Мы снова мчались по моей улице – мимо полицейских, мимо других репортеров, топтавшихся под каждым фонарным столбом. И снова повалил снег.
Все пропало. Да, я проник в комнату Терезы, но до нее самой так и не достучался. Чувство одиночества, такое глубокое, какого я никогда не испытывал и какое мне даже не снилось, накрыло меня, как лавина, и погребло под собой. Я даже не представлял, как оттуда выбраться. И знал, что никто никогда меня не найдет.
Сержант Росс снова препроводил нас с отцом в наш дом, потом поговорил с моей матерью, которая по-прежнему сидела у кухонной двери. На обратном пути он остановился передо мной и сказал:
– Будем держать связь, Мэтти. Если ты придумаешь что-нибудь, что могло бы нам помочь – все, что угодно, – обязательно мне позвони. Твои родители знают, как меня найти. Идет?
Я кивнул и почувствовал, как сердце забилось о Терезин блокнот. Я чуть не забыл, что припрятал его за пазухой.
Возле матери суетилась ее лучшая подруга Энджи Маклин, уговаривая ее выпить воды, но та упорно отпихивала стакан. Миссис Маклин была в пасмурно-сером платье, которого я раньше не видел, с приколотым к воротнику темно-серым бантиком. Она каждый год получала первый приз в конкурсе на лучшее домашнее мороженое, проводившемся газетой «Детройтские новости». К призу прилагались семьдесят пять долларов и шелковый бантик под цвет выигравшего мороженого. Каждый год, получив деньги, миссис Маклин покупала новое платье в тон бантика и в течение следующих двенадцати месяцев неизменно появлялась в нем на всех официальных мероприятиях. Она получала призы за кремово-персиковое, мятно-шиповное, шоколадно-печено-яблочное, и мне стало интересно, какое мороженое было ознаменовано цветом ее платья в этом году. «Асфальтово-льдистое»? «Мичиганский дворик зимой»?
За пеленой слез, стоявших в моих глазах, и люди, и предметы казались размытыми, словно я смотрел на все из-подо льда на замерзшем озере. Я незаметно вытянул Терезин блокнот из-под куртки и положил на колени, но у меня рука не поворачивалась его открыть. Я никак не мог забыть фотографию ее матери с неочищенным апельсином в руках. Не мог забыть Терезиных глаз, таких темных и безжизненных, почти пластмассовых – глаз Мистера Картофельная Башка. Мы опоздали. Мы ее потеряли. В каком-то смысле Снеговик все-таки добрался до нас, а может, вот-вот доберется.
В коридоре показался мой брат. Он шел понурив голову и загребая ногами, как маленький ребенок. От отца я слышал, что Брент сегодня будет ночевать у миссис Маклин, но, увидев меня, он остановился как вкопанный, а потом бросился ко мне со слезами на глазах. Я в страхе выставил вперед руки, заняв оборонительную позицию. У меня как-то вылетело из головы, что Брент тоже думает, что Спенсера похитили, и скоро узнает, что это не так. Он с налету уткнулся головой мне в грудь и обнял меня. Отупев и окаменев от изумления, я тоже обнял его, и он заплакал навзрыд. Это хотя бы отвлекло мать. Она поднялась на ноги и встала рядом с нами. Лицо у нее опухло, белки глаз с тоненькими красными прожилками были похожи на скорлупки окровавленных яиц.
– Он любит тебя, – сказала мать и погладила меня по щеке, задыхаясь от рыданий.
Это было ее первое прикосновение, с тех пор как я вернулся от Дорети. Я еще крепче прижался к брату. Сознание того, что я натворил, легло на меня таким тяжким грузом, что можно только удивляться, как подо мной не провалился пол.
Надо сказать, подумал я. Сейчас же.
Но в этот момент из кухни высунулась голова миссис Маклин:
– Звонит Сьюзен Франклин.
Моя мать, коротко вскрикнув, уронила лицо в ладони, и тут меня совсем заклинило. Я не мог этого вынести. Я представил себе, как миссис Франклин звонит из телефона-автомата где-нибудь на углу и ветер треплет ее рыжие волосы, ее блестящий золотой плащ.
– О господи, Сьюзен! – проговорила моя мать, схватив трубку, потом всхлипнула и прижалась лбом к кухонной двери. Миссис Маклин растирала ей спину, то и дело качая головой. – Я ехала домой. Детей отпустили из школы пораньше. Из-за снегопада. Они были здесь, на улице. У всех на виду. Прямо не знаю. Мы найдем его, Сьюзен. Мы…
Она умолкла, но не двинулась с места, и я понял, что миссис Франклин оборвала разговор.
В гостиной отец включил телевизор. Я повернулся к окну и стал смотреть на снег, падающий, словно закинутая в воду сеть, и слушать, как беснуется мой город. На улицах снова появились люди в черных масках. Мэр Янг и детектив Фредерик Верани, начальник оперативной группы по захвату Снеговика, провели совещание по телефону, в ходе которого обсуждали возможные тактические ходы, и, как сообщил Ларри Лорено, оба деятеля спорили до хрипоты. На авеню Грасьо один торговец подержанными автомобилями выставил перед своим автопарком три синих «гремлина», облил их бензином и поджег.
У меня было такое чувство, что я живу в коконе собственной мечты, погруженный в вялотекущую немоту. Мне казалось, что эта немота пришла, чтобы меня изолировать, помочь мне оторваться от всего, что меня окружает, и чтобы я мог делать что надо. Я не знал, что она способна проникнуть внутрь. Поэтому я отдался ей, и усталость свалила меня как лихорадка. Через некоторое время мать взяла меня за руку и повела в постель. Спенсер, наверное, уже спит, решил я. Тереза была обречена или, по крайней мере, отлучена от меня. А меня будут презирать, что бы я ни сделал. Мне захотелось продлить мамину любовь хотя бы еще на одну ночь, хотя бы на эти несколько последних часов.
Мама осторожно вытянула Терезин блокнот из моих крепко сжатых пальцев и положила на мой стол. Потом раздела меня, поцеловала в лоб и подождала, пока я не залезу под одеяло. Посмотрела на меня еще раз, и слезы снова потекли по ее распухшим щекам. Напоследок она послала мне воздушный поцелуй и закрыла дверь.
До этого дня я не знал, как долго тянется ночь. Не успевал узнать. Всегда наступало утро. Но мир вдруг перестал вращаться, и ночь накрыла Детройт, как брезентом, и задушила его. Когда мать укладывала меня в постель, было уже хорошо за полночь. После ее ухода я проворочался, как мне показалось, несколько часов с одним желанием – чтобы кожа перестала зудеть. Простыни были словно усыпаны колючками. Я так расчесал себе под коленом, что испачкал кровью матрас. Я думал о людях в черных масках, рыщущих среди хвойных деревьев, о Снеговике – как он, откинув назад голову с развевающимися на ветру длинными космами, ловит ртом снег. Думал о своем брате – как он плакал, прижавшись ко мне. Я лежал, уткнувшись лицом в подушку, и клацал зубами от зуда, когда раздался первый стук в окно. Словно мне выстрелили в спину. Я оцепенел. Ветка, должно быть. Один поворот рычажка жалюзи – и я бы узнал точно. Наверняка увидел бы березовую ветку, согнувшуюся под тяжестью снега, а еще, может, розовые, как царапины, прожилки на небе. Отложу-ка я это до утра, решил я.
Но тут раздался второй стук.
Третий стук был больше похож на удар – даже стекло задребезжало. Еще один такой удар – и окно разобьется, мелькнуло в голове. Вскарабкавшись на колени, я открыл жалюзи и увидел прижатое к стеклу лицо Терезы Дорети. Я с трудом подавил крик.
Тереза была в белой шапочке с помпоном. Щеки и рот раскраснелись, а в глазах зияла та же пустота, что и вечером, – точь-в-точь как у Снеговика на рисунке в газете. Казалось невозможным, что такие глаза способны моргать, смотреть, плакать. Я прижался лицом к ее лицу, почти его касаясь. Мое лицо – стекло – ее лицо. Рука в варежке, сжатая в кулачок, тут же разжалась и плашмя легла на стекло. Только через несколько секунд я понял, что Тереза мне помахала.
– Привет, – сказал я.
– Выходи, – проговорила она шепотом, как нельзя более подходящим для «Убийства в темноте». – Скорее.
Тереза отступила от окна всего на один шаг, но лицо ее сразу же залепили снежинки, и она стала казаться совсем нематериальной: ни кожи, ни костей – лишь ночь и белизна.
И все-таки у меня получилось! Я только что не улюлюкал от счастья. Тереза пришла за мной. Она избрала этот немыслимый час, чтобы появиться у моего окна и пригласить меня вернуться в ее жизнь. Значит, оно действительно того стоило. Завтра я всем покажу нормальную Терезу: и ее отцу, и Барбаре, и моим родителям! Она снова будет улыбаться, говорить, умничать. Они, может, и рассердятся, но поймут. Я вытащил из полуоткрытого ящика комода свитер и джинсы, натянул вчерашние носки. Потом довольно долго прислушивался к звукам в коридоре. Какие-то шорохи доносились из комнаты родителей, но ни шагов, ни голосов не наблюдалось. Прокравшись в прихожую, я выждал несколько секунд у парадной двери и только потом открыл. Мой дом скрипел и постанывал в темноте, как старая баржа на причале. Так всегда было, когда я вставал среди ночи. В гостиной царил полный кавардак. Стулья и лампы стояли как попало, коврик сбился в кучу. На полу валялись три красные пластиковые чашки, а один из отцовских динамиков грозил в любой момент свалиться с подставки. Комната выглядела, как диорама нашей гостиной в обувной коробке после того, как ее хорошенько встряхнули. Щурясь от холода, я вышел на улицу.
Ветер выл не умолкая, временами переходя на крещендо, как будто над головой то и дело взлетали самолеты. Тереза стояла у высокой сосны во дворе перед домом. В белой шапочке, с бледным лицом, она была почти невидима в снежном вихре. Я закрыл дверь и зашагал к ней, пригнув голову и глядя, как подошвы надкусывают свежий хрустящий лед. Такие знакомые деревья казались в этот час какими-то приплюснутыми. Вдруг Тереза развернулась на каблуках и двинулась в сторону дороги на Сидровое озеро. Я бросился за ней. Мои незашнурованные башмаки захлопали о пятки.
– Эй! – окликнул я, нагнав ее.
Мне пришлось схватить ее за обе руки, чтобы не дать ей уйти, но стоило ей остановиться, и она словно вросла в землю, неподвижная как статуя. Вот мы и вместе. Я и Тереза Дорети. Одни в целом свете. Ни о чем другом я думать не мог. Это было именно то, чего я всегда хотел.
– Как тебе удалось выбраться? – спросил я.
Она явно улыбалась, хотя и едва уловимо. Потом улыбка пропала. Я смотрел на парок, идущий у нее изо рта. И тут меня прорвало, слова хлынули, как кровь из вскрытой артерии.
– Мы все время пытались с тобой увидеться. Твой отец нас не впустил. В школе все странно. Она кажется пустой, даже когда мы там. Как будто мы все исчезли. Мисс Эйр вообще не появляется. Где ты была?
Я мельком взглянул на дом Фоксов, мрачный и тихий. Тереза здесь. Спенсер здесь. Впервые в жизни я почувствовал себя могущественным. Я применил силу к миру, и мир отреагировал.
Тереза продолжала смотреть куда-то мимо меня.
– Спенсер совсем рядом, – сказал я. – С ним все хорошо. Он ждет нас у Фоксов.
Осознав, что все еще держу ее за руки, я их отпустил и увидел, как они задрожали на весу, прежде чем упали по швам. Ничто из того, что я сказал, похоже, не произвело на нее ни малейшего впечатления. У нее был такой вид, как будто она даже не понимала, где находится.
– Тереза, мы так перепугались! – От радости и возбуждения я говорил чересчур быстро. – И все-таки это сработало, понимаешь? Ты – здесь. Тереза? Понимаешь? Ладно, идем! – Я взял ее за правую руку, на этот раз бережно, и повел к дому Фоксов. Она не понимала меня, но, когда я ее потянул, послушно заскользила за мной, как салазки.
Улица была похожа на опустевшую сцену кукольного театра. Еще пара часов такого ветра, подумал я, и дома унесет в Сидровое озеро. Когда я потянул Терезу во двор Фоксов, она захныкала, но повиновалась. Я пробежался глазами по окнам, посмотреть, не выглядывает ли где Спенсер, но не увидел ни света, ни движения.
Ни луна, ни звезды не освещали нам путь, когда мы пробирались по узорчатым теням кустов и развесистых берез. Где-то дальше по улице протяжно и глухо зарычала собака, но вскоре затихла. Я нащупал ключ под скамьей у столика для пикников, где оставил его в прошлый раз, отпер дверь и толкнул ее внутрь. Ладошка Терезы оттаяла и выскользнула из моей руки; обернувшись, я увидел, что она смотрит на меня, качая головой. И поет:
– Fr?re Jacques. Fr?re Jacques. Dormez-Vous?
– Пойдем, – сказал я, но она не двинулась с места. Голос у нее заглох, но рот продолжал чертить в воздухе слова. – Тереза, пойдем к Спенсеру. Он здесь. Это дом Барбары, где она жила, пока не переехала к тебе, помнишь?
Она не отвечала, только пела.
В раздражении я снова схватил ее за руку.
– Давай поищем Спенсера. – С этими словами я втащил ее в дом и закрыл дверь.
– Спенсер! – позвал я, ожидая, что сейчас вспыхнет свет, выскочит Спенсер и с привычным спенсеровским озорством крикнет: «Сюрприз!» Потом мы все вместе сядем на пол. Я точно не знал, что будет дальше, но был уверен, что это будет здорово, потому что хоть какой-то поворот к лучшему уже наметился, и теперь улучшение будет постоянным. Никто не знает, где мы, подумал я и радостно запружинил на своих покатых подошвах.
Но свет все не зажигался, и никакого движения не наблюдалось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Все пропало. Да, я проник в комнату Терезы, но до нее самой так и не достучался. Чувство одиночества, такое глубокое, какого я никогда не испытывал и какое мне даже не снилось, накрыло меня, как лавина, и погребло под собой. Я даже не представлял, как оттуда выбраться. И знал, что никто никогда меня не найдет.
Сержант Росс снова препроводил нас с отцом в наш дом, потом поговорил с моей матерью, которая по-прежнему сидела у кухонной двери. На обратном пути он остановился передо мной и сказал:
– Будем держать связь, Мэтти. Если ты придумаешь что-нибудь, что могло бы нам помочь – все, что угодно, – обязательно мне позвони. Твои родители знают, как меня найти. Идет?
Я кивнул и почувствовал, как сердце забилось о Терезин блокнот. Я чуть не забыл, что припрятал его за пазухой.
Возле матери суетилась ее лучшая подруга Энджи Маклин, уговаривая ее выпить воды, но та упорно отпихивала стакан. Миссис Маклин была в пасмурно-сером платье, которого я раньше не видел, с приколотым к воротнику темно-серым бантиком. Она каждый год получала первый приз в конкурсе на лучшее домашнее мороженое, проводившемся газетой «Детройтские новости». К призу прилагались семьдесят пять долларов и шелковый бантик под цвет выигравшего мороженого. Каждый год, получив деньги, миссис Маклин покупала новое платье в тон бантика и в течение следующих двенадцати месяцев неизменно появлялась в нем на всех официальных мероприятиях. Она получала призы за кремово-персиковое, мятно-шиповное, шоколадно-печено-яблочное, и мне стало интересно, какое мороженое было ознаменовано цветом ее платья в этом году. «Асфальтово-льдистое»? «Мичиганский дворик зимой»?
За пеленой слез, стоявших в моих глазах, и люди, и предметы казались размытыми, словно я смотрел на все из-подо льда на замерзшем озере. Я незаметно вытянул Терезин блокнот из-под куртки и положил на колени, но у меня рука не поворачивалась его открыть. Я никак не мог забыть фотографию ее матери с неочищенным апельсином в руках. Не мог забыть Терезиных глаз, таких темных и безжизненных, почти пластмассовых – глаз Мистера Картофельная Башка. Мы опоздали. Мы ее потеряли. В каком-то смысле Снеговик все-таки добрался до нас, а может, вот-вот доберется.
В коридоре показался мой брат. Он шел понурив голову и загребая ногами, как маленький ребенок. От отца я слышал, что Брент сегодня будет ночевать у миссис Маклин, но, увидев меня, он остановился как вкопанный, а потом бросился ко мне со слезами на глазах. Я в страхе выставил вперед руки, заняв оборонительную позицию. У меня как-то вылетело из головы, что Брент тоже думает, что Спенсера похитили, и скоро узнает, что это не так. Он с налету уткнулся головой мне в грудь и обнял меня. Отупев и окаменев от изумления, я тоже обнял его, и он заплакал навзрыд. Это хотя бы отвлекло мать. Она поднялась на ноги и встала рядом с нами. Лицо у нее опухло, белки глаз с тоненькими красными прожилками были похожи на скорлупки окровавленных яиц.
– Он любит тебя, – сказала мать и погладила меня по щеке, задыхаясь от рыданий.
Это было ее первое прикосновение, с тех пор как я вернулся от Дорети. Я еще крепче прижался к брату. Сознание того, что я натворил, легло на меня таким тяжким грузом, что можно только удивляться, как подо мной не провалился пол.
Надо сказать, подумал я. Сейчас же.
Но в этот момент из кухни высунулась голова миссис Маклин:
– Звонит Сьюзен Франклин.
Моя мать, коротко вскрикнув, уронила лицо в ладони, и тут меня совсем заклинило. Я не мог этого вынести. Я представил себе, как миссис Франклин звонит из телефона-автомата где-нибудь на углу и ветер треплет ее рыжие волосы, ее блестящий золотой плащ.
– О господи, Сьюзен! – проговорила моя мать, схватив трубку, потом всхлипнула и прижалась лбом к кухонной двери. Миссис Маклин растирала ей спину, то и дело качая головой. – Я ехала домой. Детей отпустили из школы пораньше. Из-за снегопада. Они были здесь, на улице. У всех на виду. Прямо не знаю. Мы найдем его, Сьюзен. Мы…
Она умолкла, но не двинулась с места, и я понял, что миссис Франклин оборвала разговор.
В гостиной отец включил телевизор. Я повернулся к окну и стал смотреть на снег, падающий, словно закинутая в воду сеть, и слушать, как беснуется мой город. На улицах снова появились люди в черных масках. Мэр Янг и детектив Фредерик Верани, начальник оперативной группы по захвату Снеговика, провели совещание по телефону, в ходе которого обсуждали возможные тактические ходы, и, как сообщил Ларри Лорено, оба деятеля спорили до хрипоты. На авеню Грасьо один торговец подержанными автомобилями выставил перед своим автопарком три синих «гремлина», облил их бензином и поджег.
У меня было такое чувство, что я живу в коконе собственной мечты, погруженный в вялотекущую немоту. Мне казалось, что эта немота пришла, чтобы меня изолировать, помочь мне оторваться от всего, что меня окружает, и чтобы я мог делать что надо. Я не знал, что она способна проникнуть внутрь. Поэтому я отдался ей, и усталость свалила меня как лихорадка. Через некоторое время мать взяла меня за руку и повела в постель. Спенсер, наверное, уже спит, решил я. Тереза была обречена или, по крайней мере, отлучена от меня. А меня будут презирать, что бы я ни сделал. Мне захотелось продлить мамину любовь хотя бы еще на одну ночь, хотя бы на эти несколько последних часов.
Мама осторожно вытянула Терезин блокнот из моих крепко сжатых пальцев и положила на мой стол. Потом раздела меня, поцеловала в лоб и подождала, пока я не залезу под одеяло. Посмотрела на меня еще раз, и слезы снова потекли по ее распухшим щекам. Напоследок она послала мне воздушный поцелуй и закрыла дверь.
До этого дня я не знал, как долго тянется ночь. Не успевал узнать. Всегда наступало утро. Но мир вдруг перестал вращаться, и ночь накрыла Детройт, как брезентом, и задушила его. Когда мать укладывала меня в постель, было уже хорошо за полночь. После ее ухода я проворочался, как мне показалось, несколько часов с одним желанием – чтобы кожа перестала зудеть. Простыни были словно усыпаны колючками. Я так расчесал себе под коленом, что испачкал кровью матрас. Я думал о людях в черных масках, рыщущих среди хвойных деревьев, о Снеговике – как он, откинув назад голову с развевающимися на ветру длинными космами, ловит ртом снег. Думал о своем брате – как он плакал, прижавшись ко мне. Я лежал, уткнувшись лицом в подушку, и клацал зубами от зуда, когда раздался первый стук в окно. Словно мне выстрелили в спину. Я оцепенел. Ветка, должно быть. Один поворот рычажка жалюзи – и я бы узнал точно. Наверняка увидел бы березовую ветку, согнувшуюся под тяжестью снега, а еще, может, розовые, как царапины, прожилки на небе. Отложу-ка я это до утра, решил я.
Но тут раздался второй стук.
Третий стук был больше похож на удар – даже стекло задребезжало. Еще один такой удар – и окно разобьется, мелькнуло в голове. Вскарабкавшись на колени, я открыл жалюзи и увидел прижатое к стеклу лицо Терезы Дорети. Я с трудом подавил крик.
Тереза была в белой шапочке с помпоном. Щеки и рот раскраснелись, а в глазах зияла та же пустота, что и вечером, – точь-в-точь как у Снеговика на рисунке в газете. Казалось невозможным, что такие глаза способны моргать, смотреть, плакать. Я прижался лицом к ее лицу, почти его касаясь. Мое лицо – стекло – ее лицо. Рука в варежке, сжатая в кулачок, тут же разжалась и плашмя легла на стекло. Только через несколько секунд я понял, что Тереза мне помахала.
– Привет, – сказал я.
– Выходи, – проговорила она шепотом, как нельзя более подходящим для «Убийства в темноте». – Скорее.
Тереза отступила от окна всего на один шаг, но лицо ее сразу же залепили снежинки, и она стала казаться совсем нематериальной: ни кожи, ни костей – лишь ночь и белизна.
И все-таки у меня получилось! Я только что не улюлюкал от счастья. Тереза пришла за мной. Она избрала этот немыслимый час, чтобы появиться у моего окна и пригласить меня вернуться в ее жизнь. Значит, оно действительно того стоило. Завтра я всем покажу нормальную Терезу: и ее отцу, и Барбаре, и моим родителям! Она снова будет улыбаться, говорить, умничать. Они, может, и рассердятся, но поймут. Я вытащил из полуоткрытого ящика комода свитер и джинсы, натянул вчерашние носки. Потом довольно долго прислушивался к звукам в коридоре. Какие-то шорохи доносились из комнаты родителей, но ни шагов, ни голосов не наблюдалось. Прокравшись в прихожую, я выждал несколько секунд у парадной двери и только потом открыл. Мой дом скрипел и постанывал в темноте, как старая баржа на причале. Так всегда было, когда я вставал среди ночи. В гостиной царил полный кавардак. Стулья и лампы стояли как попало, коврик сбился в кучу. На полу валялись три красные пластиковые чашки, а один из отцовских динамиков грозил в любой момент свалиться с подставки. Комната выглядела, как диорама нашей гостиной в обувной коробке после того, как ее хорошенько встряхнули. Щурясь от холода, я вышел на улицу.
Ветер выл не умолкая, временами переходя на крещендо, как будто над головой то и дело взлетали самолеты. Тереза стояла у высокой сосны во дворе перед домом. В белой шапочке, с бледным лицом, она была почти невидима в снежном вихре. Я закрыл дверь и зашагал к ней, пригнув голову и глядя, как подошвы надкусывают свежий хрустящий лед. Такие знакомые деревья казались в этот час какими-то приплюснутыми. Вдруг Тереза развернулась на каблуках и двинулась в сторону дороги на Сидровое озеро. Я бросился за ней. Мои незашнурованные башмаки захлопали о пятки.
– Эй! – окликнул я, нагнав ее.
Мне пришлось схватить ее за обе руки, чтобы не дать ей уйти, но стоило ей остановиться, и она словно вросла в землю, неподвижная как статуя. Вот мы и вместе. Я и Тереза Дорети. Одни в целом свете. Ни о чем другом я думать не мог. Это было именно то, чего я всегда хотел.
– Как тебе удалось выбраться? – спросил я.
Она явно улыбалась, хотя и едва уловимо. Потом улыбка пропала. Я смотрел на парок, идущий у нее изо рта. И тут меня прорвало, слова хлынули, как кровь из вскрытой артерии.
– Мы все время пытались с тобой увидеться. Твой отец нас не впустил. В школе все странно. Она кажется пустой, даже когда мы там. Как будто мы все исчезли. Мисс Эйр вообще не появляется. Где ты была?
Я мельком взглянул на дом Фоксов, мрачный и тихий. Тереза здесь. Спенсер здесь. Впервые в жизни я почувствовал себя могущественным. Я применил силу к миру, и мир отреагировал.
Тереза продолжала смотреть куда-то мимо меня.
– Спенсер совсем рядом, – сказал я. – С ним все хорошо. Он ждет нас у Фоксов.
Осознав, что все еще держу ее за руки, я их отпустил и увидел, как они задрожали на весу, прежде чем упали по швам. Ничто из того, что я сказал, похоже, не произвело на нее ни малейшего впечатления. У нее был такой вид, как будто она даже не понимала, где находится.
– Тереза, мы так перепугались! – От радости и возбуждения я говорил чересчур быстро. – И все-таки это сработало, понимаешь? Ты – здесь. Тереза? Понимаешь? Ладно, идем! – Я взял ее за правую руку, на этот раз бережно, и повел к дому Фоксов. Она не понимала меня, но, когда я ее потянул, послушно заскользила за мной, как салазки.
Улица была похожа на опустевшую сцену кукольного театра. Еще пара часов такого ветра, подумал я, и дома унесет в Сидровое озеро. Когда я потянул Терезу во двор Фоксов, она захныкала, но повиновалась. Я пробежался глазами по окнам, посмотреть, не выглядывает ли где Спенсер, но не увидел ни света, ни движения.
Ни луна, ни звезды не освещали нам путь, когда мы пробирались по узорчатым теням кустов и развесистых берез. Где-то дальше по улице протяжно и глухо зарычала собака, но вскоре затихла. Я нащупал ключ под скамьей у столика для пикников, где оставил его в прошлый раз, отпер дверь и толкнул ее внутрь. Ладошка Терезы оттаяла и выскользнула из моей руки; обернувшись, я увидел, что она смотрит на меня, качая головой. И поет:
– Fr?re Jacques. Fr?re Jacques. Dormez-Vous?
– Пойдем, – сказал я, но она не двинулась с места. Голос у нее заглох, но рот продолжал чертить в воздухе слова. – Тереза, пойдем к Спенсеру. Он здесь. Это дом Барбары, где она жила, пока не переехала к тебе, помнишь?
Она не отвечала, только пела.
В раздражении я снова схватил ее за руку.
– Давай поищем Спенсера. – С этими словами я втащил ее в дом и закрыл дверь.
– Спенсер! – позвал я, ожидая, что сейчас вспыхнет свет, выскочит Спенсер и с привычным спенсеровским озорством крикнет: «Сюрприз!» Потом мы все вместе сядем на пол. Я точно не знал, что будет дальше, но был уверен, что это будет здорово, потому что хоть какой-то поворот к лучшему уже наметился, и теперь улучшение будет постоянным. Никто не знает, где мы, подумал я и радостно запружинил на своих покатых подошвах.
Но свет все не зажигался, и никакого движения не наблюдалось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47