Он поставил столбики, но материала для самих перил и беседки пока не подобрал, боялся, что на сам дом древесины не хватит. Поэтому обработал пока землю под лужайку, засеял лучшими травами с окрестных пустырей, и травы тут же начали всходить.
С трех остальных сторон Андрей Ильич запланировал сад. Сад в общем-то уже был, но требовалось его окультурить. Посадить кроме двух чахлых яблонь и трех вишен-расплеток груши, сливы, персики и виноград. Он приживается в наших местах, если за ним ухаживать. Подумав о будущем винограде, Андрей Ильич тут же запланировал производство домашнего вина, тут подойдет сорт «Изабелла», у его товарища в городе Владимира Ойценко растет в саду эта «Изабелла», дает хороший сок, из которого получается хорошее вино.
Он бросился сбивать бочки для вина, взяв за образец старую бочку из-под солидола, он гнул и вытачивал дощечки, подгонял друг к другу, стягивал обручами, склепывал их, смолил, налил воды — и она хлынула из тех щелей, которых, вроде, и не видно было. Наверное, не тот материал, подумал Андрей Ильич. Надобно ясень или дуб. Для проверки он налил еще воды — она вытекала меньше. Осененный догадкой, он все подливал и подливал воду. На шестой день бочка, просыревшая и уплотнившаяся, почти совсем перестала течь. Но, тем не менее, впредь следует проконсультироваться со знающими людьми, решил Андрей Ильич.
Оставив бочку, он написал Ойценко с просьбой приезжать в гости и привезти рассаду винограда, если ж не получится приехать, пусть пришлет рассаду почтой в посылке.
Кроме винограда, персиков и груш, будет участок огородный, для помидор, лука, огурцов, перца, баклажанов и т.п. Его надо будет вскопать, унавозить, потому что почва тут скудная, с песком. За два дня он вскопал этот участок, мешками таскал навоз из сельского товарищества «Пересвет», за восемь километров. Унавозил.
Пора теперь вплотную браться за дом, с такой мыслью он проснулся однажды. Вышел на крыльцо умыться из рукомойника и увидел опустевшие хозяйственные постройки — ведь никого уже не оставалось в подворье из беженцев. Он подумал, что невозможно без того, чтобы не завести скотину.
— Ты как насчет скотины? — спросил он Алену.
Она пожала плечами.
— Заведем! — воскликнул Андрей Ильич.
Весь день он бешено работал.
Один хлев, большой, был сооружен из обмазанных глиной прутьев, подобных прутьев на склонах оврага полным-полно, он нарубил их и стал ремонтировать, оплетать стены, обмазывать глиной, потом побелил известкой, потом починил крышу, уложив в худых местах соломы, стараясь, чтобы стебли растений располагались вдоль: так вода будет стекать.
Этот хлев был для коровы и с загоном для овец. В другом же сарае бог весть когда стояла лошадь: ясли, хомут на гвозде, телега в углу о трех колесах. Андрей всего за два дня починил и конюшню, и телегу, и, как сумел, наладил упряжь. А курятник и так был исправен, куры жили, ничего.
Ему было так невтерпеж наполнить двор животными, что он даже забыл о том, что коров и овец покупают, ему хотелось сейчас же. Да и денег нет. И вот ночью он пошел к тому же товариществу «Пересвет», вывел из неохраняемого коровника самую лядащую и худую коровенку, привел домой. В ту же ночь он отогнал от товарищеской отары пяток куршивых овечек. Конь же сам просился в руки: пасся без привязи возле сельского кабака, хозяин-старик (или присмотрщик от товарищества) храпел рядом средь травы, задрав в полную луну щетинистый подбородок. Этот мерин показался Андрею Ильичу ахалтекинцем, он вскочил на него, конь — как почувствовал необычное отношение к себе — вдруг гордо топнул копытом. Старик открыл глаза.
— Ты куда? — спросил он.
— Уезжаю, — сказал Андрей Ильич. — Совсем заморили коня.
— Вернешь мерина-то? — поинтересовался старик.
— Нет!
— Ну и хрен с ним, — сказал старик, переворачиваясь на другой бок.
Возникла проблема кормов. В одну из ночей Андрей Ильич на коне, которого назвал без хитростей Конь, запрягши его в телегу, привез из того же товарищества для птицы пшена и проса, для Коня овса, для коровы соль-лизунец, траву же она сама щиплет, пасясь у дома. Причем Андрей Ильич собирался со временем продукцию своего небольшого хозяйства отдавать в товарищество, оставляя семье на пропитание, и так рассчитаться за взятое.
В три дня животные заиграли плотью: корова округлилась боками и то и дело мычала, требуя дойки, Андрей Ильич доил со слезами умиления на глазах (Алена не умела и отказалась), овцы закурчавились и брыкались, будто им баран понадобился, куры гомонили, принося в день по два-три яйца каждая.
Андрей Ильич все это делал наскоро, в каком-то предварительном экстазе, с любовью, но любовью еще не полной, полную же любовь он хотел переключить на дом.
И вот увидел: пора, пора, двор почти готов, по крайней мере имеет вполне обихоженный вид. В будущем, конечно, он поставит новые сараи, бревенчатые, земляной пол в них заменит на дощатый, крыши покроет черепицей, которую научится делать сам. Да вот кстати, кстати! — и он, припомнив кое-какие знания, соорудил во дворе что-то вроде печи для обжига. Не кустарную печь, а на электричестве, но потребовалось высокое напряжение. Неподалеку от Алениной Пр-сти проходила высоковольтная линия и стояла трансформаторная будка. Андрей Ильич открыл ее и протянул провода к себе в подворье — и для печи, а потом и для небольшого инкубатора, для электроподогрева воды, да мало ли!
Для пробы он сформовал и отжег несколько черепиц, они получились такими удачными, что Андрей Ильич решил не только хозяйственные постройки, но и сам дом покрыть этой черепицей, делая ее так, чтобы одни черепушки были чуть посветлее, другие чуть потемнее — можно выложить узор!
После этого он взялся за углубление и укрепление фундамента, но тут вспомнил, что под домом существует лишь убогое подполье, просто яма, в которую клали продукты, отодвигая доску в полу. Тогда Андрей Ильич разобрал пол и стал рыть погреб. Но подумал, что погреб должен быть с ледником, и под домом ему тогда быть не годится — холодить будет. Тогда зарыл яму, закрыл досками, стал рыть новый большой погреб возле дома: для картошки, для вина, фруктов, овощей, яиц, масла, молока...
Осталось самое приятное: дом.
В нем будут два этажа и мансарда. На мансарде будет его кабинет. Мансарда отапливаемая, можно жить и зимой. Поднимаешься по витой лестнице со второго этажа после трудового дня. Разжигаешь небольшой камин (большой будет внизу), ложишься на старинный диван с валиками, под персидский ковер, на котором пистолеты и сабли с узорочьем. У ног коричнево-красный верный сеттер Джим помахивает хвостом, глаз не спускает с хозяина. Уж холодком потянуло с осенних полей, Джиму хочется на охоту, но рано еще, не сезон, терпит хозяин, терпи и ты...
Метроном отщелкивает время. Книжные полки дразняще показывают себя тиснеными золотыми корешками. Возьмет из античности что-нибудь. Тацита какого-нибудь. Читает. Но вот дремота пришла, он тушит свет, гасит камин, спускается — ко сну. На второй этаж.
А первый этаж? Открываешь дверь и попадаешь в зал, в холл. Огромный ковер посредине, камин и кресла. Место для друзей, для гостей, для празднеств и бесед. Тут будут еще... Да, а на втором-то, на втором? Там — спальни. Пять спален, никак не меньше. Одна для них с Аленой, две для детей и две для гостей. Пожалуй, маловато даже. Семь спален. Или девять. Девять спален.
А гости приедут зимой.
Со скрипом растворятся ворота, залает, прыгая в сугробах, сеттер Джим.
Старый дружище Ойценко в медвежьей шубе вывалится из саней: сам медведь медведем, но меж тем уважаемейший гражданин Сарайска, бурной когда-то молодости и мудрой ныне зрелости человек, хоть иногда, как он говаривает, икнется-таки в сторону молодости с приятностью (покосившись пугливо на супругу Валентину, смуглянку, о которой и не подумаешь, что у нее двое почти взрослых детей). Алена встречает Валентину, щебечут, рады. Андрей и Владимир тискают друг друга, с удовольствием ощущает Андрей Ильич на своем лице, теплом из дома, поцелуй заиндевевших усов Владимира Васильевича.
— Веди, веди в дом, зазябли! — говорит Ойценко.
Ведут в дом.
А в доме уже ярко разведен огонь в камине, на столе все готово, Андрей Ильич вносит, прижимая к груди, большую оплетенную бутыль: первый урожай! — и ревниво, с трепетом создателя смотрит, как Ойценко задумчиво пропускает рдяную влагу сквозь мокрые оттаявшие усы, добавляя в вино снежной влаги.
— Что ж! — говорит Ойценко, одобрительно склонив голову, — и Андрей Ильич на седьмом небе от счастья.
До полуночи они степенно, семейно ужинают, а потом, уложив детей, как бы забывают о летах. Запрягу-ка я Коня! — вскрикивает Андрей Ильич.
— Вечно ты, — упрекает Алена, — гости устанут, а ты за баловство.
Но сама довольна.
И вот на Коне, запряженном в легкие скользящие санки, на могучем Коне, которому и десятерых мчать не в тягость, они летят по пустынным сугробам вдогонку за остановившейся луной. Алена хохочет алыми губами и белыми зубами, хохочет и, как в юности, запрокидывает бутылку шампанского, пьет из горлышка искрящуюся жидкость, она проливается на искрящийся ворот куньей шубы, и звезды искрятся, и снег искрится, и глаза ее искрятся, и душа Андрея Ильича искрится, и он приникает к ее губам, целует и не может нацеловаться, не может надивиться свежести ее губ.
— Ну, брат, ты, однако! — корит Ойценко. — Разлакомишь! А сам уж пожимает бархатную смуглую ручку супруги — словно в первый раз робкая ладонь гимназиста касается украдкой сухих и горячих, несмотря на сорокаградусный мороз, пальчиков гимназистки.
— Примерзнете друг к дружке! — оборачиваясь, кричит возница Мама (ах, да, Мамы ведь нет уже...) — и Андрей...
— Ты оглох?
— А?
Андрей Ильич очнулся.
В воротах, раскачивающихся и скрипящих от налетевшего ветра, стояла женщина в цыганской одежде.
— Я слушаю вас, — сказал Андрей Ильич.
— Цыган Рудольф не заходил к вам? — спросила женщина.
— Рудольф? Не знаю такого.
Женщина повернулась, чтобы уйти.
— Постой! — закричал Андрей Ильич.
Она повернулась к нему, усмехаясь, понимая, что он хочет полюбоваться ею.
— Ты не цыганка, — сказал Андрей Ильич.
— Почему?
— Цыганки такими не бывают.
Андрей Ильич действительно не верил в красоту цыганок, и его не убедили в этом ни француз Мериме, ни русский Лесков, ни молдаванин Эмиль Лотяну, ни многие, многие другие, изображавшие смертельно и роково красивых цыганок. В жизни он ни одной такой не видел. Он встречал худых смуглых женщин с золотыми зубами и ухабистыми повадками. Не то что красивой, он миловидной средь них не замечал. Поэтому он не верил, что эта смертельно, именно смертельно красивая женщина — цыганка.
— Ну что, — сказала женщина. — Пойдешь со мной?
Это приютившийся в казенной квартирешке и на казенной службишке человек дорожит своим временным углом и временным куском хлеба, человек же своей воли и свободы, человек, сам себе построивший дом, имеет смелость взять все в одночасье и бросить. И Андрей Ильич понял, что судьба, вдруг начавшая кидать ему козырных королей, пошла с самого главного туза, испытывая его: сумеет ли принять ее подарок?
— Пойду, — сказал он. — Жене только скажу. Ты погоди.
Он побежал в дом.
Но в доме царил кавардак, что-то произошло, пока он был в задумчивости или когда говорил с цыганкой. Тяма и Алена ползали по полу и просили есть.
Жена исчезла.
От опасности сбежала?
Друга нового нашла?
Измену почуяла и не стерпела?
Что случилось?
Андрей Ильич бросился в хозяйственные постройки: пустота. Ни коровы, ни овец, ни лошади, ни телеги. Только на земле кровь забитого скота, в стороне кучей внутренности, возле которых бродит последняя курица с общипанным хвостом.
Что ж это такое?
Он бросился к воротам — цыганки не было. Словно привиделась.
Ветер вдруг стих. Воздух над домом словно разверзся и стал тихим, тайным, готовящимся — как сама смерть.
Что ж это? Что ж это? — повторял Андрей Ильич, бродя по двору...
28. Дипломатия
Суть предвоенной дипломатии, как известно, не в том, чтобы предотвратить войну, а в том, чтобы свалить вину за ее начало на другую сторону.
Не такими словами, но такими мыслями думал Василий Венец.
По его плану было так: сперва переговоры. Они, конечно, сорвутся. Потом будет что-то вроде совета в Филях. А потом уже и битва.
Он послал посыльного к Бледнову — вечером 28 июля. Посыльный шел с двумя флагами: белым парламентерским и личным флагом Василия, тоже белого цвета, но с рисунком: роза и нож (то есть все та же любовь к Алене и все та же ненависть к врагам, что изображены на схеме). Бледнов лишь усмехнулся, он знал, что настоящие испытания обходятся без атрибутов. Посыльный передал письменно и устно: всем известно, что завтра, 29-го июля, начнется то, чему должно быть. Но по всем правилам сперва положено сесть за стол переговоров, встретиться лидерам.
— Ну, пойдем, — сказал Бледнов, уверенный, что стол переговоров — это так сказано, как многое в речи людей, для пустоты, для красивого слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12