Парсел слегка стукнул рукой по деревянной перегородке. Тотчас же все смолкло. И он представил себе, как тоненькие ящерицы с непомерно длинными хвостами замерли в ужасе между листьями и сердца их колотятся под зеленой шкуркой. Вот уже восемь месяцев, как они живут здесь рядом с ним, невидимые среди листвы, защищенные своей окраской, но все такие же пугливые.
Наверное, он задремал. Он открыл глаза. Луна уже взошла. Он вспомнил, что хотел поглядеть на Ропати, и приподнялся на локте. Ивоа шевельнулась во сне. Вытянувшись на спине, тоже нагая, в рамке распущенных черных волос, она спала, положив одну руку на разбухшую от молока грудь, а другую на кроватку Ропати. Парсел тихонько провел тыльной стороной руки по ее щеке. У Ивоа была теперь лишь одна забота, лишь одна цель, все остальное отошло на задний план. Она определила смысл своей жизни раз и навсегда, и ей не приходилось искать его с муками и сомнениями, как Адамо.
Он наклонился, и его снова поразило, что младенец так мал. Пройдет не меньше десяти лет, прежде чем он упрется ножками в спинку кроватки из дубового дерева, которую ему смастерил отец. Парсел вдруг чуть не рассмеялся. Право, какой же он крошечный! Крошечный и очень толстый. Под лунными лучами его тельце приобрело теплый оттенок старой позолоченной бронзы, как будто за двенадцать дней, прошедших с его рождения, младенец уже успел потемнеть от времени.
— Ты не спишь, Адамо?
Ивоа посмотрела на него.
— Нет.
— У тебя снова заботы в голове?
— Нет.
Последовало долгое молчание. Ему показалось, что он ответил слишком сухо, и он добавил:
— Я смотрю на Ропати.
Она повернула голову и посмотрела на малыша долгим, внимательным взглядом, как будто видела его впервые, а потом сказала вполголоса беспристрастным тоном:
— Ауэ! Он очень красивый!
Парсел тихонько рассмеялся, придвинулся к ней, прижался щекой к ее щеке, и они стали вместе разглядывать Ропати.
— Он красивый, — повторила Ивоа.
Минуту спустя Парсел снова уронил голову на подушку из листьев. Он чувствовал себя грустным и усталым. В наступившей тишине снова послышался торопливый шорох среди пальмовых листьев.
— О чем ты думаешь? — спросила Ивоа.
— О ящерицах.
Она засмеялась.
— Нет, правда! — сказал он живо, поворачиваясь к ней.
— Что же ты думаешь?
— Я их люблю. У них крошечные лапки, и они бегают. Они не ползают. Ползать отвратительно. — Он продолжал: — Они очень славные. Мне хотелось бы их приручить.
— Для чего?
— Для того, чтобы они нас не боялись. — И добавил: — Я даже придумал, как их приручать. Но теперь уже поздно.
Ивоа молча смотрела на мужа, но она лежала спиной к луне, и ему было плохо видно ее лицо.
Прошло еще несколько минут. Они слушали ящериц.
— Больше всего я гордился раздвижными дверями, — сказал Парсел приглушенным голосом, как будто возвращаясь к теме, о которой они уже говорили.
Снова последовало молчание, и Ивоа сказала тихо и нежно, вкладывая свою руку в ладонь Парсела:
— А креслом?
— Кресло сделать легче. Вспомни, сколько я трудился, пока сделал двери.
— Да, — прошептала она, — ты много трудился.
Она замолчала, и дыхание ее изменилось. Парсел протянул руку и провел ладонью по ее лицу. Она плакала.
Он коснулся кончиками пальцев ее щеки. Она тотчас привстала на локте и замерла в ожидании. Таков был ритуал. Он собрал ее густые разбросанные волосы, откинул их за подушку и просунул руку ей под голову.
— Ты печалишься? — спросил он тихонько, склонившись к самому ее лицу.
Помолчав, она ответила:
— За Адамо. Но не за Ивоа.
— Почему не за Ивоа?
Она продолжала беззвучный голосом:
— Да, это был красивый дом…
Она уткнулась лицом в ямку на его плече и сказала:
— Куда идет Адамо, туда и я. Адамо — мой дом.
«Адамо — мой дом!» Как она это сказала! Прошло несколько секунд, и он подумал: «Меани, Уилли, Ропати. Все умерли! Может, и правда лучше покинуть остров после всего этого…» Но он с возмущением встряхнул головой. Нет, нет, не надо лгать, он этого вовсе не думает, даже со всеми зарытыми здесь мертвецами, остров оставался островом — единственным местом в мире, единственным временем в его жизни, когда он был счастлив. Он немного отодвинулся и попытался разглядеть выражение лица Ивоа.
— Тетаити сказал: «Когда Скелет убил Кори и Меоро, ты должен был пойти с нами».
Ивоа ничего не отвечала; тогда он приподнял правой рукой ее голову, чтобы заглянуть в глаза. Но в темноте отсвечивал лишь венчик ее волос, а на месте глаз он увидел только темную радужку, чуть выделяющуюся на фоне более светлых белков.
— А ты, Ивоа, что ты скажешь?
— Так думали все таитяне.
— А что думаешь ты, Ивоа?
Ответа не последовало.
— А ты, Ивоа?
— Адамо мой танэ.
И она тоже. Она тоже порицает его. Он снова почувствовал себя совсем одиноким. Оторванным от всех. Всеми осужденным. Он боролся изо всех сил, чтобы не чувствовать себя виноватым. Он сохранял молчание, и ему казалось, что это молчание становится все более тяжким и горьким и, словно омут, постепенно засасывает его.
— Человек, — сказала Ивоа, — а если б ты мог решать наново?..
Он был потрясен. Ивоа задает ему вопрос! И какой вопрос! Ее сдержанность, осторожность, нежелание обсуждать серьезные дела, все, что он знал о ее характере, было опровергнуто этими несколькими словами. Но может быть, она просто пересилила себя, чтобы ему помочь?
— Не знаю, — ответил он не сразу.
И сам удивился своему ответу. Ведь не прошло еще и трех недель, как он оправдывал свое поведение перед Тетаити. Но с тех пор, должно быть, сомнение копошилось в нем, пробивая себе дорогу, как крот под землей. И вдруг оно вновь овладело им, оно было здесь; не просто мысль, которую можно отбросить, но вопрос, на который нужно ответить.
Он освободил руку, встал, сделал наугад несколько шагов по комнате, оперся о раздвижную дверь и посмотрел на озаренный луною сад. Он убил Тими, да, конечно, убил: только его намерение шло в счет, и после этого убийства он сам перестал понимать себя. Время от времени он повторял, что жизнь человека — каковы бы ни были его преступления — священна. Но именно это слово «священна» казалось ему теперь лишенным всякого смысла. Почему священна? Чтобы позволить ему совершать новые преступления?
Эта мысль ударила его в самое сердце. Он вышел в сад и сделал несколько шагов, шатаясь, как пьяный. Пот струился у него со лба и по спине. Он говорил: «Я не буду убивать!» И считал, что принял образцовое решение. И правда, оно было образцовое, примерное. Но этот пример был никому не нужен. Никто не мог позволить себе роскошь следовать ему. Где бы вы ни были, везде оказывался преступник, которого следовало уничтожить: на «Блоссоме» — Барт, на острове — Маклеод… и Тими! «Тими, которого я убил. Никто не мог последовать моему примеру! Даже я сам!»
— Адамо! — послышался голос Ивоа.
Он вернулся в дом нетвердыми шагами, как будто перенес удар. Он испытывал такое же болезненное чувство беспомощности, как в тот день, когда Уилли ударил его по лицу. Вытянувшись рядом с Ивоа, он, прежде чем положить руку ей под голову, машинально собрал ее волосы и откинул на подушку.
— Ты недоволен? — спросила Ивоа.
На сдержанном языке Ивоа это означало: «Ты несчастлив?»
Парсел отрицательно качнул головой, но она все смотрела на него, и он проговорил:
— У меня в голове заботы о Ропати.
— Почему?
— На пироге. Когда мы будем в море.
— Я об этом думала, — сказала Ивоа.
И продолжала:
— Надо его отдать.
Он приподнялся и растерянно поглядел на нее, ошеломленный.
— Отдать!?
— Да, — сказала она спокойно, а слезы струились у нее по щекам.
— Отдать Ропати! — вскричал Парсел.
— Перед нашим отъездом.
Было разительное несоответствие между ее слезами и спокойным голосом.
— Я уже думала, — повторила она.
— Что же ты надумала?
— Быть может, когда мы будем в пироге, стихнет ветер. А каждый день надо есть. И придет день, когда ничего не останется. И у Ивоа не будет молока…
Помолчав, он сказал:
— А кто будет кормить Ропати на острове?
— Ваа.
— Но мы отправимся через две недели.
— Нет, — сказала Ивоа, — не раньше, чем Ваа родит. Я по — просила Тетаити.
Парсел сухо сказал:
— Ты уже все устроила?
— Адамо сердится? — спросила она, прижимаясь к нему и поднимая голову, чтобы заглянуть ему в глаза.
— Да.
— Почему?
— Ты решаешь сама, и все знают, кроме меня.
— Никто не знает, кроме Тетаити, — живо возразила она. — Мне же надо было спросить Тетаити, прежде чем говорить с тобой. И вовсе не Ивоа решает, — добавила она, порывисто прижимаясь к нему всем телом, — решает мой танэ.
Он сознавал, что гнев его несправедлив, но не мог справиться с собой. Он высвободился из объятий Ивоа, встал и прошелся по комнате. Она права, тысячу раз права: месячный ребенок в шлюпке! Холод, бури, голод…
— Кому ты хочешь его отдать ? — спросил он резко.
— Омаате.
И на это нечего было возразить. Ноги его ослабели и подгибались. Он сел на пороге раздвижной двери и прислонился головой к косяку.
— Адамо, — послышался голос Ивоа у него за спиной.
Он не ответил.
— Адамо!
Он не находил в себе силы ответить. Она была так мужественна, достойна восхищения, но в эту минуту он безрассудно, бессмысленно сердился на нее. «Как будто все это не по моей вине! — подумал он вдруг, и, словно молния, его пронзило горе и раскаяние. — Эти убитые! Этот отъезд! Все по моей вине!»
Он слышал, как Ивоа тихонько плачет позади него. Он вернулся и снова лег рядом с ней.
По мере того как отъезд Парсела приближался, среди ваине обнаруживалось недовольство, даже среди тех, кто жил в «па». Во время долгих послеобеденных часов у Ивоа в присутствии Тетаити они болтали не умолкая. По правде сказать, никто не решался обращаться прямо к Тетаити, но вокруг него раздавались непрерывные жалобы, и все на одну и ту же тему: Адамо и Ивоа скоро отправятся на Таити, а мы, бедные ваине, должны оставаться здесь с одним танэ на десятерых! Ауэ! Таити! На Таити есть лагуна, и никогда не бывает так холодно, как тут, а мужчины там ласковые и не помнят зла.
Эту тему жевали и пережевывали на всевозможные лады до того дня, когда несколько ваине — и среди них Ороа — попросили Парсела взять их с собой на другой шлюпке. Он отказал им. Вторая шлюпка не годится. А третья не лучше второй. Ваине не умеют управлять пирогой в открытом море. К тому же у него у самого очень мало надежды, что он доберется до Таити!
Итак, мечта снова увидеть Таити была убита в зародыше. Разочарование оказалось столь велико, что перешло в озлобление, а так как нельзя было сердиться на Адамо — бедный Адамо! — то послеобеденная болтовня приобрела более колкий характер. Появилась новая тема: лицемерие Тетаити. Вождь не смеет убить Адамо, ведь Адамо ничего никому не сделал, вот он и посылает его в море, чтобы утопить вместе с женой. Эта тема разрабатывалась с такой изобретательностью и таким коварством, что однажды взбешенный Тетаити встал, ни слова не говоря, ушел к себе в «па» и на другой день не появился в саду Ивоа.
Когда он вернулся, женщины приняли его так ласково, что он подумал, будто усмирил их своей твердостью. Но на следующий день снова началось наступление. Сначала оно приняло более скрытые формы: как он хорош, маленький Ропати, какой у него приятный цвет кожи! Таитяне слишком черны, перитани слишком бледны, а у Ропати кожа именно такая, как надо. Ауэ, бедные ваине, теперь все кончено: только у Ивоа и у Ваа будут такие золотистые дети!
На следующий день все снова хвалили Ропати и редкий цвет его кожи, но этот источник был уже сильно истощен накануне и грозил совсем иссякнуть, когда Итиота, нарушив свое молчание, вдруг высказала новую идею. Она описала, какова будет жизнь Адамо и Ивоа на пироге и какие им грозят опасности. Воображение женщин разыгралось. И хотя Адамо в ту минуту был на твердой земле в гроте у бухты Блоссом, а Ивоа кормила грудью Ропати, о них уже все говорили как об умерших. Ауэ! Да смилуется над ними Эатуа! Погиб наш милый Адамо, который никому не делал зла! Погибла наша нежная Ивоа, дочь великого вождя Оту, племянница отца Тетаити!
Разумеется, все особенно напирали на родственные связи, которые должны были уберечь Ивоа, а также и ее танэ от этой бессмысленной гибели; тут была даже вновь затронута тема лицемерия. Но Омаата решила, что это опасно, и оборвала разговор.
Легенда о неминуемой смерти Адамо и Ивоа заняла два дня, затем Итиа нашла новый сюжет: Адамо скоро уплывет, и Тетаити будет единственным мужчиной на острове; что же станется с бедными ваине, если Тетаити вдруг заболеет и умрет? Далее стало совершенно очевидно, что болезни будут подстерегать Тетаити на каждом шагу и что десять ваине в очень скором времени останутся вдовами без единого танэ, который мог бы их кормить и защищать. Итак, они стали оплакивать Тетаити у него же на глазах. Они даже воздали ему посмертную хвалу. Затем будущие вдовы принялись горько оплакивать собственную участь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Наверное, он задремал. Он открыл глаза. Луна уже взошла. Он вспомнил, что хотел поглядеть на Ропати, и приподнялся на локте. Ивоа шевельнулась во сне. Вытянувшись на спине, тоже нагая, в рамке распущенных черных волос, она спала, положив одну руку на разбухшую от молока грудь, а другую на кроватку Ропати. Парсел тихонько провел тыльной стороной руки по ее щеке. У Ивоа была теперь лишь одна забота, лишь одна цель, все остальное отошло на задний план. Она определила смысл своей жизни раз и навсегда, и ей не приходилось искать его с муками и сомнениями, как Адамо.
Он наклонился, и его снова поразило, что младенец так мал. Пройдет не меньше десяти лет, прежде чем он упрется ножками в спинку кроватки из дубового дерева, которую ему смастерил отец. Парсел вдруг чуть не рассмеялся. Право, какой же он крошечный! Крошечный и очень толстый. Под лунными лучами его тельце приобрело теплый оттенок старой позолоченной бронзы, как будто за двенадцать дней, прошедших с его рождения, младенец уже успел потемнеть от времени.
— Ты не спишь, Адамо?
Ивоа посмотрела на него.
— Нет.
— У тебя снова заботы в голове?
— Нет.
Последовало долгое молчание. Ему показалось, что он ответил слишком сухо, и он добавил:
— Я смотрю на Ропати.
Она повернула голову и посмотрела на малыша долгим, внимательным взглядом, как будто видела его впервые, а потом сказала вполголоса беспристрастным тоном:
— Ауэ! Он очень красивый!
Парсел тихонько рассмеялся, придвинулся к ней, прижался щекой к ее щеке, и они стали вместе разглядывать Ропати.
— Он красивый, — повторила Ивоа.
Минуту спустя Парсел снова уронил голову на подушку из листьев. Он чувствовал себя грустным и усталым. В наступившей тишине снова послышался торопливый шорох среди пальмовых листьев.
— О чем ты думаешь? — спросила Ивоа.
— О ящерицах.
Она засмеялась.
— Нет, правда! — сказал он живо, поворачиваясь к ней.
— Что же ты думаешь?
— Я их люблю. У них крошечные лапки, и они бегают. Они не ползают. Ползать отвратительно. — Он продолжал: — Они очень славные. Мне хотелось бы их приручить.
— Для чего?
— Для того, чтобы они нас не боялись. — И добавил: — Я даже придумал, как их приручать. Но теперь уже поздно.
Ивоа молча смотрела на мужа, но она лежала спиной к луне, и ему было плохо видно ее лицо.
Прошло еще несколько минут. Они слушали ящериц.
— Больше всего я гордился раздвижными дверями, — сказал Парсел приглушенным голосом, как будто возвращаясь к теме, о которой они уже говорили.
Снова последовало молчание, и Ивоа сказала тихо и нежно, вкладывая свою руку в ладонь Парсела:
— А креслом?
— Кресло сделать легче. Вспомни, сколько я трудился, пока сделал двери.
— Да, — прошептала она, — ты много трудился.
Она замолчала, и дыхание ее изменилось. Парсел протянул руку и провел ладонью по ее лицу. Она плакала.
Он коснулся кончиками пальцев ее щеки. Она тотчас привстала на локте и замерла в ожидании. Таков был ритуал. Он собрал ее густые разбросанные волосы, откинул их за подушку и просунул руку ей под голову.
— Ты печалишься? — спросил он тихонько, склонившись к самому ее лицу.
Помолчав, она ответила:
— За Адамо. Но не за Ивоа.
— Почему не за Ивоа?
Она продолжала беззвучный голосом:
— Да, это был красивый дом…
Она уткнулась лицом в ямку на его плече и сказала:
— Куда идет Адамо, туда и я. Адамо — мой дом.
«Адамо — мой дом!» Как она это сказала! Прошло несколько секунд, и он подумал: «Меани, Уилли, Ропати. Все умерли! Может, и правда лучше покинуть остров после всего этого…» Но он с возмущением встряхнул головой. Нет, нет, не надо лгать, он этого вовсе не думает, даже со всеми зарытыми здесь мертвецами, остров оставался островом — единственным местом в мире, единственным временем в его жизни, когда он был счастлив. Он немного отодвинулся и попытался разглядеть выражение лица Ивоа.
— Тетаити сказал: «Когда Скелет убил Кори и Меоро, ты должен был пойти с нами».
Ивоа ничего не отвечала; тогда он приподнял правой рукой ее голову, чтобы заглянуть в глаза. Но в темноте отсвечивал лишь венчик ее волос, а на месте глаз он увидел только темную радужку, чуть выделяющуюся на фоне более светлых белков.
— А ты, Ивоа, что ты скажешь?
— Так думали все таитяне.
— А что думаешь ты, Ивоа?
Ответа не последовало.
— А ты, Ивоа?
— Адамо мой танэ.
И она тоже. Она тоже порицает его. Он снова почувствовал себя совсем одиноким. Оторванным от всех. Всеми осужденным. Он боролся изо всех сил, чтобы не чувствовать себя виноватым. Он сохранял молчание, и ему казалось, что это молчание становится все более тяжким и горьким и, словно омут, постепенно засасывает его.
— Человек, — сказала Ивоа, — а если б ты мог решать наново?..
Он был потрясен. Ивоа задает ему вопрос! И какой вопрос! Ее сдержанность, осторожность, нежелание обсуждать серьезные дела, все, что он знал о ее характере, было опровергнуто этими несколькими словами. Но может быть, она просто пересилила себя, чтобы ему помочь?
— Не знаю, — ответил он не сразу.
И сам удивился своему ответу. Ведь не прошло еще и трех недель, как он оправдывал свое поведение перед Тетаити. Но с тех пор, должно быть, сомнение копошилось в нем, пробивая себе дорогу, как крот под землей. И вдруг оно вновь овладело им, оно было здесь; не просто мысль, которую можно отбросить, но вопрос, на который нужно ответить.
Он освободил руку, встал, сделал наугад несколько шагов по комнате, оперся о раздвижную дверь и посмотрел на озаренный луною сад. Он убил Тими, да, конечно, убил: только его намерение шло в счет, и после этого убийства он сам перестал понимать себя. Время от времени он повторял, что жизнь человека — каковы бы ни были его преступления — священна. Но именно это слово «священна» казалось ему теперь лишенным всякого смысла. Почему священна? Чтобы позволить ему совершать новые преступления?
Эта мысль ударила его в самое сердце. Он вышел в сад и сделал несколько шагов, шатаясь, как пьяный. Пот струился у него со лба и по спине. Он говорил: «Я не буду убивать!» И считал, что принял образцовое решение. И правда, оно было образцовое, примерное. Но этот пример был никому не нужен. Никто не мог позволить себе роскошь следовать ему. Где бы вы ни были, везде оказывался преступник, которого следовало уничтожить: на «Блоссоме» — Барт, на острове — Маклеод… и Тими! «Тими, которого я убил. Никто не мог последовать моему примеру! Даже я сам!»
— Адамо! — послышался голос Ивоа.
Он вернулся в дом нетвердыми шагами, как будто перенес удар. Он испытывал такое же болезненное чувство беспомощности, как в тот день, когда Уилли ударил его по лицу. Вытянувшись рядом с Ивоа, он, прежде чем положить руку ей под голову, машинально собрал ее волосы и откинул на подушку.
— Ты недоволен? — спросила Ивоа.
На сдержанном языке Ивоа это означало: «Ты несчастлив?»
Парсел отрицательно качнул головой, но она все смотрела на него, и он проговорил:
— У меня в голове заботы о Ропати.
— Почему?
— На пироге. Когда мы будем в море.
— Я об этом думала, — сказала Ивоа.
И продолжала:
— Надо его отдать.
Он приподнялся и растерянно поглядел на нее, ошеломленный.
— Отдать!?
— Да, — сказала она спокойно, а слезы струились у нее по щекам.
— Отдать Ропати! — вскричал Парсел.
— Перед нашим отъездом.
Было разительное несоответствие между ее слезами и спокойным голосом.
— Я уже думала, — повторила она.
— Что же ты надумала?
— Быть может, когда мы будем в пироге, стихнет ветер. А каждый день надо есть. И придет день, когда ничего не останется. И у Ивоа не будет молока…
Помолчав, он сказал:
— А кто будет кормить Ропати на острове?
— Ваа.
— Но мы отправимся через две недели.
— Нет, — сказала Ивоа, — не раньше, чем Ваа родит. Я по — просила Тетаити.
Парсел сухо сказал:
— Ты уже все устроила?
— Адамо сердится? — спросила она, прижимаясь к нему и поднимая голову, чтобы заглянуть ему в глаза.
— Да.
— Почему?
— Ты решаешь сама, и все знают, кроме меня.
— Никто не знает, кроме Тетаити, — живо возразила она. — Мне же надо было спросить Тетаити, прежде чем говорить с тобой. И вовсе не Ивоа решает, — добавила она, порывисто прижимаясь к нему всем телом, — решает мой танэ.
Он сознавал, что гнев его несправедлив, но не мог справиться с собой. Он высвободился из объятий Ивоа, встал и прошелся по комнате. Она права, тысячу раз права: месячный ребенок в шлюпке! Холод, бури, голод…
— Кому ты хочешь его отдать ? — спросил он резко.
— Омаате.
И на это нечего было возразить. Ноги его ослабели и подгибались. Он сел на пороге раздвижной двери и прислонился головой к косяку.
— Адамо, — послышался голос Ивоа у него за спиной.
Он не ответил.
— Адамо!
Он не находил в себе силы ответить. Она была так мужественна, достойна восхищения, но в эту минуту он безрассудно, бессмысленно сердился на нее. «Как будто все это не по моей вине! — подумал он вдруг, и, словно молния, его пронзило горе и раскаяние. — Эти убитые! Этот отъезд! Все по моей вине!»
Он слышал, как Ивоа тихонько плачет позади него. Он вернулся и снова лег рядом с ней.
По мере того как отъезд Парсела приближался, среди ваине обнаруживалось недовольство, даже среди тех, кто жил в «па». Во время долгих послеобеденных часов у Ивоа в присутствии Тетаити они болтали не умолкая. По правде сказать, никто не решался обращаться прямо к Тетаити, но вокруг него раздавались непрерывные жалобы, и все на одну и ту же тему: Адамо и Ивоа скоро отправятся на Таити, а мы, бедные ваине, должны оставаться здесь с одним танэ на десятерых! Ауэ! Таити! На Таити есть лагуна, и никогда не бывает так холодно, как тут, а мужчины там ласковые и не помнят зла.
Эту тему жевали и пережевывали на всевозможные лады до того дня, когда несколько ваине — и среди них Ороа — попросили Парсела взять их с собой на другой шлюпке. Он отказал им. Вторая шлюпка не годится. А третья не лучше второй. Ваине не умеют управлять пирогой в открытом море. К тому же у него у самого очень мало надежды, что он доберется до Таити!
Итак, мечта снова увидеть Таити была убита в зародыше. Разочарование оказалось столь велико, что перешло в озлобление, а так как нельзя было сердиться на Адамо — бедный Адамо! — то послеобеденная болтовня приобрела более колкий характер. Появилась новая тема: лицемерие Тетаити. Вождь не смеет убить Адамо, ведь Адамо ничего никому не сделал, вот он и посылает его в море, чтобы утопить вместе с женой. Эта тема разрабатывалась с такой изобретательностью и таким коварством, что однажды взбешенный Тетаити встал, ни слова не говоря, ушел к себе в «па» и на другой день не появился в саду Ивоа.
Когда он вернулся, женщины приняли его так ласково, что он подумал, будто усмирил их своей твердостью. Но на следующий день снова началось наступление. Сначала оно приняло более скрытые формы: как он хорош, маленький Ропати, какой у него приятный цвет кожи! Таитяне слишком черны, перитани слишком бледны, а у Ропати кожа именно такая, как надо. Ауэ, бедные ваине, теперь все кончено: только у Ивоа и у Ваа будут такие золотистые дети!
На следующий день все снова хвалили Ропати и редкий цвет его кожи, но этот источник был уже сильно истощен накануне и грозил совсем иссякнуть, когда Итиота, нарушив свое молчание, вдруг высказала новую идею. Она описала, какова будет жизнь Адамо и Ивоа на пироге и какие им грозят опасности. Воображение женщин разыгралось. И хотя Адамо в ту минуту был на твердой земле в гроте у бухты Блоссом, а Ивоа кормила грудью Ропати, о них уже все говорили как об умерших. Ауэ! Да смилуется над ними Эатуа! Погиб наш милый Адамо, который никому не делал зла! Погибла наша нежная Ивоа, дочь великого вождя Оту, племянница отца Тетаити!
Разумеется, все особенно напирали на родственные связи, которые должны были уберечь Ивоа, а также и ее танэ от этой бессмысленной гибели; тут была даже вновь затронута тема лицемерия. Но Омаата решила, что это опасно, и оборвала разговор.
Легенда о неминуемой смерти Адамо и Ивоа заняла два дня, затем Итиа нашла новый сюжет: Адамо скоро уплывет, и Тетаити будет единственным мужчиной на острове; что же станется с бедными ваине, если Тетаити вдруг заболеет и умрет? Далее стало совершенно очевидно, что болезни будут подстерегать Тетаити на каждом шагу и что десять ваине в очень скором времени останутся вдовами без единого танэ, который мог бы их кормить и защищать. Итак, они стали оплакивать Тетаити у него же на глазах. Они даже воздали ему посмертную хвалу. Затем будущие вдовы принялись горько оплакивать собственную участь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77