стоял, хватая воздух.
- Горти? Горти - что с тобой?
Зина, голая, выскользнула из смутной белизны своих простыней, как сон
о морском котике в пене прибоя, и подошла к нему.
- Я должен - идти, - сказал он с трудом.
- Что это? - прошептала она взволнованно. - Похоже на голос внутри
тебя?
Он кивнул. Яростная команда ударила его снова и у него исказилось
лицо.
- Не ходи, - прошептала Зина. - Ты слышишь меня, Горти? Не смей
двигаться. - Она завернулась в халат. - Ложись обратно в постель. Держись;
чтобы ты не делал, не выходи из этого трейлера. Э-это прекратится. Я
обещаю тебе, что это скоро прекратиться. - Она прижала его спину к койке.
- Не иди, что бы ни случилось.
Ослепленный, оглушенный этим настойчивым, болезненным давлением, он
рухнул обратно на койку. Призыв снова вспыхнул у него внутри; он
содрогнулся.
- Зи...
Но она ушла. Он встал, держась за голову, а затем вспомнил яростную
настойчивость ее приказов, и снова сел.
Это пришло снова и было - неполным. Прерванным.
Он сидел совершенно неподвижно и нащупывал это своим сознанием,
осторожно, как проверяют языком больной зуб. Его не было. Измученный, он
упал на кровать и уснул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25