Вгрызаюсь в мясо – и передо мной материализуется мой отец: губы в соусе, глаза сияют.
– Думаю, если бы я жил здесь, я бы ел это каждый день, – говорю я с набитым ртом.
– Это потому что ты здесь не живешь, – отвечает Джон.
Не переставая жевать, Джон рассказывает, как через год после падения с дерева он бросил учебу и устроился электриком. Мистер Свет – представляется он, дергая себя за жилетку. Человек с Волшебными Руками. Зря, говорит, не окончил колледж, но жаловаться не на что. Он любит свою работу.
Я рассказываю о проектировании торговых центров и жилых секций. Мистер Атриум – называю я себя в тон ему. В какой-то момент мы одновременно поднимаем глаза и, поймав выражения лиц друг друга, прыскаем со смеху. А увидели мы, я полагаю, прежде всего недоумение. Ведь мы с давних пор привыкли думать друг о друге, что добьемся гораздо большего, чем оказалось на самом деле.
Между тем я начинаю замечать, что у нас много общего в поведении: мы одинаково шутим, одинаково вскидываем голову и вытягиваем губы в ниточку, сдерживая смех, оба смотрим не столько друг на друга, сколько на посетителей, прохаживаясь по их поводу в этакой чуть высокомерной окраинно-мичиганской манере. Прошло семнадцать лет, и все же в некотором отношении у меня гораздо больше общего с этим человеком, который даже не был моим близким другом, чем с кем-либо из тех, кого я узнал позднее, включая мою жену. Быть может, когда тебе переваливает за первый десяток, способность сближаться с людьми начинает угасать. Быть может, именно поэтому все мои знакомые, покинувшие город детства, рано или поздно впадают в тоску.
Я подчищаю тарелку корочкой сладкой питы и с наслаждением отправляю ее в рот, чувствуя, как она щекочет нёбо – словно чуть хрустящий воздух. Джон рассказывает о своей жене, о только что купленном доме, о своем шестилетнем сынишке Роджере.
– Надо же, у тебя шестилетний сын! – восклицаю я, и Джон заливается краской.
– Смотрю я на тебя – и все кажется таким нереальным, – говорит он, помолчав.
– Все тогда или все сейчас?
– Ну, я не «ухал» с восьмого класса, но с тобой готов «ухать» сколько угодно. Вот и пойми тут, тогда это или сейчас.
Мы одновременно пожимаем плечами.
– Но Роджера-то ведь ты «ухать» не учишь?
Все, думаю я, надо срочно закругляться с ланчем, надо оставить этого человека в его собственном мире со всеми его ценностями и попытаться каким-то другим способом найти то, что всегда казалось мне утерянным. Я понимаю, что должен это сделать. Но не могу. Слишком далеко зашел.
К тому же у Джона наверняка есть ответы на некоторые интересующие меня вопросы.
– А как там Джо Уитни? – спрашиваю я, хотя с трудом представляю себе его лицо и почти ничего о нем не помню. Но стартовать с него проще всего.
Джон радостно закивал, как будто с самого начала ждал, когда разговор зайдет об общих знакомых.
– Ты не поверишь – закончил юрфак в Гарварде. Сейчас до него не вдруг и дозвонишься. Деловой мужик.
– А Мэрибет Ройал? – перебиваю я. Мы с ней даже не успели толком познакомиться. Она пришла в наш класс незадолго до моего отъезда.
– Бог ты мой, Мэтти, видел бы ты ее в колледже! Ее три года подряд выбирали королевой на встречах выпускников. Беспрецедентный случай. У меня ведь с ней был первый поцелуй. Да ты сам при этом присутствовал.
У меня вытягивается лицо.
– Когда это?
– Помнишь последнюю «Битву умов»? Мы еще потом ходили на озеро кататься на коньках. Помнишь остров посередине, где любила прятаться Тереза? Идеальное место, старик.
Это первое упоминание о Терезе ударило мне в голову, как фейерверк. Но я все равно не готов пока спрашивать о ней.
– Теперь Мэрибет школьный психолог, работает с младшими классами у Садового озера, – продолжает Джон, как будто ничего не произошло. А собственно, ничего и не произошло, разве что у меня начались перебои с дыханием. – Я видел ее один раз – то ли в цирке, то ли на Сосновой горке, то ли еще где. Ее сынишка примерно одного возраста с Роджером. Она замужем за Уолли Беком.
– Не знаю, кто это.
– Ах да, забыл. Он появился позднее. Ершистый парень, тебе бы он понравился.
К своему удивлению, я обнаруживаю, что мне страшно комфортно с Джоном. Я уже не испытываю к нему прежней зависти, хотя теперь он мне более симпатичен. В нем гораздо меньше злобства, чем у большинства моих знакомых.
– Мэтти, а что тебя сюда привело? – спрашивает он, хищнически запуская взгляд в мои глаза.
Я не знал, что сказать, и в итоге выдал:
– Мне захотелось домой.
– Домой? Столько лет спустя? – И он еще некоторое время смотрит на меня выжидательно.
Не получив ответа, Джон покивал головой и пошел гулять по списку людей, которых, по его мнению, я знал. Я помню большинство имен, помню даже некоторые лица. Он рассказал о двух наших одноклассниках, которых посадили за налоговые махинации, потом о Джейми Керфлэке – как тот напился, когда в десятом классе его временно отстранили от занятий, и въехал на родительском «камаро» в парадное окно школы.
– Его кокнули в Сайтфилде в прошлом году, какой-то угонщик. Я присутствовал на похоронах. Там не было почти никого из наших знакомых.
Жена у него совсем маленькая, метр с кепкой, что называется. Она сидела там и все время плакала в ладошки. Я так и не увидел ее лица.
Трудно представить, чтобы кого-то из тогдашних моих знакомых – не считая жертв Снеговика – не было в живых, тем более Джейми Керфлэка, этого упертого маленького паскудника.
Дверь ресторана за моей спиной отворилась, и я почувствовал, как в шею дунуло ледяным холодом. Дыхание Снеговика.
– Расскажи о своей жене, – просит Джон.
Я рассказываю, но какими-то чужими словами. Похоже, я не думаю, что говорю.
– Не знаю, насколько мы счастливы, – срывается у меня с языка.
Глядя в свою тарелку, так же чисто вылизанную, как и моя, Джон качает головой, явно не зная, что сказать. Да и почему он должен знать? Я и сам не знаю. Я даже не знаю, что я чувствую. Может, любовь, а может, утрату. Я уже не вижу разницы.
– А как Спенсер Франклин? – спрашиваю я решительно.
– Странный субъект, – с ходу отвечает Джон. Подозреваю, он то же самое сказал бы и обо мне, если бы его спросили. – Он живет где-то в восточном Детройте. Не так давно я видел его по телику. Он вроде стал проповедником.
Я перестал слушать в тот момент, когда Джон обмолвился о восточном Детройте, потому что именно туда я и звонил прошлой ночью.
– Кем, говоришь, проповедником?
– Он участвовал в программе «Пульс Детройта» и распинался там о Боге. В стиле рэп. Ларри Лорено задумал устроить поединок: Спенсер против Хайпера Хорста, этого парня с музыкального канала, – и посмотреть, кто кого «перерэпует». Спенсер рассмеялся, когда Ларри сделал ему это предложение. Пообещал выдать ему десять фунтов спасения, если не сможет побить самый крутой треп Хайпера Хорста. Ларри это показалось занятным.
– Ларри Лорено, – повторил я.
Ларри был ведущим программы «В объективе Детройт», шоу, выходившего после вечерних мультяшек на 50-м канале. Он появлялся на экране в коричневых куртках с меховыми воротниками и в солнечных очках – зимой. Я помню его примерно двадцатилетним, как он стоит, обдуваемый снежными ветрами, на каком-нибудь унылом, пустынном перекрестке в центре города и распространяется о новом ночном клубе или о «невероятно витальной ревитализации этого невероятного города».
– А он вообще не продвинулся, не сел на новости?
– Ха! Еще бы! – отвечает Джон. – Но два года назад у него от лейкемии умер сын. Он взял бессрочный отпуск, а когда вернулся, был уже не тот.
Перед тем как расплатиться, Джон сбрасывает улыбку, и я вижу незнакомого взрослого человека, до этой минуты прятавшегося за его лицом. Мне даже подумать страшно, что он скажет дальше.
– Ты чего, Мэтти?
У меня отлегло от сердца.
– Тебе это не кажется странным? Что я вот так вот взял и объявился? – спрашиваю я.
Джон пожимает плечами.
– Не знаю. Наверное. А с чего ты вдруг мне позвонил?
– Есть, может, человек пять, которых я хорошо помню из тех времен, когда я здесь жил. Ты один из них.
Он кивает, и по его лицу снова пробегает улыбка.
– Похоже, мы оба несколько повзрослели, а? Ладно, проехали. – Он в нерешительности протягивает руку и касается моего плеча.
До меня вдруг доходит, что даже сегодня я недооценил Джона Гоблина. Он понимает до странного безличную природу симпатии, которую, очевидно, мы оба испытываем друг к другу. В итоге неизбежный вопрос с такой легкостью слетел у меня с языка, что я даже не заметил, как его задал.
– А как Дорети?
– Доктор ведь умер.
У меня каменеет язык. Затаив дыхание, я в изумлении смотрю на Джона.
– Выходит, ты не знаешь, – говорит Джон сочувственно, хотя ему явно невдомек, почему я так реагирую. – Не справился с управлением и въехал в Сидровое озеро. То ли потерял сознание от удара, то ли что, и утонул на глубине в полтора метра.
– Когда?
– В девяносто втором, что ли? Нет, вру – в девяносто первом. Совсем недавно. Их и до этого никто не видел.
– То есть?
– Да знаешь, после всех тех событий… они стали какие-то странные, Мэтти.
– Они всегда были странные.
– Это совсем другое. Тереза ненадолго уезжала. Давно. Я слышал, они в конце концов перебрались то ли в Кливленд, то ли еще куда. По-моему, у доктора здесь была семья. Раз в две недели он приезжал посмотреть, как идут дела в иммунологической клинике, которую он открыл в центре города. Родственники не хотели никаких похоронных церемоний, но мэрия устроила день памяти на площади Фила Харта. Мы все пришли. Это было сущее безумие – похлеще Четвертого июля. Как же – такая важная персона! Он ведь занимался благотворительностью, так что по всему городу расклеили плакаты с его портретом в лабораторном халате. Я от всего этого как-то ошалел.
– Там не было… – У меня начались проблемы с речью. – А ты не видел там еще кого-нибудь из их семьи?
– Барбара, кажется, к тому времени уже уехала. А может, просто не явилась на день памяти. Во всяком случае, я ее не видел.
– А Тереза? – спрашиваю я торопливо.
Джон смотрит на меня в упор и снова отрицательно качает головой, затем, опираясь на трость, встает из-за стола. Подозреваю, он вспомнил, почему мне так важно было получить ответ на этот вопрос.
– Я не знаю, Мэтти. И никто не знает.
1976
В Детройте Хэллоуин – это антикульминация, иначе говоря, затишье. Реальная опасность приходит в Ночь дьявола накануне, когда вся городская детвора высыпает на улицу и начинает крушить все подряд, заручившись древним мандатом на вандализм.
Первый настоящий снег в 1976 году выпал к вечеру под Ночь дьявола. Из окна гостиной нам с Брентом было видно, как ветер переплетает косые белые пряди, развешивая в надвигающихся сумерках призрачные сети. Время от времени в поле зрения попадали скученные силуэты подростков, продирающихся сквозь паутину снега.
Поджог еще не стал излюбленным развлечением Ночи дьявола, по крайней мере в пригородах Детройта, но разбой с каждым годом принимал все более угрожающий характер, так что взрослые реагировали соответственно. Мистер Фокс превратил свою дренажную канаву в «лисью нору» и, вооружившись пневматическим ружьем, сидел там, пока не перевалило хорошо за полночь. Отец Кевина Дента устроил на деревьях «мины-ловушки», подпилив нижние ветви почти на всю толщину, чтобы при малейшей нагрузке – скажем, от рулона туалетной бумаги – они с треском обламывались и накрывали стоящих под ними злоумышленников.
Между тем с местных рынков целыми упаковками испарялись яйца. Из ванных комнат улетучивались куски мыла и баллончики с кремом для бритья, а из школьных шкафов – камни размером с кулак. На первых полосах «Вестей» и «Свободной прессы» публиковались передовицы, шельмующие праздник и оплакивающие снижение гражданской ответственности у городской молодежи. К вечеру все те, кто не пошел безобразничать, затаились по домам, и, казалось, весь город лег на дно.
Наша семья проводила Ночь дьявола в полной боевой готовности. Отец обычно эшелонировал маму к окну спальни, выходящему во двор, а нас с Брентом – к большому окну в гостиной. При первых признаках движения нам предписывалось просигналить фонариком на пост отца за парадной дверью, а в мамином случае – просто закричать; тогда отец выскакивал в ночную темень, улюлюкая и подвывая, как демон Скуби-Ду. В дом он возвращался, покатываясь со смеху. Ночь дьявола, казалось, приводила в действие редкостный родительский талант моего отца – способность оживлять мертвое время.
Потом он отводил нас в гараж и там помогал мне доделывать костюмы, в которых мы с Брентом должны были на следующий день идти в школу. Теперь уже я мастерил костюмы сам, а отец большей частью сидел на стиральной машине и вносил предложения. Мама напекла шоколадного печенья и принесла нам на пробу, потом встала в дверях и стала смотреть, как я накладываю последние штрихи. В тот год, после того как мистер Фокс покинул свое укрытие в дренажной канаве и улегся спать, его дом закидали бомбочками с краской, а все машины в квартале задрапировали гирляндами из замерзшего конского навоза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47