— А с чего это художнику не подписывать свои работы?
— На то есть причины.
— Может, раскроешь их нам? — настаивал Гейнс.
Маленький Майк отхлебнул из бутылки.
— Конечно, почему нет?
ВЕЛИЧАЙШАЯ КАРТИНА ВСЕХ ВРЕМЕН
Прежде всего вы должны понимать (начал Маленький Майк), что не каждое произведение искусства — оригинал. Я заработал больше денег, копируя старых мастеров для частных коллекционеров и музеев, которые не хотели признаваться в том, что оригиналы украдены или истлели, чем продавая собственные картины, хотя и они уходили за приличные деньги.
Странно, конечно, но это так. Я заработал миллионы на моих копиях «Трех фаций», «Настойчивости памяти», обложек трех номеров «Сэтедей ивнинг пост», а вот за свои работы, за одним исключением, о котором я собираюсь вам рассказать, я не получал больше пяти тысяч кредиток. И заплатил мне их Томагавк за портрет Шестиглазой Салли, который висит над стойкой его бара. Теперь-то я понимаю, что следовало просить по тысяче на глаз.
Это дилемма, с которой сталкивается каждый талант: мир, в моем случае галактика, еще не готов нас признать. Не созрел. Мы обгоняем свое время. Вспомните бедного Ван Гога. Человек умер, не продав ни одной своей картины. Или Марка Пинка.
* * *
— Какого Марка? — переспросил Макс Три Ствола.
— Пинка.
— Никогда о нем не слышал.
— Теперь понимаете, о чем я? — задал Маленький Майк риторический вопрос.
* * *
Однако (продолжал Маленький Майк), я никогда не верил в пользу голодания, поэтому брался за любую работу, которая позволяла оплатить счета и упрочить репутацию, пусть и не ту репутацию, которая должна быть у человека с таким несомненным талантом, как у меня. Я даже согласился нарисовать шесть марок для почты Пепони.
Но однажды получил самый интересный заказ. Губернатор Соломона, алмазодобывающей звездной системы, расположенной в центре Монархии, простите, Содружества, увидел мои работы и решил, что именно я должен стать автором нового комплекта банкнот для его планеты.
За государственный счет меня привезли на Соломон, создали все условия для жизни и работы и определили задачу: им требовались новые банкноты в одну, десять, пятьдесят, сто и пятьсот кредиток. Пять клише, выдержанные в едином стиле, связанные одной идеей, за вознаграждение в полмиллиона кредиток.
Как вы можете себе представить, я ликовал. Наконец-то мне представилась возможность создать что-то оригинальное, не имеющее аналогов, а не копировать всякое старье, вроде Ренуара и Дега. За хорошей новостью последовала плохая: я не мог поставить на банкнотах свою подпись. Я, конечно, знал, что это обычная практика, но, с другой стороны, впервые с подобным заказом обратились к настоящему художнику. Спорил, как мог, но уломать его не сумел. Правда, мне удалось удвоить гонорар, прежде чем мы подошли к подписанию контракта.
Он предложил снабдить меня голографиями великих политиков и полководцев Соломона, ушедших в мир иной и ныне живущих, но в этом вопросе у меня был карт-бланш… и я нашел способ отомстить ему. Будучи примерным семьянином, жена, пятеро дочерей, губернатор, тем не менее держал на Новой Родезии любовницу, роскошную блондинку. На Соломоне сие не составляло тайны, иначе откуда бы я узнал об этом, но все, включая жену, делали вид, что никакой любовницы нет и в помине.
На изготовление пяти клише я получил год и первым же делом нанял корабль и полетел на Новую Родезию. Отыскал любовницу и выяснил, что ей обрыдла эта тайная жизнь. Он все обещал и обещал, что бросит семью и сделает ее первой леди Соломона, но она уже поняла, что дальше разговоров дело не пойдет. Потому что губернатор не хотел менять заведенный порядок, находя его очень удобным.
Она хотела насолить ему, жаждала известности, поэтому, когда в тот вечер я познакомил ее со своим замыслом, насколько я помню, за альфардским бренди, она тут же на все согласилась.
За последующие десять месяцев я нарисовал пять картин, на каждой изобразив ее в полный рост, потом уменьшил их до величины банкнот и перенес на клише.
На первой, достоинством в одну кредитку, она стояла в парадной военной форме, какую на Соломоне носили мужчины и женщины.
На второй, в десять кредиток, я изобразил ее в той же форме, но без шлема и брони.
На каждой из двух последующих банкнот количество одежды на ней уменьшалось, а на последней, в пятьсот кредиток, она предстала совершенно обнаженной, прикрывающей руками самые интимные местечки, вызывая ассоциации с «Рождением Венеры».
В оставшиеся два месяца я создал свой шедевр, величайшую картину всех времен. Та же женщина, по-прежнему обнаженная, но гордо выставляющая напоказ все то, что она прятала на пятисотенной банкноте.
Как точно мне удалось передать розовый оттенок ее кожи. И каждый зритель мог поставить свой последний грош на то, что смотрит она, естественно, только на него, следит за ним взглядом, пока он ходит по залу. Зритель буквально видел, как она дышит, потому что ее груди поднимались при каждом вдохе. А губы были такими влажными, что не оставалось сомнений: палец станет мокрым, если прикоснуться к ним.
Обычно, создавая шедевр, хочется дополнить его рамой и повесить на стену. Но на этой картине во всех четырех углах я оставил белые прямоугольники, а когда понял, что выложился полностью и никаких улучшений просто не может быть, провел последний день, рисуя в этих прямоугольниках число 10 000 000.
Наутро состоялась пышная презентация новых банкнот. Первой неистово аплодировали, на второй энтузиазм заметно увял, последующие три встречали молча. На губернатора было больно смотреть. Создалось ощущение, что его вот-вот хватит удар.
Когда презентация заканчивалась, два моих помощника вынесли мой шедевр. Я услышал, как ахнули присутствующие, а потом объявил, что эта банкнота в десять миллионов кредиток, единственная и неповторимая, коллекционный экземпляр, который я готов продать тому, кто даст самую высокую цену. Объяснил, что негоже исключать из числа желающих приобрести картину остальное население планеты, поэтому позволил местным средствам масс-медиа начать ее показ за пять минут до начала аукциона.
Кто-то поставил пять миллионов, кто-то поднял ставку до семи, а потом к губернатору вернулся дар речи.
— Арестуйте этого человека и прекратите трансляцию! — взревел он, и меня бросили в грязную камеру, где продержали двое суток.
Освободили глубокой ночью и велели покинуть Соломон и никогда не возвращаться. Я попросил охранника поблагодарить губернатора за его великодушие, но он объяснил мне, что великодушие тут ни при чем. Картина ушла за семнадцать миллионов кредиток, из которых пять, естественно, по решению суда, пошло губернатору в качестве компенсации за моральный ущерб, а двенадцать составили сумму залога, за который меня выпустили из тюрьмы.
Такая вот история, и я даже не знаю, цела ли до сих пор моя картина. Мои банкноты все еще в ходу, не на Соломоне, там губернатор запретил их хождение, а на Новой Родезии, где моя натурщица вышла замуж за самого богатого человека планеты, а потом стала его наследницей, когда месяцем позже он неожиданно умер, подавившись косточкой от вишни. Но это преступление, что редчайшую и самую дорогую банкноту теперь никто не может увидеть.
* * *
— Мне бы очень хотелось посмотреть на эту картину, — кивнул Катастрофа Бейкер. — Или хотя бы на натурщицу. Учитывая, что теперь она самая богатая женщина Новой Родезии.
— Посмотреть есть на что, — заверил его Маленький Майк. — Искусство, как известно, отражает жизнь, так что, глядя на нее, ты сможешь представить себе великолепие моей картины.
— У меня вопрос, — вмешался Макс, у которого, похоже, вопросов хватало на всех.
— Слушаю.
— Назови свое настоящее имя.
— Вроде бы я называл: Микеланджело Гоген Рембрандт Ван Гог Рокуэлл Пикассо.
— Я про то, что дали тебе при рождении.
Маленький Майк молчал с минуту.
— Монтгомери Куиггл, — наконец ответил он, явно выбитый из колеи.
— То есть ты, как и все мы, прилетел во Внутреннее Пограничье и выбрал подходящее себе имя?
— У тебя есть возражения?
— Нет, но, как я и упомянул, есть вопрос. Я понимаю, что ты назвал себя в честь великих художников, но почему Маленький Майк? Почему не просто Майк?
— Потому что я мал ростом и нисколько этого не стыжусь.
— Тому нет причины, — согласился Макс. — Правда, и гордиться тут нечем.
— Я бы не спешил с такими утверждениями, — вступил в разговор Большой Рыжий, который отличился во многих традиционных видах спорта, но прославился в смертоболе, где его провозгласили лучшим игроком всех времен. Тело его, от пяток до макушки, покрывали бесчисленные шрамы, которые он выставлял напоказ.
— Да? И что ты об этом знаешь?
— Полагаю, что достаточно.
— Сам-то ты мужчина крупный, — Макс окинул взглядом высокого, мускулистого Рыжего, — и я знаю, что ты профессиональный спортсмен. Вот и скажи мне: нынче, после того, как скачки на лошадях канули в Лету, какой спортсмен предпочтет быть скорее маленьким, чем большим?
— Сейчас, в наши дни? — переспросил Большой Рыжий. — Величайший из всех.
— И кто он?
— Ты, возможно, о нем не слышал.
— Тогда как он может быть величайшим?
— Поверь мне, лучше него я не видел. Черт, да и никто не видел. — Большой Рыжий вздохнул и печально покачал головой. — Ярчайший огонь сгорает быстрее всего.
— Его спортивную карьеру оборвала травма, да?
— Его карьера оборвалась, все так, но не из-за травмы. — Большой Рыжий поерзал на стуле, пытаясь усесться поудобнее (всем известно, ветераны смертобола носят свои шрамы, как медали, и отказываются от болеутоляющих средств и протезов).
— Так ты собираешься рассказать нам о нем или нет?
— Разумеется, собираюсь. Я, возможно, последний, кто еще помнит его, и если перестану рассказывать о нем, выйдет так, будто он вовсе и не существовал.
КОРОТКАЯ ЗВЕЗДНАЯ КАРЬЕРА МЕЙДЖИКА АБДУЛ-ДЖОРДАНА
Никто не знает его настоящего имени (начал Большой Рыжий), да это и не важно, потому что ему не исполнилось и десяти лет, когда его переименовали в Мейджика Абдул-Джордана, в честь трех величайших баскетболистов древности. В кольцо он попадал с любой точки, а как прыгал! Скоростью не уступал денебийскому ласкакоту и постоянно оттачивал свое мастерство.
В двенадцать лет он дорос до семи футов и его семья перебралась в звездную систему Делфини, где еще играли в баскетбол на большие деньги. Наняли ему личного тренера и в тринадцать лет он стал профессионалом.
Первый раз я услышал о нем во Внешнем Пограничье. Среди спортсменов много говорили о пятнадцатилетнем вундеркинде восьми футов роста, который в прыжке мог поймать мяч на высоте в два раза большей. А еще через год или два его команда снялась с соревнований и отправилась в показательное турне по Внешнему Пограничью. И везде Мейджик Абдул-Джордан собирал полные залы. Не думаю, что молодой человек за время своих выступлений хотя бы раз увидел в зале пустое кресло.
Никто не понимал, как такое может быть, но парнишка продолжал расти. В семнадцать его рост достиг девяти футов и пришлось изменить правила, чтобы сохранить в игре состязательный элемент. Корзины подняли на пятнадцать футов, и в каждой четверти он мог положить сверху лишь два мяча. Третий и последующие наказывались техническим фолом.
Его это не волновало. Он с прежним трудолюбием отрабатывал броски и финты. Мне довелось сыграть против него на Рагитуре II, когда ему только-только исполнилось двадцать. К тому времени уже ни одна закрытая арена не могла вместить всех желающих увидеть его, поэтому все игры проходили на открытых стадионах. Я думаю, в тот день посмотреть на его игру пришли двести тысяч людей и порядка ста тысяч инопланетян.
Когда он вышел на площадку, я просто не мог поверить своим глазам. Ростом почти в двенадцать футов, двигался он с грацией танцора. Этот парень забросал бы мячами корзину, даже если бы ее подняли на двадцать футов., а скорость позволяла ему возглавлять каждую контратаку.
В нашей команде я считался лучшим игроком, так что мне выпала честь держать Мейджика. По измененным правилам его соперники имели право на десять фолов. Свой лимит я исчерпал за шесть минут, и за это время он записал на свой счет тридцать семь очков. По окончании игры я подошел к нему и попросил автограф. Такого со мной не случалось ни до, ни после.
Он был славным, скромным молодым человеком, и все предрекали ему великое будущее. Вот и я следил за его карьерой, хотя больше нам встретиться не довелось.
Следующую весточку о нем я получил чуть больше года спустя. Он вымахал уже на четырнадцать футов и поиски очередного соперника его команде требовали все больших усилий. Правила все меняли, а он продолжал расти. Наконец кольца подняли так высоко, что он уже не мог положить мяч сверху, но зато другие игроки не могли добросить мяч до корзины.
Прошел еще год, его рост составлял уже восемнадцать футов, а он продолжал расти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48