Обычно после контакта с космическими силами я испытываю слабость, но сегодня этого нет. Я, наоборот, возбуждена, Лус чувствует это и тоже начинает дергаться. И мы уезжаем на Диннер-Кей погулять по причалам, глядя на пришвартованные суда. Это всегда успокаивает нас обеих. Лус идет впереди, весело подпрыгивая на серых досках настила, и называет мне типы судов; разбираться в них научила ее я, точно так же, как учил меня отец, когда я была в возрасте Лус. Шлюп, яхта, снова шлюп, ял, кеч и так далее… Все, Лус останавливается, потому что мы дошли до конца пристани и потому, что здесь стоит судно, какого Лус до сих пор не видела. Но я видела. Сердце у меня, кажется, подступает к горлу. Предсказание… Бежать водным путем…
Судно причалено кормой, и потому характерный для него длинный, четкий, изящный, остроконечный транец наполовину нависает над пристанью. Окрашено судно в богатый лазурно-голубой цвет, узкая темно-желтая полоса отделяет эту небесную голубизну от красновато-коричневых планширов. Оно, разумеется, оснащено гафелем, двумя равновысокими мачтами и благородным по форме бушпритом. На транце золотыми буквами написано название «Гитара».
– Это розовая шхуна, детка, – говорю я, но Лус возражает:
– Но она не розовая, а голубая.
– Нет, розовая просто означает тип судна, как, например, быстроходная шхуна. У розовой высокая остроконечная корма, которая может служить опорой, как ты видишь. В нижней части есть отверстие, в которое во время шторма уходит вода с палубы, а кроме того, она защищает рулевого от ударов волн. Такие суда хорошо выдерживают шторм.
Да, это так. Именно такой шхуной был «Ястреб». Он проплавал почти восемьдесят лет, когда мой отец купил его и отремонтировал. До того на нем ловили рыбу у берегов Нью-Бедфорда, и в трюме сохранился застарелый запах трески. Паруса были просмоленные, тугие. Пока мы были маленькими, мы проводили весну на Бермудах. Все втроем мы вместе с матерью добирались туда на самолете, а отец с одним из своих братьев выходил в море на «Ястребе» и встречал нас на острове. Для него то была единственная возможность поплавать в открытом океане. Мать не одобряла такое плавание главным образом потому, что отец страстно его хотел.
Однако в ту зиму, когда мне исполнилось двенадцать, а Джози пятнадцать лет, мать вступила в любовную связь, еще более неприглядную, чем обыкновенно, и вовсе не из чувства вины, которое было ей совершенно не свойственно, а из собственных тактических соображений на дальнейшее, она разрешила нам двоим поплыть вместе с отцом на корабле. Великое приключение, к тому же отсутствие материнского надзора, и все же… Кажется, мы с братом испытывали по этому поводу двойственное чувство, особенно Джози, который находился в том возрасте, когда человеку хочется, чтобы родители отошли на задний план и не навязывались со своими советами.
Для меня самой большой загадкой в жизни моего отца было то, почему он женился на моей матери. Точнее сказать, мне непонятно, что в ней привлекло его. Женился-то он потому, что она была беременна мной. Впрочем, об этом он никогда не упоминал в отличие от матери, которая не уставала твердить об этом мне и всем, кто готов был ее слушать.
Итак, на рассвете мы подняли паруса в Саунде; капитан за рулем напевал «Прощай, Рио», а команда (то есть я) металась по палубе в полной растерянности. Брат исполнял обязанности штурмана (он уже тогда великолепно разбирался в электронике), я же оказалась одновременно в роли кока, стюарда, казначея, боцмана, юнги и объекта насмешек капитана. Мы обогнули мыс Монток под холодным, частым дождем и взяли курс на юг. В это время года до Бермудских островов можно, как правило, добраться за пять с половиной суток, с каждой милей приближаясь к теплой и ясной погоде при постоянном западном ветре, который ведет судно к острову. Однако в этом году погода с каждым часом становилась не лучше, а хуже. Джози принимал по радио метеосводки и выглядел все более озабоченным по мере того, как наносил на карту схему передвижения циклона, приближающегося из Северной Атлантики. В отличие от океана отец оставался спокойным, а мы? Кажется, мы не испытывали страха или все-таки побаивались?
На четвертый день восход солнца озарил небо красным светом. Есть такая поговорка: «Солнце красно поутру – моряку не по нутру». Волнение на море усилилось, усилился и ветер, который дул теперь с севера. К полудню вся поверхность воды вплоть до горизонта была в белых барашках, и мы частично убрали паруса, оставив только главный на двух рифах и штормовой кливер. К восьми вечера нам уже грозила серьезная опасность, ветер выл во всю силу. Не убранным оставался только штормовой кливер. Я стояла у руля, пока отец и Джози закрепляли снасти и готовили к спуску плавучий якорь; тут уж я по-настоящему испугалась. Когда вы отпускаете якорь, ваше судно уподобляется той заткнутой пробкой бутылке, которую наугад бросают в воду. Остается только молить небеса, чтобы «бутылка» не разбилась о подводные рифы, а вы бы не стали кормом для рыб. Ветер еще усилился, штормовой кливер сорвало с треском, похожим на выстрел, и унесло прочь. Отец бросил якорь за борт, велел нам лечь в койки и привязал нас автомобильными ремнями безопасности, которые всегда брал на борт. Помню его безмятежную улыбку и успокаивающий голос.
Волны к этому времени были уже высотой с двухэтажный дом, а это значило, что «Ястреб» примерно каждую минуту падал с воображаемой крыши такого дома и снова взлетал вверх, ужасающе кренясь. Нас троих непрерывно выворачивало наизнанку, а отец распевал «Уноси меня вдаль, братец ветер», хотя ветер выл так громко, что мы почти не слышали его голоса. Мне кажется, именно тогда я начала терять свою детскую веру в Бога. Помнится, я молилась, поминая Христа и всех святых, кого знала, но молитвы мои не были услышаны. Помнится, во мне с каждой минутой росла уверенность, что Бог мне не поможет, и я погибну, погибну, погибну, и крабы станут пожирать мое лицо; Бог, он где-то далеко, а не с нами среди разбушевавшегося океана. Я почти ненавидела отца за то, что он взял меня в море.
Спустилась ночь, и нам стало еще хуже. Раздался ужасный треск, «Ястреб» вдруг рванулся вперед, а потом вниз, вниз и замер на месте, словно ударившись в каменную стену. Меня швырнуло вперед, насколько позволял ремень, я больно ударилась о перегородку. Потом меня перевернуло, и я повисла в койке, а в нескольких дюймах от моего лица оказался потолок каюты.
Дальше я уже ничего толком не помню. Грохот, рывки, треск ломающегося дерева, скрежет металла, резкая вонь какой-то кислоты. Корабль разрушался. Новый бросок – нас снова перевернуло, и я услышала собственный отчаянный крик. В невероятном страхе я ждала, что в каюту хлынет вода. Затем я отключилась окончательно.
Потом наступил рассвет. Судно двигалось ровнее, мы отвязались и вышли на палубу. Обе мачты были сломаны на высоте примерно в восемь футов, движок сорвался со станины, а самое скверное заключалось в том, что был вдребезги разбит аккумулятор и мы не могли подать сигнал бедствия и определить свои координаты.
Отец, кажется, был в полном восторге от происшедшего. Наконец-то он вернулся в семнадцатый век, эпоху куда более приемлемую для его души, чем нынешняя. Мы, само собой, пустились в плавание с полным набором ручных инструментов, и скоро закипела такая работа, какой мне до сих пор не приходилось заниматься ни разу в жизни. Нарастив переднюю мачту подходящим бревном, которое предварительно пришлось обтесать, мы закрепили на нем гафель и поставили парус; поймали солнце и определились по нему (мы находились в ста пятидесяти милях на норд-норд-вест от Бермудских островов). Я никогда не видела отца более счастливым. Я ненавидела его, но себя ненавидела еще больше за то, что праздновала труса, зато, что отреклась от Бога, и ненавидела Бога за то, что он отрекся от меня. Я посмотрела на Джози. Он наверняка понял, что произошло со мной, но ясно было и то, что мы с ним никогда не будем говорить об этом ни друг с другом, ни с отцом. Исчезло нечто очень дорогое, а это самая печальная вещь на свете.
Отец снова и снова пел «Цветы Бермудских островов», и мы оба тоже изображали веселье: надо быть таким чудовищем, как наша матушка, чтобы лишить его поистине мальчишеской радости, а ни один из нас не был настолько плох. Мы даже начали подпевать ему:
Был он смелым капитаном «Соловья»,
С грузом угля плыл в далекие края…
И так далее. Однако капитан «Соловья» кончил плохо: шторм принес ему аромат цветов с Бермудских островов, но погубил и корабль, и его команду вместе с капитаном у скалистых северных берегов.
Полагаю, отец предпочел бы приплыть в Гамильтон без постороннего вмешательства и явиться в яхт-клуб как ни в чем не бывало. Но мать со свойственной ей шумной энергией подняла тревогу, и, как только погода улучшилась, в море вышли спасательные суда, а в воздух поднялись поисковые самолеты. Нас обнаружили в семидесяти милях от острова и, вопреки яростным возражениям отца, на буксире вернули в двадцатый век, доставив к главному причалу Гамильтона и к нашей матери. Едва мы сошли с катера береговой охраны, она бегом припустила по пристани, подбежала к отцу и влепила ему пощечину.
* * *
Солнце опускается за крыши города. Мы прощаемся с красивым кораблем и идем по пристани, поперек которой ложатся, словно барьеры, длинные тени мачт. Я достаю из пустой бочки обрывок веревки и начинаю вязать различные морские узлы, чтобы позабавить свою приемную дочку. Пройдет еще немного лет, и я возьму ее с собой в ее первое плавание на плашкоуте. А возможно, этого и не будет.
Мы обе чувствуем себя отлично, освеженные целительным «дыханием» морской воды, а в ушах у меня звучит баритон моего отца – он поет песню, которая кончается словами: «Я больше не выйду в море».
Дома, когда мы уже собираемся лечь в постель, Лус спрашивает, что значит flaky. Я в свою очередь спрашиваю ее, где она слышала такое слово. Оказывается, когда они ели мороженое, в кафе вошла Бетти Джин Стоут вместе со своей мамой, и мама Бетти Джин Стоут спросила, кто такая подружка Аманды, и мама Аманды ответила, кто такая Лус, и добавила, что мама у Лус «не в себе».
– Это все равно что корнфлекс, маффа?
– Примерно так, – говорю я, а Лус задает новый вопрос:
– Мама, а я приемная?
– Нет, детка, ты не приемная, – отвечаю я, с трудом сглотнув, и для меня, клянусь, это истинная правда.
– Энни Уильяме приемная, она из Кореи. Скажи, мой папа приедет к нам?
– Нет, детка, не думаю.
– Почему?
– Потому что он давно умер.
– Заболел и умер, – говорит она утвердительно. – Но у нас может быть другой папа?
– Это могло бы случиться.
– У детей бывают новые папы. У Бет Вейнберг их даже два. Мы с Амандой ее не любим. Она такая глупая. А у детей могут быть и новые мамочки, верно? Если их родные мамочки заболеют и умрут или станут колдуньями.
– Да, – отвечаю я, и по спине у меня начинают бегать мурашки, но страшные для меня вопросы на этом кончаются.
Лус перебирает стопку книжек, которые лежат возле ее постели. Я иду в кухню, сажусь у стола и перечитываю полученное предсказание – раз, другой, третий. Улуне был знаменитым колдуном и гадателем, сочетание необычное. Это все равно как если бы в бейсболе хорошие подающие были бы одновременно хорошими отбивающими: такое случается, но крайне редко. Хотя клиенты Улуне верили в него, они не могли не удивляться точности его работы. Как правило, обращающиеся к Ифе за предсказаниями не сообщают гадателю свои вопросы. Улуне должен был сам выбрать из множества вариантов нужный ответ, и он никогда не ошибался. В данном случае, гадая сама для себя, я знала вопрос, и тем не менее ответ поразил меня. Я не направлю караван к северу. В точку. Было бы глупостью покидать дом теперь. В точку. Колдуны непременно явятся, чтобы забрать старшее дитя, то есть меня, или Лус, или нас обеих. В точку. Моя сила не сравнится с его силой, особенно если он намерен продолжать свое дело и совершить все четыре жертвы – окуникуа. Я встаю и нашариваю календарь церкви Провидения возле холодильника. Я отметила дату гибели женщины в Овертауне. Если он намерен совершить окуникуа, то следующую жертву принесет через два дня. Или дождется новолуния и начнет все сначала. Но этого он не захочет. Ведь это, несомненно, он сам. Я больше не верю, что это может быть Лу или другой ученик. Это он. Внезапно меня охватывает слабость, я плачу, меня тошнит. Чтобы прийти в себя, я зажимаю голову между коленями и сижу так довольно долго.
Может, позвонить в полицию? Алло, 911? Я хочу сообщить, что через два дня произойдет убийство. Убийца намерен умертвить и выпотрошить еще одну беременную женщину. Кто убийца? Мой муж. Он настоящий африканский колдун. Это правда. Он аккумулирует энергию в своем магическом теле, так называемом фана. Я должна пояснить? Если он совершит задуманное, то обретет колдовскую силу, равную силе небольшой термоядерной бомбы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Судно причалено кормой, и потому характерный для него длинный, четкий, изящный, остроконечный транец наполовину нависает над пристанью. Окрашено судно в богатый лазурно-голубой цвет, узкая темно-желтая полоса отделяет эту небесную голубизну от красновато-коричневых планширов. Оно, разумеется, оснащено гафелем, двумя равновысокими мачтами и благородным по форме бушпритом. На транце золотыми буквами написано название «Гитара».
– Это розовая шхуна, детка, – говорю я, но Лус возражает:
– Но она не розовая, а голубая.
– Нет, розовая просто означает тип судна, как, например, быстроходная шхуна. У розовой высокая остроконечная корма, которая может служить опорой, как ты видишь. В нижней части есть отверстие, в которое во время шторма уходит вода с палубы, а кроме того, она защищает рулевого от ударов волн. Такие суда хорошо выдерживают шторм.
Да, это так. Именно такой шхуной был «Ястреб». Он проплавал почти восемьдесят лет, когда мой отец купил его и отремонтировал. До того на нем ловили рыбу у берегов Нью-Бедфорда, и в трюме сохранился застарелый запах трески. Паруса были просмоленные, тугие. Пока мы были маленькими, мы проводили весну на Бермудах. Все втроем мы вместе с матерью добирались туда на самолете, а отец с одним из своих братьев выходил в море на «Ястребе» и встречал нас на острове. Для него то была единственная возможность поплавать в открытом океане. Мать не одобряла такое плавание главным образом потому, что отец страстно его хотел.
Однако в ту зиму, когда мне исполнилось двенадцать, а Джози пятнадцать лет, мать вступила в любовную связь, еще более неприглядную, чем обыкновенно, и вовсе не из чувства вины, которое было ей совершенно не свойственно, а из собственных тактических соображений на дальнейшее, она разрешила нам двоим поплыть вместе с отцом на корабле. Великое приключение, к тому же отсутствие материнского надзора, и все же… Кажется, мы с братом испытывали по этому поводу двойственное чувство, особенно Джози, который находился в том возрасте, когда человеку хочется, чтобы родители отошли на задний план и не навязывались со своими советами.
Для меня самой большой загадкой в жизни моего отца было то, почему он женился на моей матери. Точнее сказать, мне непонятно, что в ней привлекло его. Женился-то он потому, что она была беременна мной. Впрочем, об этом он никогда не упоминал в отличие от матери, которая не уставала твердить об этом мне и всем, кто готов был ее слушать.
Итак, на рассвете мы подняли паруса в Саунде; капитан за рулем напевал «Прощай, Рио», а команда (то есть я) металась по палубе в полной растерянности. Брат исполнял обязанности штурмана (он уже тогда великолепно разбирался в электронике), я же оказалась одновременно в роли кока, стюарда, казначея, боцмана, юнги и объекта насмешек капитана. Мы обогнули мыс Монток под холодным, частым дождем и взяли курс на юг. В это время года до Бермудских островов можно, как правило, добраться за пять с половиной суток, с каждой милей приближаясь к теплой и ясной погоде при постоянном западном ветре, который ведет судно к острову. Однако в этом году погода с каждым часом становилась не лучше, а хуже. Джози принимал по радио метеосводки и выглядел все более озабоченным по мере того, как наносил на карту схему передвижения циклона, приближающегося из Северной Атлантики. В отличие от океана отец оставался спокойным, а мы? Кажется, мы не испытывали страха или все-таки побаивались?
На четвертый день восход солнца озарил небо красным светом. Есть такая поговорка: «Солнце красно поутру – моряку не по нутру». Волнение на море усилилось, усилился и ветер, который дул теперь с севера. К полудню вся поверхность воды вплоть до горизонта была в белых барашках, и мы частично убрали паруса, оставив только главный на двух рифах и штормовой кливер. К восьми вечера нам уже грозила серьезная опасность, ветер выл во всю силу. Не убранным оставался только штормовой кливер. Я стояла у руля, пока отец и Джози закрепляли снасти и готовили к спуску плавучий якорь; тут уж я по-настоящему испугалась. Когда вы отпускаете якорь, ваше судно уподобляется той заткнутой пробкой бутылке, которую наугад бросают в воду. Остается только молить небеса, чтобы «бутылка» не разбилась о подводные рифы, а вы бы не стали кормом для рыб. Ветер еще усилился, штормовой кливер сорвало с треском, похожим на выстрел, и унесло прочь. Отец бросил якорь за борт, велел нам лечь в койки и привязал нас автомобильными ремнями безопасности, которые всегда брал на борт. Помню его безмятежную улыбку и успокаивающий голос.
Волны к этому времени были уже высотой с двухэтажный дом, а это значило, что «Ястреб» примерно каждую минуту падал с воображаемой крыши такого дома и снова взлетал вверх, ужасающе кренясь. Нас троих непрерывно выворачивало наизнанку, а отец распевал «Уноси меня вдаль, братец ветер», хотя ветер выл так громко, что мы почти не слышали его голоса. Мне кажется, именно тогда я начала терять свою детскую веру в Бога. Помнится, я молилась, поминая Христа и всех святых, кого знала, но молитвы мои не были услышаны. Помнится, во мне с каждой минутой росла уверенность, что Бог мне не поможет, и я погибну, погибну, погибну, и крабы станут пожирать мое лицо; Бог, он где-то далеко, а не с нами среди разбушевавшегося океана. Я почти ненавидела отца за то, что он взял меня в море.
Спустилась ночь, и нам стало еще хуже. Раздался ужасный треск, «Ястреб» вдруг рванулся вперед, а потом вниз, вниз и замер на месте, словно ударившись в каменную стену. Меня швырнуло вперед, насколько позволял ремень, я больно ударилась о перегородку. Потом меня перевернуло, и я повисла в койке, а в нескольких дюймах от моего лица оказался потолок каюты.
Дальше я уже ничего толком не помню. Грохот, рывки, треск ломающегося дерева, скрежет металла, резкая вонь какой-то кислоты. Корабль разрушался. Новый бросок – нас снова перевернуло, и я услышала собственный отчаянный крик. В невероятном страхе я ждала, что в каюту хлынет вода. Затем я отключилась окончательно.
Потом наступил рассвет. Судно двигалось ровнее, мы отвязались и вышли на палубу. Обе мачты были сломаны на высоте примерно в восемь футов, движок сорвался со станины, а самое скверное заключалось в том, что был вдребезги разбит аккумулятор и мы не могли подать сигнал бедствия и определить свои координаты.
Отец, кажется, был в полном восторге от происшедшего. Наконец-то он вернулся в семнадцатый век, эпоху куда более приемлемую для его души, чем нынешняя. Мы, само собой, пустились в плавание с полным набором ручных инструментов, и скоро закипела такая работа, какой мне до сих пор не приходилось заниматься ни разу в жизни. Нарастив переднюю мачту подходящим бревном, которое предварительно пришлось обтесать, мы закрепили на нем гафель и поставили парус; поймали солнце и определились по нему (мы находились в ста пятидесяти милях на норд-норд-вест от Бермудских островов). Я никогда не видела отца более счастливым. Я ненавидела его, но себя ненавидела еще больше за то, что праздновала труса, зато, что отреклась от Бога, и ненавидела Бога за то, что он отрекся от меня. Я посмотрела на Джози. Он наверняка понял, что произошло со мной, но ясно было и то, что мы с ним никогда не будем говорить об этом ни друг с другом, ни с отцом. Исчезло нечто очень дорогое, а это самая печальная вещь на свете.
Отец снова и снова пел «Цветы Бермудских островов», и мы оба тоже изображали веселье: надо быть таким чудовищем, как наша матушка, чтобы лишить его поистине мальчишеской радости, а ни один из нас не был настолько плох. Мы даже начали подпевать ему:
Был он смелым капитаном «Соловья»,
С грузом угля плыл в далекие края…
И так далее. Однако капитан «Соловья» кончил плохо: шторм принес ему аромат цветов с Бермудских островов, но погубил и корабль, и его команду вместе с капитаном у скалистых северных берегов.
Полагаю, отец предпочел бы приплыть в Гамильтон без постороннего вмешательства и явиться в яхт-клуб как ни в чем не бывало. Но мать со свойственной ей шумной энергией подняла тревогу, и, как только погода улучшилась, в море вышли спасательные суда, а в воздух поднялись поисковые самолеты. Нас обнаружили в семидесяти милях от острова и, вопреки яростным возражениям отца, на буксире вернули в двадцатый век, доставив к главному причалу Гамильтона и к нашей матери. Едва мы сошли с катера береговой охраны, она бегом припустила по пристани, подбежала к отцу и влепила ему пощечину.
* * *
Солнце опускается за крыши города. Мы прощаемся с красивым кораблем и идем по пристани, поперек которой ложатся, словно барьеры, длинные тени мачт. Я достаю из пустой бочки обрывок веревки и начинаю вязать различные морские узлы, чтобы позабавить свою приемную дочку. Пройдет еще немного лет, и я возьму ее с собой в ее первое плавание на плашкоуте. А возможно, этого и не будет.
Мы обе чувствуем себя отлично, освеженные целительным «дыханием» морской воды, а в ушах у меня звучит баритон моего отца – он поет песню, которая кончается словами: «Я больше не выйду в море».
Дома, когда мы уже собираемся лечь в постель, Лус спрашивает, что значит flaky. Я в свою очередь спрашиваю ее, где она слышала такое слово. Оказывается, когда они ели мороженое, в кафе вошла Бетти Джин Стоут вместе со своей мамой, и мама Бетти Джин Стоут спросила, кто такая подружка Аманды, и мама Аманды ответила, кто такая Лус, и добавила, что мама у Лус «не в себе».
– Это все равно что корнфлекс, маффа?
– Примерно так, – говорю я, а Лус задает новый вопрос:
– Мама, а я приемная?
– Нет, детка, ты не приемная, – отвечаю я, с трудом сглотнув, и для меня, клянусь, это истинная правда.
– Энни Уильяме приемная, она из Кореи. Скажи, мой папа приедет к нам?
– Нет, детка, не думаю.
– Почему?
– Потому что он давно умер.
– Заболел и умер, – говорит она утвердительно. – Но у нас может быть другой папа?
– Это могло бы случиться.
– У детей бывают новые папы. У Бет Вейнберг их даже два. Мы с Амандой ее не любим. Она такая глупая. А у детей могут быть и новые мамочки, верно? Если их родные мамочки заболеют и умрут или станут колдуньями.
– Да, – отвечаю я, и по спине у меня начинают бегать мурашки, но страшные для меня вопросы на этом кончаются.
Лус перебирает стопку книжек, которые лежат возле ее постели. Я иду в кухню, сажусь у стола и перечитываю полученное предсказание – раз, другой, третий. Улуне был знаменитым колдуном и гадателем, сочетание необычное. Это все равно как если бы в бейсболе хорошие подающие были бы одновременно хорошими отбивающими: такое случается, но крайне редко. Хотя клиенты Улуне верили в него, они не могли не удивляться точности его работы. Как правило, обращающиеся к Ифе за предсказаниями не сообщают гадателю свои вопросы. Улуне должен был сам выбрать из множества вариантов нужный ответ, и он никогда не ошибался. В данном случае, гадая сама для себя, я знала вопрос, и тем не менее ответ поразил меня. Я не направлю караван к северу. В точку. Было бы глупостью покидать дом теперь. В точку. Колдуны непременно явятся, чтобы забрать старшее дитя, то есть меня, или Лус, или нас обеих. В точку. Моя сила не сравнится с его силой, особенно если он намерен продолжать свое дело и совершить все четыре жертвы – окуникуа. Я встаю и нашариваю календарь церкви Провидения возле холодильника. Я отметила дату гибели женщины в Овертауне. Если он намерен совершить окуникуа, то следующую жертву принесет через два дня. Или дождется новолуния и начнет все сначала. Но этого он не захочет. Ведь это, несомненно, он сам. Я больше не верю, что это может быть Лу или другой ученик. Это он. Внезапно меня охватывает слабость, я плачу, меня тошнит. Чтобы прийти в себя, я зажимаю голову между коленями и сижу так довольно долго.
Может, позвонить в полицию? Алло, 911? Я хочу сообщить, что через два дня произойдет убийство. Убийца намерен умертвить и выпотрошить еще одну беременную женщину. Кто убийца? Мой муж. Он настоящий африканский колдун. Это правда. Он аккумулирует энергию в своем магическом теле, так называемом фана. Я должна пояснить? Если он совершит задуманное, то обретет колдовскую силу, равную силе небольшой термоядерной бомбы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67