Расскажите мне, чего вы хотите, Гэри. Вы мне дороги, мы оба – реликты нашей прекрасной эпохи. Я готов сделать для вас что-нибудь.
Глава 105
– Мне в графе «Дети» уже писать дитя или еще не писать? Вупи? Ку-ку? Ау?
…Веточкой перешибем бревно, веник переломим пальчиками, и все произойдет, – нет, не спрашивайте меня как, тут какой-то такой момент, видимо, его надо пропустить, не задумываясь, ну, скажем, закрыть глаза и открыть, – и у нас появится жизнь, где-нибудь в такой, как ваша эта, квартирке, маленькой квартирке, ничего общего с хоромами моими, с моей холодной и пустой «каплей на столбе», – в квартирке маленькой и обшарпанной, но единственной, единственной, – скажем, в Болдвине, в Медоусе, в Эль-Серено, достаточно далеко, чтобы нас не трогали и мы к ним не бегали, – и все…
– Писать, наверное. Ну, или приписать «родится тогда-то». Ну, или позвони в университет и спроси. Алекси, пожалуйста, отложи анкету на двадцать минут и давайте сядем за стол, мы же с Фелькой весь день готовили, ну что ты за свинюка такая, мама, ну хоть ты скажи ему!
…И все. Я, вы не заметите даже как, – я всегда буду решать все ваши проблемы – присутствием своим и слиянием ваших огромных миров в полость моего маленького, полупустого, – и все, и все. Все будет навсегда единственно правильным, от бога положенным, – мои губы будут соединять ваши губы, мои болезни будут разрешать ваши ссоры, мои под щечку подложенные ладошки будут согревать ваши подушки, – правда, – будет покой, и застывшее время, и игра в лапту в субботу в розовом утреннем парке, и какао, разлитый по ковру, где мы – уже – смеемся – уже – срываем дыхание – любим – любим…
– Вупи, деточка, он меня не слушается. Он не хочет праздник, он не хочет ехать потом Нью-Йорк смотреть, он хочет учиться, не дергай его, пусть заполняет свои анкеты, мы без него разговеемся, а потом его накормим.
– Джесси, вы святая женщина, но я хочу, хочу, хочу! Все хочу! Есть хочу! Нью-Йорк хочу! Целоваться с женой хочу!
– Лекси, с ума сошел, не дави на живот!
– Я не давлю, я глажу!
– Лекси, ты ее повалишь сейчас!
– Фелька, я тебя скорее повалю, вот так, вместе со стулом, ррррраз!!!
– Псих!
– Ненормальный!
– Алекси, миленький, дайте девочкам поесть!
…Вупи, Алекси, я буду, правда, я буду хорошо учиться, читать книжки, никогда не ложиться после девяти и никогда без вас, и никогда не засыпать первой, я обещаю. Я буду младше вас на пять лет – на десять лет – на столько лет, на сколько вы захотите, мы свезем в дом все мои игрушки, и твои игрушки, и твои книжки, и твои книжки, и твои машинки, и твоих кукол – у тебя ведь есть куклы? – нет кукол, ты никогда их не любила, как я сразу не поняла, – хорошо, и твоих плюшевых зверюшек, мы наклеим в ванной переводные картинки, а на шкаф повесим портрет девушки с рыбьим позвоночником и фотографию с большой коровой, и что-нибудь еще, нет, не на шкаф, магнитиками приклеим на холодильник, старую музыку будем слушать большую часть времени, я научусь, правда…
– Детка, расскажи мне про работу.
– Ну что про работу, они меня взяли, быстро, типа, за два дня.
– Тебя всегда брали за два дня.
– Только ты месяц возился-ухаживал!
– Я романтик, а они деловые люди!
– Романтик, у тебя шерсть на морде вся в соусе, облизнись.
– Ну, детка?
– Ну большая фирма, очень хорошая, их, типа, две тысячи человек, я буду заведовать лабораториями, – собственно, огромный пост, мне даже не по себе, но это близко где-то к тому, что я до порно делала. Фактически то же самое. И собираются они заняться биомиксингом, говорят, это перспективно очень, первые такие будут – ну, насколько я сама могу оценить. Ну, в общем, увидим.
…И будем жить утром, и днем, и вечером, но по ночам я с каменным от ужаса сердцем буду подниматься на локте и видеть вас, спящих, – видеть тебя, спящую, поворачиваться, – и видеть тебя, спящего, и думать: господи, дело идет к концу, дело идет к концу, к смерти моей, к смерти, – но через что именно, как? – и мучиться, не понимая. С каменным от ужаса сердцем я буду продираться сквозь наше счастье, и когда ты – и ты – родите наконец твоего ребенка – тут-то я и умру немедленно и навсегда, то есть захлопаю в ладоши и запрыгаю, и заплачу от счастья, и буду целовать вас, как вы мне никогда не позволяли и не позволите никогда, я знаю – но дайте мне хоть минуту, дайте мне думать, что я буду целовать вас, но ее – тебя – особенно осторожно, и мы отметим – и мы с тобой напьемся – а ты не будешь, тебе будет вредно, ты собираешься кормить грудью, и мы будем подчеркивать это, тая – тая, и с этого вечера ты будешь спать посередине, а я с краю…
– Тебя там небось в коридорах узнают?
– Ну как-то.
– Да ладно, что «ну как-то», Дженни, она просто скромничает, а на нее в пятницу бегали смотреть со всех этажей. Меня никто не узнает в универе, – мы так, вторые роли, черная кость, я ходил на кафедру когда вчера, то кроме тех, кто меня еще с выпуска знал, никто не узнает, если кто и подойдет: ой, ой, вы муж Вупи Накамура!
– Зато ко мне, как к Фельке, в окно с плеткой не лазят.
– Может, Фельке нравится! Фелька, ау?Ты живая?
…Сначала я буду спать с краю, и мы будем с тобой осторожны, так осторожны, как будто ты – наш ребенок, а не она – ваш ребенок, и ласки наши обретут привкус молока и меда, твоего молока и меда, которым будут пахнуть волосы вашей дочки. И месяцев через пять-четыре-три – я перейду жить в другую комнату – я знаю, я знаю, «капля на столбе» и все остальное, но дайте мне хоть минуту, дайте мне думать, что я буду жить с вами в одной квартире, и вы скажете мне: Фелька, пожалуйста, надо перейти жить в ту комнату, – просто Вупи будет тесно, Вупи надо будет вставать к маленькой часто, Вупи будет по ночам жарко, – лапа моя, ты не обижаешься? – ну что ты, глупости какие, как будто это что-то значит! – конечно, это же не значит, ничего не значит? – совершенно…
– Я живая.
– Тебе положить что-нибудь?
– Нет, я беру, беру.
– Феличка, вы себя плохо чувствуете?
– Нет, Дженни, спасибо, перелет просто и все такое. Все очень хорошо и очень вкусно.
– Ну, слава Аллаху.
…Правда, через месяц – два – три – нам придется вынести мои вещи тоже туда, в другую половину квартиры, вынести меня вместе с моими вещами, и я, вместо того чтобы впиться в дверной проем ногтями, сесть на корточки, не даваться, плакать, – я, конечно, помогу выносить вещи, они легкие, почему же у меня так подкашиваются ноги? – нет, ничего не изменилось, просто детке нужно пространство – кольца, игрушки, манежик, – и с этого момента вы будете целовать меня бегло, волосы ерошить нежно и уходить на работу, изменится все – но как-то само собой, как-то случайно, – мы ведь никогда не заговорим об этом? – да нет, ведь само собой же, вы же уже все решили – это конец вашей личной Эпохи Порно, смотри, говоришь ты, смотри, как забавно: вот снова Рамадан, ровно два года прошло, господи, мне тогда так херово было, так одиноко, у меня же не было ни тебя, ни Фельки! – и ровно два года назад Бо меня в чилли втянул – и вот выпихнул, мне кажется, это удивительный знак, а тебе не кажется?..
– Между прочим, уже одиннадцать. Если моя дорогая жена хочет, чтобы мы сегодня доехали до «Микки-Мауса», ей стоит начать собираться.
– Не хочет.
– Это почему?
– Ну не хочется.
– Я не настаиваю, это же ты придумала.
– Передумала. Не знаю. Не хочется возвращаться.
– Ну, как ты скажешь. Тогда что, возьмем Фелькин джет и посмотрим город?
– Давайте возьмем мой джет и посмотрим город, да.
– Вупи?
– Ну только доесть дайте мне, да?
– Да доедай, ради бога.
…Алекси тоже кажется, Алекси лежит на кушетке, сытый, лежит, блестит шкуркой, заполняет анкетки – конец эпохи – значит, конец эпохи, вернемся к степенной жизни, в университет вернемся, будем делать докторскую и заодно переучиваться с химика на биониста, пока Вупи, тоже стариной тряхнув, займется ведением лабораторий в огромной ванильной «Ла-Ла Лэнд», его ставка плюс ее ставка – хватит, чтобы отдавать долги, хватит, чтобы растить детку, хватит, чтобы снимать маленькую, маленькую совсем квартирку в Болдвине, в Медоусе, в Эль-Серено, – ребята, пожалуйста, ну, можно я детке на рождение медстраховку подарю хотя бы? – Фелька, да иди ты, будешь богатый друг семьи, когда надо будет – мы тебя обдерем как липку, я тебе торжественно обещаю, а пока – ешь, пожалуйста, ты же не ешь ничего, а у тебя завтра съемки, опять будешь в обморок падать? – и не пройдет двадцати лет, как ваша, наша, ваша, ваша девочка скажет, куря на балконе квартирки где-нибудь в Праге, в Будапеште, Вене, скажет вдруг, глядя на игроков в лапту в утреннем розовом парке, скажет своему мужчине, сама не понимая зачем? почему? вдруг? – скажет: Афелия, я тебе говорила о ней, помнишь, женщина, которая всю жизнь дружит с моими родителями? – мне стало казаться, что она всегда была чуть-чуть влюблена в мою маму, – но нет, с чего бы…
Глава 106
Фата-моргана, мираж средь заросших садов. Призрачный замок, тайский фронтон, античная балюстрада. С миру по нитке, парчовый кафтан, храмы, дворцы, европейские замки – киношное сырье. Во времена Уильяма Рэндольфа Хёрста это восхищало бы постмодернистов. Впрочем, торшеры из рукописей XVI века – варварство, как не зови, и коробит даже меня, Йонга Гросса, отщепенца и святотатца. Вдоль стен – кресла из европейских церквей, экскурсовод говорит – из исповедален. И надо всем этим – потолки, знаменитые хёрстовские потолки, воспетые в «Гражданине Кейне».
Странно, я только сейчас, когда позади почти час тура по замку Хёрста, только сейчас заметил, что гид ни разу не назвала имени Орсона Уэллса. А я-то воображал, что сюда ходят только синефаги, бывшие студенты кинофакультета UCLA! Но нет – вот европеоидная пара из Канады, вот какие-то подростки, вероятно, считающие, что Хёрст Кастл – это разновидность парка аттракционов, вот пара молодоженов-морфов, кисточки на ушах, огромные хентайные глаза. На киноманов похожи разве что вот эти трое, морфированные под семейку Аддамс. Помнит же еще кто-то семейку Аддамс. Впрочем, да именно те, кто ездит в замок Хёрст. Интересно, Штуку они держат в сумке или оставили дома? И что у них вместо Штуки – робот или морфированная собачка?
Мраморный столик на львиных ногах. Алебастровый ангел с ракушкой в руках. Столько мечтал сюда попасть, что даже не верится, что выбрался. В последний день вытребованного отпуска приехал Йонг Гросс благословения просить у духа святого Орсона, покровителя всех гениев-неудачников.
Прекрасные какие купальни, только оргии снимать. Но никто, конечно, не даст мне оргии снимать; ой, скажут, не было тут никогда оргий, не было. Небось и вправду не было. И слава богу, что не дадут снимать. Глядя на отражения мозаичных стен в аквамариновой неживой воде, я думаю о том, что мне грех жаловаться. Я понимаю объективно, что я перешагнул Уэллса; мне даже не стыдно так думать, объективная правда, ничего не попишешь, – я снял не один великий фильм, я снял три. Но признание – тут у нас с ним все поровну, одни утешительные призы, утешательные: «Голден Пеппер» за режиссуру, «Оскары» за сценарий. И вечные палки в колеса от прокатчиков: тогда боялись мести разгневанного злобным шаржем на себя и свою зазнобу Хёрста, а сейчас – просто боятся меня, просто боятся. Все измельчало, даже медиа-магнатов больше нет. Только своими руками из себя можно настоящую фигуру слепить, только творчеством своим. Как Орсон. Как Гауди. Как я сам.
Все бредут, а я стою у бассейна и сдвинуться не могу, и притворяюсь, что снимаю бассейн на комм, чтобы не торопили. Будущее горько, настоящее хмуро. Впереди работа у Бо и попсовый бессмысленный дух зоосюсюканий, ремесло – не искусство. Но это – будущее, а настоящее – страшнее, потому что мне не хочется ничего, кроме этой вегетативной, стыдной работы, – и я стыжусь себя в своем настоящем. Ничего, ничего не хочется. Так и надо жить. Снимать пустую чилльную дешевку, как Уэллс снимал – рекламу, посредственные нуары, бесконечные экранизации. Ничего не хотеть. Ни о чем не мечтать. Не валяться в дешевой грязи голденпепперов, а тихо пересматривать по вечерам классику. Эда Вуда, Лючио Фульчи, Анабель Чонг. Что ностальгическая мудрость, пыльный покой старого кино.
Месяц повторял себе: у меня больше нет амбиций – и почти поверил. По крайней мере, твердо знаю, что – у меня действительно нет больше амбиций делать то же, что раньше: сердца, гениталии, смерть, любовь. Полно.
Экскурсовод говорит о Хёрсте так, как будто Хёрст на время отлучился. Трогательно – не то слово. Зря старик когда-то взъелся на «Кейна» – если б не это, не смотрелся бы нынче комичной фигурой, а остался бы экстравагантным гигантом, мастером архитектурного монтажа. Гением в своем роде.
Старомодный автобус едет с горы, и в окне последний раз виден силуэт замка, тающего у горизонта. Сколько бы нынешняя прислуга ни делала вид, что барин в отъезде, дом все равно похож на склеп. Лучше бы было откровенное запустение. Пусть бы растили огурцы в розариях, рассаду в бассейне, в ванну бы складывали бататы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Глава 105
– Мне в графе «Дети» уже писать дитя или еще не писать? Вупи? Ку-ку? Ау?
…Веточкой перешибем бревно, веник переломим пальчиками, и все произойдет, – нет, не спрашивайте меня как, тут какой-то такой момент, видимо, его надо пропустить, не задумываясь, ну, скажем, закрыть глаза и открыть, – и у нас появится жизнь, где-нибудь в такой, как ваша эта, квартирке, маленькой квартирке, ничего общего с хоромами моими, с моей холодной и пустой «каплей на столбе», – в квартирке маленькой и обшарпанной, но единственной, единственной, – скажем, в Болдвине, в Медоусе, в Эль-Серено, достаточно далеко, чтобы нас не трогали и мы к ним не бегали, – и все…
– Писать, наверное. Ну, или приписать «родится тогда-то». Ну, или позвони в университет и спроси. Алекси, пожалуйста, отложи анкету на двадцать минут и давайте сядем за стол, мы же с Фелькой весь день готовили, ну что ты за свинюка такая, мама, ну хоть ты скажи ему!
…И все. Я, вы не заметите даже как, – я всегда буду решать все ваши проблемы – присутствием своим и слиянием ваших огромных миров в полость моего маленького, полупустого, – и все, и все. Все будет навсегда единственно правильным, от бога положенным, – мои губы будут соединять ваши губы, мои болезни будут разрешать ваши ссоры, мои под щечку подложенные ладошки будут согревать ваши подушки, – правда, – будет покой, и застывшее время, и игра в лапту в субботу в розовом утреннем парке, и какао, разлитый по ковру, где мы – уже – смеемся – уже – срываем дыхание – любим – любим…
– Вупи, деточка, он меня не слушается. Он не хочет праздник, он не хочет ехать потом Нью-Йорк смотреть, он хочет учиться, не дергай его, пусть заполняет свои анкеты, мы без него разговеемся, а потом его накормим.
– Джесси, вы святая женщина, но я хочу, хочу, хочу! Все хочу! Есть хочу! Нью-Йорк хочу! Целоваться с женой хочу!
– Лекси, с ума сошел, не дави на живот!
– Я не давлю, я глажу!
– Лекси, ты ее повалишь сейчас!
– Фелька, я тебя скорее повалю, вот так, вместе со стулом, ррррраз!!!
– Псих!
– Ненормальный!
– Алекси, миленький, дайте девочкам поесть!
…Вупи, Алекси, я буду, правда, я буду хорошо учиться, читать книжки, никогда не ложиться после девяти и никогда без вас, и никогда не засыпать первой, я обещаю. Я буду младше вас на пять лет – на десять лет – на столько лет, на сколько вы захотите, мы свезем в дом все мои игрушки, и твои игрушки, и твои книжки, и твои книжки, и твои машинки, и твоих кукол – у тебя ведь есть куклы? – нет кукол, ты никогда их не любила, как я сразу не поняла, – хорошо, и твоих плюшевых зверюшек, мы наклеим в ванной переводные картинки, а на шкаф повесим портрет девушки с рыбьим позвоночником и фотографию с большой коровой, и что-нибудь еще, нет, не на шкаф, магнитиками приклеим на холодильник, старую музыку будем слушать большую часть времени, я научусь, правда…
– Детка, расскажи мне про работу.
– Ну что про работу, они меня взяли, быстро, типа, за два дня.
– Тебя всегда брали за два дня.
– Только ты месяц возился-ухаживал!
– Я романтик, а они деловые люди!
– Романтик, у тебя шерсть на морде вся в соусе, облизнись.
– Ну, детка?
– Ну большая фирма, очень хорошая, их, типа, две тысячи человек, я буду заведовать лабораториями, – собственно, огромный пост, мне даже не по себе, но это близко где-то к тому, что я до порно делала. Фактически то же самое. И собираются они заняться биомиксингом, говорят, это перспективно очень, первые такие будут – ну, насколько я сама могу оценить. Ну, в общем, увидим.
…И будем жить утром, и днем, и вечером, но по ночам я с каменным от ужаса сердцем буду подниматься на локте и видеть вас, спящих, – видеть тебя, спящую, поворачиваться, – и видеть тебя, спящего, и думать: господи, дело идет к концу, дело идет к концу, к смерти моей, к смерти, – но через что именно, как? – и мучиться, не понимая. С каменным от ужаса сердцем я буду продираться сквозь наше счастье, и когда ты – и ты – родите наконец твоего ребенка – тут-то я и умру немедленно и навсегда, то есть захлопаю в ладоши и запрыгаю, и заплачу от счастья, и буду целовать вас, как вы мне никогда не позволяли и не позволите никогда, я знаю – но дайте мне хоть минуту, дайте мне думать, что я буду целовать вас, но ее – тебя – особенно осторожно, и мы отметим – и мы с тобой напьемся – а ты не будешь, тебе будет вредно, ты собираешься кормить грудью, и мы будем подчеркивать это, тая – тая, и с этого вечера ты будешь спать посередине, а я с краю…
– Тебя там небось в коридорах узнают?
– Ну как-то.
– Да ладно, что «ну как-то», Дженни, она просто скромничает, а на нее в пятницу бегали смотреть со всех этажей. Меня никто не узнает в универе, – мы так, вторые роли, черная кость, я ходил на кафедру когда вчера, то кроме тех, кто меня еще с выпуска знал, никто не узнает, если кто и подойдет: ой, ой, вы муж Вупи Накамура!
– Зато ко мне, как к Фельке, в окно с плеткой не лазят.
– Может, Фельке нравится! Фелька, ау?Ты живая?
…Сначала я буду спать с краю, и мы будем с тобой осторожны, так осторожны, как будто ты – наш ребенок, а не она – ваш ребенок, и ласки наши обретут привкус молока и меда, твоего молока и меда, которым будут пахнуть волосы вашей дочки. И месяцев через пять-четыре-три – я перейду жить в другую комнату – я знаю, я знаю, «капля на столбе» и все остальное, но дайте мне хоть минуту, дайте мне думать, что я буду жить с вами в одной квартире, и вы скажете мне: Фелька, пожалуйста, надо перейти жить в ту комнату, – просто Вупи будет тесно, Вупи надо будет вставать к маленькой часто, Вупи будет по ночам жарко, – лапа моя, ты не обижаешься? – ну что ты, глупости какие, как будто это что-то значит! – конечно, это же не значит, ничего не значит? – совершенно…
– Я живая.
– Тебе положить что-нибудь?
– Нет, я беру, беру.
– Феличка, вы себя плохо чувствуете?
– Нет, Дженни, спасибо, перелет просто и все такое. Все очень хорошо и очень вкусно.
– Ну, слава Аллаху.
…Правда, через месяц – два – три – нам придется вынести мои вещи тоже туда, в другую половину квартиры, вынести меня вместе с моими вещами, и я, вместо того чтобы впиться в дверной проем ногтями, сесть на корточки, не даваться, плакать, – я, конечно, помогу выносить вещи, они легкие, почему же у меня так подкашиваются ноги? – нет, ничего не изменилось, просто детке нужно пространство – кольца, игрушки, манежик, – и с этого момента вы будете целовать меня бегло, волосы ерошить нежно и уходить на работу, изменится все – но как-то само собой, как-то случайно, – мы ведь никогда не заговорим об этом? – да нет, ведь само собой же, вы же уже все решили – это конец вашей личной Эпохи Порно, смотри, говоришь ты, смотри, как забавно: вот снова Рамадан, ровно два года прошло, господи, мне тогда так херово было, так одиноко, у меня же не было ни тебя, ни Фельки! – и ровно два года назад Бо меня в чилли втянул – и вот выпихнул, мне кажется, это удивительный знак, а тебе не кажется?..
– Между прочим, уже одиннадцать. Если моя дорогая жена хочет, чтобы мы сегодня доехали до «Микки-Мауса», ей стоит начать собираться.
– Не хочет.
– Это почему?
– Ну не хочется.
– Я не настаиваю, это же ты придумала.
– Передумала. Не знаю. Не хочется возвращаться.
– Ну, как ты скажешь. Тогда что, возьмем Фелькин джет и посмотрим город?
– Давайте возьмем мой джет и посмотрим город, да.
– Вупи?
– Ну только доесть дайте мне, да?
– Да доедай, ради бога.
…Алекси тоже кажется, Алекси лежит на кушетке, сытый, лежит, блестит шкуркой, заполняет анкетки – конец эпохи – значит, конец эпохи, вернемся к степенной жизни, в университет вернемся, будем делать докторскую и заодно переучиваться с химика на биониста, пока Вупи, тоже стариной тряхнув, займется ведением лабораторий в огромной ванильной «Ла-Ла Лэнд», его ставка плюс ее ставка – хватит, чтобы отдавать долги, хватит, чтобы растить детку, хватит, чтобы снимать маленькую, маленькую совсем квартирку в Болдвине, в Медоусе, в Эль-Серено, – ребята, пожалуйста, ну, можно я детке на рождение медстраховку подарю хотя бы? – Фелька, да иди ты, будешь богатый друг семьи, когда надо будет – мы тебя обдерем как липку, я тебе торжественно обещаю, а пока – ешь, пожалуйста, ты же не ешь ничего, а у тебя завтра съемки, опять будешь в обморок падать? – и не пройдет двадцати лет, как ваша, наша, ваша, ваша девочка скажет, куря на балконе квартирки где-нибудь в Праге, в Будапеште, Вене, скажет вдруг, глядя на игроков в лапту в утреннем розовом парке, скажет своему мужчине, сама не понимая зачем? почему? вдруг? – скажет: Афелия, я тебе говорила о ней, помнишь, женщина, которая всю жизнь дружит с моими родителями? – мне стало казаться, что она всегда была чуть-чуть влюблена в мою маму, – но нет, с чего бы…
Глава 106
Фата-моргана, мираж средь заросших садов. Призрачный замок, тайский фронтон, античная балюстрада. С миру по нитке, парчовый кафтан, храмы, дворцы, европейские замки – киношное сырье. Во времена Уильяма Рэндольфа Хёрста это восхищало бы постмодернистов. Впрочем, торшеры из рукописей XVI века – варварство, как не зови, и коробит даже меня, Йонга Гросса, отщепенца и святотатца. Вдоль стен – кресла из европейских церквей, экскурсовод говорит – из исповедален. И надо всем этим – потолки, знаменитые хёрстовские потолки, воспетые в «Гражданине Кейне».
Странно, я только сейчас, когда позади почти час тура по замку Хёрста, только сейчас заметил, что гид ни разу не назвала имени Орсона Уэллса. А я-то воображал, что сюда ходят только синефаги, бывшие студенты кинофакультета UCLA! Но нет – вот европеоидная пара из Канады, вот какие-то подростки, вероятно, считающие, что Хёрст Кастл – это разновидность парка аттракционов, вот пара молодоженов-морфов, кисточки на ушах, огромные хентайные глаза. На киноманов похожи разве что вот эти трое, морфированные под семейку Аддамс. Помнит же еще кто-то семейку Аддамс. Впрочем, да именно те, кто ездит в замок Хёрст. Интересно, Штуку они держат в сумке или оставили дома? И что у них вместо Штуки – робот или морфированная собачка?
Мраморный столик на львиных ногах. Алебастровый ангел с ракушкой в руках. Столько мечтал сюда попасть, что даже не верится, что выбрался. В последний день вытребованного отпуска приехал Йонг Гросс благословения просить у духа святого Орсона, покровителя всех гениев-неудачников.
Прекрасные какие купальни, только оргии снимать. Но никто, конечно, не даст мне оргии снимать; ой, скажут, не было тут никогда оргий, не было. Небось и вправду не было. И слава богу, что не дадут снимать. Глядя на отражения мозаичных стен в аквамариновой неживой воде, я думаю о том, что мне грех жаловаться. Я понимаю объективно, что я перешагнул Уэллса; мне даже не стыдно так думать, объективная правда, ничего не попишешь, – я снял не один великий фильм, я снял три. Но признание – тут у нас с ним все поровну, одни утешительные призы, утешательные: «Голден Пеппер» за режиссуру, «Оскары» за сценарий. И вечные палки в колеса от прокатчиков: тогда боялись мести разгневанного злобным шаржем на себя и свою зазнобу Хёрста, а сейчас – просто боятся меня, просто боятся. Все измельчало, даже медиа-магнатов больше нет. Только своими руками из себя можно настоящую фигуру слепить, только творчеством своим. Как Орсон. Как Гауди. Как я сам.
Все бредут, а я стою у бассейна и сдвинуться не могу, и притворяюсь, что снимаю бассейн на комм, чтобы не торопили. Будущее горько, настоящее хмуро. Впереди работа у Бо и попсовый бессмысленный дух зоосюсюканий, ремесло – не искусство. Но это – будущее, а настоящее – страшнее, потому что мне не хочется ничего, кроме этой вегетативной, стыдной работы, – и я стыжусь себя в своем настоящем. Ничего, ничего не хочется. Так и надо жить. Снимать пустую чилльную дешевку, как Уэллс снимал – рекламу, посредственные нуары, бесконечные экранизации. Ничего не хотеть. Ни о чем не мечтать. Не валяться в дешевой грязи голденпепперов, а тихо пересматривать по вечерам классику. Эда Вуда, Лючио Фульчи, Анабель Чонг. Что ностальгическая мудрость, пыльный покой старого кино.
Месяц повторял себе: у меня больше нет амбиций – и почти поверил. По крайней мере, твердо знаю, что – у меня действительно нет больше амбиций делать то же, что раньше: сердца, гениталии, смерть, любовь. Полно.
Экскурсовод говорит о Хёрсте так, как будто Хёрст на время отлучился. Трогательно – не то слово. Зря старик когда-то взъелся на «Кейна» – если б не это, не смотрелся бы нынче комичной фигурой, а остался бы экстравагантным гигантом, мастером архитектурного монтажа. Гением в своем роде.
Старомодный автобус едет с горы, и в окне последний раз виден силуэт замка, тающего у горизонта. Сколько бы нынешняя прислуга ни делала вид, что барин в отъезде, дом все равно похож на склеп. Лучше бы было откровенное запустение. Пусть бы растили огурцы в розариях, рассаду в бассейне, в ванну бы складывали бататы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61