Гибель старинных фресок в церкви Александра Невского, фресок, которые пережили даже советское время, только усилило негативное впечатление.
– Говорят, там было изображено что-то такое… – референт неопределенно щелкнул пальцами в воздухе. – Я уж не знаю и не хочу в это вникать. Но даже те, кто сейчас твердит о послании, которое мы, мол, утеряли, согласны, что во времена советской власти про ценность этих фресок просто забыли. Так бывает. К сожалению, – а быть может, и к счастью. В итоге вас не поставили в известность, когда назначали в Алексеевскую.
По зрелом размышлении в Москве согласились, что халатности и некомпетентности со стороны настоятеля не было. Следователи – хотя и действовали без энтузиазма – также были вынуждены признать: скорее всего – поджог.
– Имейте в виду: это ничего не значит. Милиция не станет напрягаться в поисках преступников, если Патриархия не будет нажимать на нее. И вот здесь имеется затруднение.
Консельеро на минуту задумался.
– Патриархия не хочет проявлять усердие. Как бы вам сказать… Слишком явное, я бы сказал – акцентированное, внимание к погибшим фрескам может поставить нас в ложное положение. Одно дело – погибшие раритеты, а другое – раритеты, изображающие что-то такое… – вновь неопределенный щелчок в воздухе. – Двусмысленное. Двусмысленность – соблазн. Сколько сект возникло из-за всяких двусмысленностей в переводах Писания, в словах иерархов, в фантазиях писателей и историков!
Патриархия желала, чтобы к расследованию вокруг пожара больше не привлекалось ничье внимание. Поэтому пусть милиция изображает свои следственные действия; если найдет поджигателей через несколько лет – даже лучше. Время пройдет, о «послании» забудут. Дело так и не станет громким.
– Вы согласны, что это разумно?
– Согласен, – после некоторого раздумья ответил Шереметьев.
– Ваш коллега, архимандрит Макарий Новиков, слишком усердно взялся выполнять наше поручение. От лица многих людей я приношу извинения за его настойчивость.
– Он был корректен.
– Не сомневаюсь. Но он не любит доверять людям – да, именно так бы я определил особенность его натуры. И вы наверняка это почувствовали.
Иоанн кивнул.
– К тому же он сам увлекся тем, что было изображено на фресках, стал воображать тайны Мадридского двора, говорить загадочно. Ходил к искусствоведу, который когда-то занимался фресками – к тому, которого нашел ваш сын и который сегодня ночью скоропостижно скончался.
– Скончался? – Шереметьев подскочил на месте.
– То-то и оно. – Взгляд Консельеро стал внимательным. – По всем признакам – естественная смерть, инсульт. Впрочем, вскрытия еще не произвели. Не приведи Господь, обнаружат что-то подозрительное – и это после визитов вашего сына, нашего Макария, да еще по поводу этих загадочных фресок. Нет, такого внимания нам не надо. Отец Макарий больше не занимается вашим делом. Его поблагодарили, и сейчас он пишет для меня отчет в одном из кабинетов по соседству. Едва ли вы захотите с ним встречаться.
Отец Иоанн очень хотел встретиться с церковным дознавателем, но промолчал.
– Уточню нашу позицию следующим образом: дело не закрывается, а забывается. Вы получаете возможность восстановить храм. Ударных темпов первых пятилеток не надо. Работайте спокойно и добросовестно. Как всегда.
Консельеро замолчал.
– Но ведь кто-то поджег мой храм, – не выдержал отец Иоанн. – И он может сделать это снова.
– Не думаю, что он будет вновь поджигать храм. Фресок-то уже нет. Опаснее то, что этот человек – или люди – могут заняться теми, кто их помнит.
– Вы предупреждаете об опасности?
– Можно сказать и так. Поэтому будьте осторожны. Вы ведь все равно станете искать поджигателя? Ну, не кривите душой, опытный чекист не может так просто оставить дело.
– Вы правы, – согласился отец Иоанн.
– Но это будет вашим личным предприятием. Умоляю, будьте осторожны. Не повредите – ни себе, ни Церкви. Если что-то случится с вами, для нас это будет удар… но виноваты во всем останетесь вы. Поэтому не привлекайте к себе внимания и обращайтесь лишь за той помощью, которую мы можем оказать, не нарушая конфиденциальности. – Консельеро встал со своего кресла. – Патриархия хочет знать, кто это сделал. Могу сказать с полной откровенностью – это были не мы.
* * *
Прошло всего два дня – кто бы мог предположить, что столько событий случится за это время! В квартире Олега Викторовича, помимо хозяина и Шереметьева-младшего, сидели архимандрит Макарий и отец Евпатий. Свет повсюду был выключен, шторы на окнах – задернуты. Переговаривались шепотом, прислушиваясь к любому звуку за окнами или за дверью.
У хозяина в руках был газовый пистолет, отец Евпатий сжимал электрошокер, «пожертвованный» некогда церкви одним из алексеевских бизнесменов. Отец Макарий и Матвей рассчитывали на собственные руки, понимая, что с серьезно подготовленными противниками ни газовые пистолеты, ни электрошокеры не помогут.
– Не будут же они отправлять на штурм квартиры спецназ! – ворчал Олег Викторович. Он явно волновался, и его волнение было вполне объяснимо.
После той драки Матвей более чем на сутки выпал из реальности. Отключил телефоны, наутро не пошел на службу. И нисколько не жалел об этом. Таких ярких впечатлений женщины еще ему не дарили. Он и сейчас был ошарашен произошедшим. Но горд собой, горд тем, что оказался достоин вызова, который ему бросила Варя. И удивлялся тому, что для соблазнения питерской гостьи оказалось нужно набить морду паре странных хулиганов.
В результате лишь сегодня утром он услышал от отца о смерти искусствоведа. Все, что удалось узнать отцу Евпатию по старым связям – у Павла Павловича перед его смертью кто-то побывал. На кухне нашли два стакана: Иваницкий вымыл их и оставил около раковины. Неизвестный гость курил – в мусорном ведре было несколько окурков «Парламента», в то время как сам Иваницкий предпочитал дешевый «Петр I», и ни початой, ни пустой пачек «Парламента» в его квартире не обнаружили. По мнению родственников, перед смертью Павел Павлович перекопал весь свой рукописный архив, он явно что-то искал. Однако никто из них не смог сказать, пропала ли какая-либо вещь или бумаги из его квартиры. Все ценное, по крайней мере, было на месте.
Во всяком случае, когда неизвестный ушел, Иваницкий еще был жив – закрыл дверь, помыл посуду, что-то искал среди папок. Затем ему стало плохо – и он упал около своего рабочего стола.
– Ты не куришь. Хоть это хорошо, – сказал отец Иоанн сыну, приехав прямо к нему на работу. – Но в органы все равно могут позвать – если родственникам или кому-то в милиции придет в голову, что имел место шантаж или побуждение к самоубийству. Иваницкий был сильно встревожен вашими расспросами?
Пока Матвей рассказывал отцу об их визите, в кабинете раздался телефонный звонок. Поморщившись, Шереметьев-младший снял трубку.
– Матвей Иванович?
– Он самый.
– Это Олег Викторович. Знаете ли, молодой человек, нам нужно объясниться.
Объяснение оказалось непростым. Фотограф нервничал, стучал пальцами по краю столика в «Макдональдсе», который он выбрал для встречи.
– Здесь суета и гомон. Говорить будет сложно, зато и не подслушает никто. Если что – в заведении два выхода, – объяснил он свой выбор.
Матвей улыбнулся про себя. Даже в переполненном «Макдональдсе» четверо серьезных мужчин, пьющие из бумажных стаканчиков возмутительно горячий кофе, выглядели подозрительно.
– Если бы милиция говорила со мной немного по-другому, я, наверное, не стал бы с вами общаться. Но ведь им бы лишь быстрее бумаги оформить. И поскольку ничего ценного не пропало, они гонят протокол за протоколом, чтобы положить дело под сукно. Я же все понимаю…
Спустя сутки после визита Матвея и Вари квартира жены Олега Викторовича была взломана. Произошло это ночью, в тот момент, когда супруга фотографа спала. Самое удивительное, что она не слышала, как дверь в квартиру была вскрыта отмычкой, как неизвестный (или неизвестные) копались в архиве ее мужа. Утром она заметила, что все в комнате с архивом перевернуто вверх дном, что какие-то пачки с негативами исчезли. Позвала мужа, тот сразу же вызвал милицию, которая поначалу приняла происшедшее за розыгрыш.
– Но у меня тоже есть связи, – со значением сказал Олег Викторович и вздохнул. – К сожалению, их хватило лишь на то, чтобы передо мной извинились и приняли заявление. Если не пообещать им денег, заниматься этим делом они не станут.
– Значит, негативы унесли? – не выдержал Матвей.
– Конечно, нет, – с удовлетворением ответил фотограф. – Их там просто не было. Они находятся в моей квартире, и я уже совсем хотел показать их вам и вашей милой спутнице. Но какой-то внутренний импульс заставил меня соврать.
– Полагаете, что это мы побывали в квартире вашей жены? – улыбаясь, спросил Матвей.
– Это первое, что приходит в голову. Вы расспрашивали о фресках, хотели посмотреть на негативы. До этого побывали у Пал Палыча – да будет земля ему пухом! Заподозрить неладное легко. Впрочем, вы, Матвей Иванович, явно впервые слышали об изображенном на фресках, откуда я сделал вывод, что вы еще только входите во всю эту историю и при всем желании не успели бы подготовить столь изощренный план. И потом, Сиреневый Жакет отрекомендовал вас слишком хорошо. А я ему доверяю. Вопрос, однако, остается: зачем лазили в квартиру к моей жене? Я абсолютно убежден, что хотели найти негативы фотографий фресок. Положим, то, что они у меня есть, могли узнать от Пал Палыча. Но то, что они находятся у жены…
– С каким количеством людей вы общаетесь ежедневно? – неожиданно спросил отец Евпатий.
– Иногда ни с кем. Иногда с тремя десятками.
– Из этих трех десятков хотя бы два человека знают, что вы живете на две квартиры?
– Вероятно.
– Следовательно, масса людей могла быть в курсе, что ваш архив хранится по двум адресам?
– Действительно…
– А рассказать другим они могли?
– Хотите сказать, что на квартиру жены можно было выйти и без Матвея Ивановича?
– Похоже, фрески не дают спать спокойно не только нам. Кто-то добирается до последних их следов, – мрачно вставил Макарий. – Думаю, все со мной согласны, что эти следы желают стереть.
– Все время, вплоть до сегодняшнего утра, мы с Варей были вместе, – вздохнув, произнес Матвей. – У нас круговая порука. Мы никому не звонили и о вас, Олег Викторович, не рассказывали. Так уж получилось. Доверять или не доверять нам нужно обоим сразу…
– Да понятно, дело молодое, – улыбнулся фотограф. – Я же не слепой, я видел, что вы на эту девушку смотрите как кот на сметану.
Пока Матвей раздумывал, стоит ли ему обижаться на это замечание, архимандрит Макарий увел разговор в сторону.
– Я в неменьшей степени должен быть под подозрением. Ходил к Иваницкому сразу после вас, расспрашивал о вас в Союзе журналистов…
Макарий сам настоял на участии во встрече. После того как Консельеро заставил его писать докладную записку и отстранил от расследования, дознаватель нашел отца Иоанна и заявил, что считает себя обязанным разобраться с делом о пожаре. Матвею были не до конца понятны его мотивы – то ли Макарий считал себя каким-то образом виновным в смерти Иваницкого, то ли его не оставляло чувство вины за что-то случившееся в прошлом, в той же Чечне, чувство вины, которое он не смог одолеть даже с помощью Церкви. А быть может, он поступал так принципиально вопреки Консельеро и подобным ему людям в церковной иерархии. Добродетель послушания в нем явно страдала. Шаг Макария мог иметь серьезные последствия для него – но именно поэтому дознаватель был настроен решительно.
Отец Иоанн, получивший странный карт-бланш на расследование причин пожара, некоторое время колебался, раздумывая, нужен ли им такой союзник. И согласился лишь при условии, что отныне они будут действовать с открытыми картами.
Фотограф с сомнением выслушал сообщение Матвея, что тот придет на встречу не один. И лишь узнав, что будет говорить с человеком, который видел Иваницкого незадолго до его смерти, согласился.
– С другой стороны, здесь вопрос не столько подозрений и недоверия, а скорее логики. Зачем Церкви сжигать собственный храм, простоявший столько столетий целым и невредимым? Если при советской власти забыли о том, что там изображено, то раньше-то знали. И как-то терпели.
– Одно дело – Церковь, другое – вы, – ответил Макарию Олег Викторович.
– А я и был представителем Церкви. Да и сейчас я из Церкви. Вот и отец Евпатий тоже. Я не просился расследовать дело, меня выбрали просто потому, что посчитали достойным. У меня нет никаких личных мотивов красть фотографии или негативы. Представьте, какова должна быть вероятность того, что изучить причины пожара направили человека, этот пожар вызвавшего! Поймите, я хочу быть честен перед Богом и перед собой. Мне нужно разобраться во всей этой истории. Я думаю, она касается не только искусствоведов и даже не только Церкви.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
– Говорят, там было изображено что-то такое… – референт неопределенно щелкнул пальцами в воздухе. – Я уж не знаю и не хочу в это вникать. Но даже те, кто сейчас твердит о послании, которое мы, мол, утеряли, согласны, что во времена советской власти про ценность этих фресок просто забыли. Так бывает. К сожалению, – а быть может, и к счастью. В итоге вас не поставили в известность, когда назначали в Алексеевскую.
По зрелом размышлении в Москве согласились, что халатности и некомпетентности со стороны настоятеля не было. Следователи – хотя и действовали без энтузиазма – также были вынуждены признать: скорее всего – поджог.
– Имейте в виду: это ничего не значит. Милиция не станет напрягаться в поисках преступников, если Патриархия не будет нажимать на нее. И вот здесь имеется затруднение.
Консельеро на минуту задумался.
– Патриархия не хочет проявлять усердие. Как бы вам сказать… Слишком явное, я бы сказал – акцентированное, внимание к погибшим фрескам может поставить нас в ложное положение. Одно дело – погибшие раритеты, а другое – раритеты, изображающие что-то такое… – вновь неопределенный щелчок в воздухе. – Двусмысленное. Двусмысленность – соблазн. Сколько сект возникло из-за всяких двусмысленностей в переводах Писания, в словах иерархов, в фантазиях писателей и историков!
Патриархия желала, чтобы к расследованию вокруг пожара больше не привлекалось ничье внимание. Поэтому пусть милиция изображает свои следственные действия; если найдет поджигателей через несколько лет – даже лучше. Время пройдет, о «послании» забудут. Дело так и не станет громким.
– Вы согласны, что это разумно?
– Согласен, – после некоторого раздумья ответил Шереметьев.
– Ваш коллега, архимандрит Макарий Новиков, слишком усердно взялся выполнять наше поручение. От лица многих людей я приношу извинения за его настойчивость.
– Он был корректен.
– Не сомневаюсь. Но он не любит доверять людям – да, именно так бы я определил особенность его натуры. И вы наверняка это почувствовали.
Иоанн кивнул.
– К тому же он сам увлекся тем, что было изображено на фресках, стал воображать тайны Мадридского двора, говорить загадочно. Ходил к искусствоведу, который когда-то занимался фресками – к тому, которого нашел ваш сын и который сегодня ночью скоропостижно скончался.
– Скончался? – Шереметьев подскочил на месте.
– То-то и оно. – Взгляд Консельеро стал внимательным. – По всем признакам – естественная смерть, инсульт. Впрочем, вскрытия еще не произвели. Не приведи Господь, обнаружат что-то подозрительное – и это после визитов вашего сына, нашего Макария, да еще по поводу этих загадочных фресок. Нет, такого внимания нам не надо. Отец Макарий больше не занимается вашим делом. Его поблагодарили, и сейчас он пишет для меня отчет в одном из кабинетов по соседству. Едва ли вы захотите с ним встречаться.
Отец Иоанн очень хотел встретиться с церковным дознавателем, но промолчал.
– Уточню нашу позицию следующим образом: дело не закрывается, а забывается. Вы получаете возможность восстановить храм. Ударных темпов первых пятилеток не надо. Работайте спокойно и добросовестно. Как всегда.
Консельеро замолчал.
– Но ведь кто-то поджег мой храм, – не выдержал отец Иоанн. – И он может сделать это снова.
– Не думаю, что он будет вновь поджигать храм. Фресок-то уже нет. Опаснее то, что этот человек – или люди – могут заняться теми, кто их помнит.
– Вы предупреждаете об опасности?
– Можно сказать и так. Поэтому будьте осторожны. Вы ведь все равно станете искать поджигателя? Ну, не кривите душой, опытный чекист не может так просто оставить дело.
– Вы правы, – согласился отец Иоанн.
– Но это будет вашим личным предприятием. Умоляю, будьте осторожны. Не повредите – ни себе, ни Церкви. Если что-то случится с вами, для нас это будет удар… но виноваты во всем останетесь вы. Поэтому не привлекайте к себе внимания и обращайтесь лишь за той помощью, которую мы можем оказать, не нарушая конфиденциальности. – Консельеро встал со своего кресла. – Патриархия хочет знать, кто это сделал. Могу сказать с полной откровенностью – это были не мы.
* * *
Прошло всего два дня – кто бы мог предположить, что столько событий случится за это время! В квартире Олега Викторовича, помимо хозяина и Шереметьева-младшего, сидели архимандрит Макарий и отец Евпатий. Свет повсюду был выключен, шторы на окнах – задернуты. Переговаривались шепотом, прислушиваясь к любому звуку за окнами или за дверью.
У хозяина в руках был газовый пистолет, отец Евпатий сжимал электрошокер, «пожертвованный» некогда церкви одним из алексеевских бизнесменов. Отец Макарий и Матвей рассчитывали на собственные руки, понимая, что с серьезно подготовленными противниками ни газовые пистолеты, ни электрошокеры не помогут.
– Не будут же они отправлять на штурм квартиры спецназ! – ворчал Олег Викторович. Он явно волновался, и его волнение было вполне объяснимо.
После той драки Матвей более чем на сутки выпал из реальности. Отключил телефоны, наутро не пошел на службу. И нисколько не жалел об этом. Таких ярких впечатлений женщины еще ему не дарили. Он и сейчас был ошарашен произошедшим. Но горд собой, горд тем, что оказался достоин вызова, который ему бросила Варя. И удивлялся тому, что для соблазнения питерской гостьи оказалось нужно набить морду паре странных хулиганов.
В результате лишь сегодня утром он услышал от отца о смерти искусствоведа. Все, что удалось узнать отцу Евпатию по старым связям – у Павла Павловича перед его смертью кто-то побывал. На кухне нашли два стакана: Иваницкий вымыл их и оставил около раковины. Неизвестный гость курил – в мусорном ведре было несколько окурков «Парламента», в то время как сам Иваницкий предпочитал дешевый «Петр I», и ни початой, ни пустой пачек «Парламента» в его квартире не обнаружили. По мнению родственников, перед смертью Павел Павлович перекопал весь свой рукописный архив, он явно что-то искал. Однако никто из них не смог сказать, пропала ли какая-либо вещь или бумаги из его квартиры. Все ценное, по крайней мере, было на месте.
Во всяком случае, когда неизвестный ушел, Иваницкий еще был жив – закрыл дверь, помыл посуду, что-то искал среди папок. Затем ему стало плохо – и он упал около своего рабочего стола.
– Ты не куришь. Хоть это хорошо, – сказал отец Иоанн сыну, приехав прямо к нему на работу. – Но в органы все равно могут позвать – если родственникам или кому-то в милиции придет в голову, что имел место шантаж или побуждение к самоубийству. Иваницкий был сильно встревожен вашими расспросами?
Пока Матвей рассказывал отцу об их визите, в кабинете раздался телефонный звонок. Поморщившись, Шереметьев-младший снял трубку.
– Матвей Иванович?
– Он самый.
– Это Олег Викторович. Знаете ли, молодой человек, нам нужно объясниться.
Объяснение оказалось непростым. Фотограф нервничал, стучал пальцами по краю столика в «Макдональдсе», который он выбрал для встречи.
– Здесь суета и гомон. Говорить будет сложно, зато и не подслушает никто. Если что – в заведении два выхода, – объяснил он свой выбор.
Матвей улыбнулся про себя. Даже в переполненном «Макдональдсе» четверо серьезных мужчин, пьющие из бумажных стаканчиков возмутительно горячий кофе, выглядели подозрительно.
– Если бы милиция говорила со мной немного по-другому, я, наверное, не стал бы с вами общаться. Но ведь им бы лишь быстрее бумаги оформить. И поскольку ничего ценного не пропало, они гонят протокол за протоколом, чтобы положить дело под сукно. Я же все понимаю…
Спустя сутки после визита Матвея и Вари квартира жены Олега Викторовича была взломана. Произошло это ночью, в тот момент, когда супруга фотографа спала. Самое удивительное, что она не слышала, как дверь в квартиру была вскрыта отмычкой, как неизвестный (или неизвестные) копались в архиве ее мужа. Утром она заметила, что все в комнате с архивом перевернуто вверх дном, что какие-то пачки с негативами исчезли. Позвала мужа, тот сразу же вызвал милицию, которая поначалу приняла происшедшее за розыгрыш.
– Но у меня тоже есть связи, – со значением сказал Олег Викторович и вздохнул. – К сожалению, их хватило лишь на то, чтобы передо мной извинились и приняли заявление. Если не пообещать им денег, заниматься этим делом они не станут.
– Значит, негативы унесли? – не выдержал Матвей.
– Конечно, нет, – с удовлетворением ответил фотограф. – Их там просто не было. Они находятся в моей квартире, и я уже совсем хотел показать их вам и вашей милой спутнице. Но какой-то внутренний импульс заставил меня соврать.
– Полагаете, что это мы побывали в квартире вашей жены? – улыбаясь, спросил Матвей.
– Это первое, что приходит в голову. Вы расспрашивали о фресках, хотели посмотреть на негативы. До этого побывали у Пал Палыча – да будет земля ему пухом! Заподозрить неладное легко. Впрочем, вы, Матвей Иванович, явно впервые слышали об изображенном на фресках, откуда я сделал вывод, что вы еще только входите во всю эту историю и при всем желании не успели бы подготовить столь изощренный план. И потом, Сиреневый Жакет отрекомендовал вас слишком хорошо. А я ему доверяю. Вопрос, однако, остается: зачем лазили в квартиру к моей жене? Я абсолютно убежден, что хотели найти негативы фотографий фресок. Положим, то, что они у меня есть, могли узнать от Пал Палыча. Но то, что они находятся у жены…
– С каким количеством людей вы общаетесь ежедневно? – неожиданно спросил отец Евпатий.
– Иногда ни с кем. Иногда с тремя десятками.
– Из этих трех десятков хотя бы два человека знают, что вы живете на две квартиры?
– Вероятно.
– Следовательно, масса людей могла быть в курсе, что ваш архив хранится по двум адресам?
– Действительно…
– А рассказать другим они могли?
– Хотите сказать, что на квартиру жены можно было выйти и без Матвея Ивановича?
– Похоже, фрески не дают спать спокойно не только нам. Кто-то добирается до последних их следов, – мрачно вставил Макарий. – Думаю, все со мной согласны, что эти следы желают стереть.
– Все время, вплоть до сегодняшнего утра, мы с Варей были вместе, – вздохнув, произнес Матвей. – У нас круговая порука. Мы никому не звонили и о вас, Олег Викторович, не рассказывали. Так уж получилось. Доверять или не доверять нам нужно обоим сразу…
– Да понятно, дело молодое, – улыбнулся фотограф. – Я же не слепой, я видел, что вы на эту девушку смотрите как кот на сметану.
Пока Матвей раздумывал, стоит ли ему обижаться на это замечание, архимандрит Макарий увел разговор в сторону.
– Я в неменьшей степени должен быть под подозрением. Ходил к Иваницкому сразу после вас, расспрашивал о вас в Союзе журналистов…
Макарий сам настоял на участии во встрече. После того как Консельеро заставил его писать докладную записку и отстранил от расследования, дознаватель нашел отца Иоанна и заявил, что считает себя обязанным разобраться с делом о пожаре. Матвею были не до конца понятны его мотивы – то ли Макарий считал себя каким-то образом виновным в смерти Иваницкого, то ли его не оставляло чувство вины за что-то случившееся в прошлом, в той же Чечне, чувство вины, которое он не смог одолеть даже с помощью Церкви. А быть может, он поступал так принципиально вопреки Консельеро и подобным ему людям в церковной иерархии. Добродетель послушания в нем явно страдала. Шаг Макария мог иметь серьезные последствия для него – но именно поэтому дознаватель был настроен решительно.
Отец Иоанн, получивший странный карт-бланш на расследование причин пожара, некоторое время колебался, раздумывая, нужен ли им такой союзник. И согласился лишь при условии, что отныне они будут действовать с открытыми картами.
Фотограф с сомнением выслушал сообщение Матвея, что тот придет на встречу не один. И лишь узнав, что будет говорить с человеком, который видел Иваницкого незадолго до его смерти, согласился.
– С другой стороны, здесь вопрос не столько подозрений и недоверия, а скорее логики. Зачем Церкви сжигать собственный храм, простоявший столько столетий целым и невредимым? Если при советской власти забыли о том, что там изображено, то раньше-то знали. И как-то терпели.
– Одно дело – Церковь, другое – вы, – ответил Макарию Олег Викторович.
– А я и был представителем Церкви. Да и сейчас я из Церкви. Вот и отец Евпатий тоже. Я не просился расследовать дело, меня выбрали просто потому, что посчитали достойным. У меня нет никаких личных мотивов красть фотографии или негативы. Представьте, какова должна быть вероятность того, что изучить причины пожара направили человека, этот пожар вызвавшего! Поймите, я хочу быть честен перед Богом и перед собой. Мне нужно разобраться во всей этой истории. Я думаю, она касается не только искусствоведов и даже не только Церкви.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27