Зачем он до тебя доебался?
– Черт! Вот ты видишь, ты видишь? Вот он бесконечно разговаривает в такой манере, как я сейчас! Это прилипает как хер знает что. Короче, меня от злости понесло, и я ему сказал, что, когда мне было шесть месяцев, меня купили в родной деревне у мамки-алкоголички два тренера по спортивной гимнастике и до десяти лет я выступал на подпольном ринге, а потом меня выкинули на улицу на хуй. У Евгения глаза были по пять азов, а Волчек аж весь трясся от злости. Я тебе говорил, да, он ставит на гимнасток? И я чувствовал себя такой скотиной, но мне было тааак смешно! Я потом два дня перед ним извинялся!
– Ну ты кусок свиньи!
Ржет, и я от нежности даже встаю со стула, подхожу, хлопаю его по спине, заглядываю через плечо в коробку: ну, в чем ты тут копаешься? – ах, узнаю брата Васю: все бионы – черные с серебряными разводами, или желтые с черными фракталами, а один вообще какого-то неуловимого цвета – красный не то малиновый, отливает лиловой синевой. Пижон, пижон.
– Скажи мне, пижон, ты можешь оставить свои миксы в покое на полчаса?
– Да я же тебе ищу! У меня тут такие охуенные штуки пошли, ты сейчас попробуешь, ты пропрешься!
– Спасибо тебе, дорогой, но я тебе не Пельмень, я тебе не дам на мне опыты ставить.
– А ты знаешь, что Пельмень под бионом Наташиной кошки научился об клетку когти точить? Ты знаешь, какие у него теперь когти? Охуенные! Вот иди, иди сюда! – и прежде, чем я успеваю застонать и смыться, он подволакивает меня к клетке с бедным кроликом. – Ну, сунь палец! Это нестрашно, ну, они острые, но у него лапа слабая, ну, сунь!»
Я сую палец сквозь решетку, Пельмень смотрит на меня мутным взглядом и яростно, экстатически, закатив глаза, впивается мне в палец зубами. Пока я матерюсь и тычу укушенным пальцем Щ в лицо, Щ извиняется и киснет от хохота:
– Ой, бля, извини меня, пожалуйста, он и кусаться у нее научился, я забыл, я как-то не думал, ой, бля, прости, ради бога!
– Убери руки и не трогай мой палец. Сам псих, и кролик у тебя ебанутый.
– Мы клевые!
– На Страшном суде об этом расскажешь.
– Слушай, хуй с ним, с кроликом, я тут кое-что намешал, надень, а, тут пять минут буквально, ну попробуй?
– Ты скажи мне, что там?
– Он приятный, тебе понравится.
– Давай, но только, пожалуйста, без эксцессов.
Ну что; действительно приятный; ощущение, что мягко, как перо, туда-сюда-туда-сюда, летишь вниз (судя по легкому потряхиванию – параплан?), но при этом в ушах шум моря, в ноздрях запах йода и по всему телу ощущение теплого песка; странное, щекотно и очень расслабляюще действует, микс прекрасный, немножко жарко, правда, – и когда я скатываю доигравший бион, то чувствую, что под футболкой вспотел.
– Ничего, клево.
– А! Ты понимаешь, что это?
– Ну, море, песок и параплан? То есть пляж плюс параплан?
– Не, это не пара, это аттракцион такой в Диснейленде, типа как параплан, только не с джета, конечно, а просто на столбах привязан; я сам мотался в Зеленоград записывать, чтобы чисто все было.
– И море искусственное там же, в Диснее, в Зеленограде?
– Да, я в один день записал. Сам придумал. Ты понимаешь, в чем трюк?
– А есть трюк?
– Ну бля! Трюк в том, что я сам вычислил: ощущение от теплого песка сильнее будет как бы, чем от встречного ветра, сечешь? Оно на миксе перекроет одно другое. Почему миксы делать трудно так? Потому что все плохо перекрывается, получается намешано всякого говна и мозгу тяжело, а весь класс – это расчитывать, что чем перекроется. Я знаешь когда это понял? Когда про чесание читал. Ученые выяснили давно, что от чесания – ну, вот от того, что ты чешешь рукой, да? – зуд не должен проходить, ничего же, типа, не меняется, – но это тот случай, когда более сильный сигнал из определенной точки тела заглушает более слабый и мозг его игнорирует. Я тогда понял, что с миксами вот именно так и есть; но надо очень аккуратно, ну, типа, не забивать там ощущение холода ударом кувалды по голове, а осторожно подгонять, чуть-чуть сильнее и чуть-чуть слабее, понимаешь?
Крут.
– Хочешь еще один? Он вообще охуенный, но он подольше, он минут на двенадцать.
– А давай ты мне его с собой дашь? Я дома его покатаю. Я с тобой поговорить хочу, узнать, как ты, я тебя два месяца не видел, а ты – маньяк, ты вообще, кроме миксов, хоть что-нибудь делаешь?
– Ни хрена себе! Я за эти два месяца шесть раз в Турине был!
– У Лопелло?
– И еще одного клиента он мне привел, ничего такая студия, два зала, делают зоо, причем, знаешь, почти без людей, типа, кошки, собачки; один раз двух крокодилов записали!
– А это разве чилли?
– А то! Они ж держат животных в неволе и стимуляторы им дают; это уже лет восемь как запрещено, зеленые всех поимели после тех трех попугаев.
– А, да, помню. Мы тогда хуели просто от этой истории.
– Ну вот. Теперь чилли. Короче, я тут намотался в Турин по самое не хочу. Но теперь бабки есть, две недели никуда не поеду. Я уеду на дачу завтра, ты хорошо это, что пришел. Я тебя увижу уже знаешь когда? У Райки на дне рожденья, я вот на него вернусь.
– А она отмечает в Москве?
– Да, снимает, знаешь, какой-то древний домик на площади Восстания, два этажа, дикая развалюха, говорит, но однажды она там как-то особо удачно потрахалась – какое-что что-то среди бела дня, ну, Райка, что-то такое, ты знаешь.
– О да.
Райка – это такая история, что у меня при одном воспоминании начинает побаливать прокушенное ею пять лет назад правое плечо. Райка – это да, Райка – это да.
– И что ты там на даче будешь делать?
– Аааа! (Палец поднимает кверху и смотрит, как мудрый бибизян, хитрый и лукавый.) У меня сейчас такое получается, что ты себе даже не представляешь! Я чего, говорю тебе, бледный? Я до четырех утра парился с одной штукой, но надо туда ехать, там у меня техника получше, я там смогу добить уже все.
– Маньяк.
– А хули!
– Скажи мне хоть, что не химия.
– Не, слушай, нет; я один раз купил у этих чуваков, которые Виталика взяли, кокс, блядь, мне чуть нос не разорвало, я не хочу больше, все.
– Его в нос засыпают?
– Втягивают полосочкой.
– Говно какое.
– Я тебе говорю, пиздец. Нет, химия – это я не могу, это на хуй; ну, то есть я понимаю, как это охуенно и что можно понять из нее, и все такое, но просто вот не могу, мне плохо. А вот ты скажи мне, ты с Виталиком после приезда говорил?
– Еще нет. А что, мне приготовиться к худшему, да?
– Нет, чего… Как дочка его?
– Ну получше вроде; я вот с Адель успел поговорить, Еввка уже в рехабе, и вроде нормально все, потихоньку даже разговаривает, правда, не спит почти, колют ей много, все такое. Но вообще – из шока легко вышла, она вообще молодец, сильная девочка, такая упорная, все будет хорошо, прорвемся.
– Ну круто; потому что я вижу – Виталик бодрый такой, все такое, хорошо выглядит, подсел ко мне в «Даун-Хаусе», что-то такое рассказывал…
– Да, это он умеет – хорошо выглядеть.
– Да, такой весь; с девушкой меня познакомил…
– Дорогой, ты к чему ведешь? Простым текстом: у моего брата опять баба на стороне?
– Ну откуда я знаю? Может, он там просто с ней тусовал…
– Щ, ради бога!
– Ну такая ничего тетка, нервная немножко, правда, такая, знаешь, высокая, с зелеными волосами, у нее еще морф, кажется, такие брови чуть-чуть витком…
– О, нет. Таня Лаврухина! Она же алкоголичка!
– Ну, это не знаю. А так – ничего телка, волосы зеленые, улыбается… Слушай, ну, может, мне показалось просто.
– Ладно, слушай, на хуй эту тему; я не могу, нет сил. Меня тошнит совершенно от обсуждения его личной жизни, он пусть делает что хочет, я не собираюсь об этом знать.
– Ну прости, правда.
– Хуйня, забудь.
– Я, собственно, не для этого заговорил. Есть другая проблема; ну, не проблема, но может оказаться проблемой.
– Представляю себе. Относительно моего брата, дорогой Щ, все, что может оказаться проблемой, оказывается катастрофой.
– Ну, типа, я бы предпочел, чтобы он тебе сам сказал, но я тебе скажу, ладно: короче, с его работой все не очень хорошо.
– Типа?
– Ну я вчера видел Гегеля там в одной тусовке, он мне сказал, что вот «чувак, которого ты привел, – у нас проблема с ним». А что, типа, говорю, много плохих трипов? Ну, ты ж понимаешь, бывает, все такое. Нет, нет, говорит, это все в порядке, но понимаешь, говорит, «у нас есть серьезное подозрение, что он уносит на сторону ту химию, которую мы ему даем, и говорит нам, что бэд трип». Я говорю так осторожно, не хочется же сразу претензии: «Ну ты покажи мне пару раз, может, не так уж бэд, да и на бэд, знаешь, бывает спрос, или, может, нарежем чего, – ну, я аккуратно ему говорю: – Все-таки ты понимаешь же, сколько доза стоит, жалко на корню зарубать…» «Так он, – говорит Гегель, – принес что-то, но вот явно это не бэд, такое не запарывают, ну, подчистить, и все, он нам и похуже сдавал. Ну, то есть, – говорит, – если мы решим, что нам не кажется, то мы его, конечно, за жопу не возьмем, потому что он твой друг и все такое, но я тебе честно говорю, – говорит, – что мы его выкинем, и мало того – это вопрос, понимаешь, отношений со своими для меня, – мне придется своих, кто химию на бионы пишет, ну, кроме меня, предупредить, чтобы работы ему не давали». Такие дела.
Ви-та-лич-ка…
– Ну, я не хотел портить тебе настроение, но ты знай, потому что он опять без работы останется, если так. Может, скажи ему, потому что я с ним все-таки не так уж хорошо знаком – такие вещи говорить.
– О да, я скажу. Я хорошо представляю себе этот разговор, но я скажу.
– Да ладно, ты не парься так ужасно, прорвемся; может, все хуйня еще.
– Да, небось хуйня. Послушай, Щ, у меня к тебе разговор был.
– Ну? Давай, я тебе потом еще одну штуку покажу, я тебе собаку мою покажу, она во дворе.
– Мало тебе кролика?
– Ты увидишь! Ну?
– Послушай, Щ, тут такое дело. Я сейчас съезжу в Израиль на пару дней, потом вернусь в Москву. Но еще через месяц я, видимо, опять туда уеду. И, видимо, останусь там жить.
Глава 58
Вот чем больше я хожу здесь и чем внимательней смотрю, тем больше меня берет зло на Бо; какой проект он мне испортил! Что бы я сейчас ни сделал, как бы я виртуозно ни запихнул трех человек в одну комнату, как бы гениально ни передал обстановку концлагеря детальками, шовчиками, шрамиками, двумя булавочками, которые хранят как зеницу ока, потому что других-уже-не-будет, – но лишить меня возможности сделать кадр вот с такой шеренгой, идущей в газовую камеру, глядя в камеру операторскую, – это скотство не только по отношению ко мне, но и по отношению к кинематографу. Я бы даже в special edition дал биончик – на тридцать секунд! – одного из этой шеренги. Уффф. Не хватает злости.
Хотелось возвышенного ужаса, хотелось, чтобы пробрало, чтобы при виде этих, обтянутых кожей, лишенных уже пола и возраста, открытых смерти, сваленных, как ржавые джеты, в единую кучу, – чтобы проперло, пробило, вставило, чтобы зашевелилось что-то внутри, не в штанах, но в сердце, чтобы было «ахххх!» от сильного кадра – кадра с горящим ребенком, с головами, сложенными кучкой… чтобы меня самого вставило, – хотя бы так, как в тот день, на съемках «Мехико», когда я чувствовал запах крови, настоящей крови. Дал бы Бо деньги – что можно было бы наворотить! Это вам не кровь с ближайшей бойни. Я бы насыпал им зубных коронок, навалил бы волосы волнистой горой, дал бы запах гари, настоящий, жирный запах горящей живой плоти, – уж нашел бы как сделать, не переживайте. Какая получилась бы прекрасная сцена – массовая стрижка, комбинированный бион, переходящий от узника к узнику, нет, от узницы к узнице, конечно, у них же волосы длинней. Вот, вот оно! Вот что можно было бы сделать – хотя нет, тут бы никаких денег не хватило, это не вопрос денег. Эх, поймать бы Ковальски, связать да и побрить под самый корень. Шорох волос, вопли, нервы, слезы, ярость – вот это был бы – снаффовый бион; куда вашей расчлененке!
Хрен мне.
Собственно, я ждал очень сильных переживаний от этого музея; очень. Первый раз давно здесь был, во время первого же своего визита в Иерусалим, с группой, в институте еще – мы были четверо премированы поездкой на ретроспективу Тинто Брасса, которого уже тогда можно было только здесь посмотреть, – тогда нам вообще было не до переживаний, и из «Зала праведников» нас выставили взашей – вывели из «Яд Ва-Шем»! – потому что мы хохотали над каким-то анекдотом про аноректичек. Почему, в самом деле, никто не понимает, что это может быть смешно? Нервный, не нервный смех – какая сейчас разница? – но ведь все-таки очень силен элемент комизма. Как любое человеческое унижение, как, попросту говоря, любая смерть и любой секс. Колебательные движения, выпученные глаза, шумное дыхание, поход в газовый душ на последнюю помывку. Видишь, парень, дым из трубы – это с твоего папы забыли калоши снять. Сделать мемориал этим восьми, что ли, миллионам, или там восьми с половиной, и сделать это так пафосно и серьезно, словно в мире никогда не было наций и рас, которые бы исчезли совсем. Много же наберется за пять тысяч лет истории – даже если не считать бесчисленных африканских племен, выкошенных эпидемией через полвека после Холокоста.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
– Черт! Вот ты видишь, ты видишь? Вот он бесконечно разговаривает в такой манере, как я сейчас! Это прилипает как хер знает что. Короче, меня от злости понесло, и я ему сказал, что, когда мне было шесть месяцев, меня купили в родной деревне у мамки-алкоголички два тренера по спортивной гимнастике и до десяти лет я выступал на подпольном ринге, а потом меня выкинули на улицу на хуй. У Евгения глаза были по пять азов, а Волчек аж весь трясся от злости. Я тебе говорил, да, он ставит на гимнасток? И я чувствовал себя такой скотиной, но мне было тааак смешно! Я потом два дня перед ним извинялся!
– Ну ты кусок свиньи!
Ржет, и я от нежности даже встаю со стула, подхожу, хлопаю его по спине, заглядываю через плечо в коробку: ну, в чем ты тут копаешься? – ах, узнаю брата Васю: все бионы – черные с серебряными разводами, или желтые с черными фракталами, а один вообще какого-то неуловимого цвета – красный не то малиновый, отливает лиловой синевой. Пижон, пижон.
– Скажи мне, пижон, ты можешь оставить свои миксы в покое на полчаса?
– Да я же тебе ищу! У меня тут такие охуенные штуки пошли, ты сейчас попробуешь, ты пропрешься!
– Спасибо тебе, дорогой, но я тебе не Пельмень, я тебе не дам на мне опыты ставить.
– А ты знаешь, что Пельмень под бионом Наташиной кошки научился об клетку когти точить? Ты знаешь, какие у него теперь когти? Охуенные! Вот иди, иди сюда! – и прежде, чем я успеваю застонать и смыться, он подволакивает меня к клетке с бедным кроликом. – Ну, сунь палец! Это нестрашно, ну, они острые, но у него лапа слабая, ну, сунь!»
Я сую палец сквозь решетку, Пельмень смотрит на меня мутным взглядом и яростно, экстатически, закатив глаза, впивается мне в палец зубами. Пока я матерюсь и тычу укушенным пальцем Щ в лицо, Щ извиняется и киснет от хохота:
– Ой, бля, извини меня, пожалуйста, он и кусаться у нее научился, я забыл, я как-то не думал, ой, бля, прости, ради бога!
– Убери руки и не трогай мой палец. Сам псих, и кролик у тебя ебанутый.
– Мы клевые!
– На Страшном суде об этом расскажешь.
– Слушай, хуй с ним, с кроликом, я тут кое-что намешал, надень, а, тут пять минут буквально, ну попробуй?
– Ты скажи мне, что там?
– Он приятный, тебе понравится.
– Давай, но только, пожалуйста, без эксцессов.
Ну что; действительно приятный; ощущение, что мягко, как перо, туда-сюда-туда-сюда, летишь вниз (судя по легкому потряхиванию – параплан?), но при этом в ушах шум моря, в ноздрях запах йода и по всему телу ощущение теплого песка; странное, щекотно и очень расслабляюще действует, микс прекрасный, немножко жарко, правда, – и когда я скатываю доигравший бион, то чувствую, что под футболкой вспотел.
– Ничего, клево.
– А! Ты понимаешь, что это?
– Ну, море, песок и параплан? То есть пляж плюс параплан?
– Не, это не пара, это аттракцион такой в Диснейленде, типа как параплан, только не с джета, конечно, а просто на столбах привязан; я сам мотался в Зеленоград записывать, чтобы чисто все было.
– И море искусственное там же, в Диснее, в Зеленограде?
– Да, я в один день записал. Сам придумал. Ты понимаешь, в чем трюк?
– А есть трюк?
– Ну бля! Трюк в том, что я сам вычислил: ощущение от теплого песка сильнее будет как бы, чем от встречного ветра, сечешь? Оно на миксе перекроет одно другое. Почему миксы делать трудно так? Потому что все плохо перекрывается, получается намешано всякого говна и мозгу тяжело, а весь класс – это расчитывать, что чем перекроется. Я знаешь когда это понял? Когда про чесание читал. Ученые выяснили давно, что от чесания – ну, вот от того, что ты чешешь рукой, да? – зуд не должен проходить, ничего же, типа, не меняется, – но это тот случай, когда более сильный сигнал из определенной точки тела заглушает более слабый и мозг его игнорирует. Я тогда понял, что с миксами вот именно так и есть; но надо очень аккуратно, ну, типа, не забивать там ощущение холода ударом кувалды по голове, а осторожно подгонять, чуть-чуть сильнее и чуть-чуть слабее, понимаешь?
Крут.
– Хочешь еще один? Он вообще охуенный, но он подольше, он минут на двенадцать.
– А давай ты мне его с собой дашь? Я дома его покатаю. Я с тобой поговорить хочу, узнать, как ты, я тебя два месяца не видел, а ты – маньяк, ты вообще, кроме миксов, хоть что-нибудь делаешь?
– Ни хрена себе! Я за эти два месяца шесть раз в Турине был!
– У Лопелло?
– И еще одного клиента он мне привел, ничего такая студия, два зала, делают зоо, причем, знаешь, почти без людей, типа, кошки, собачки; один раз двух крокодилов записали!
– А это разве чилли?
– А то! Они ж держат животных в неволе и стимуляторы им дают; это уже лет восемь как запрещено, зеленые всех поимели после тех трех попугаев.
– А, да, помню. Мы тогда хуели просто от этой истории.
– Ну вот. Теперь чилли. Короче, я тут намотался в Турин по самое не хочу. Но теперь бабки есть, две недели никуда не поеду. Я уеду на дачу завтра, ты хорошо это, что пришел. Я тебя увижу уже знаешь когда? У Райки на дне рожденья, я вот на него вернусь.
– А она отмечает в Москве?
– Да, снимает, знаешь, какой-то древний домик на площади Восстания, два этажа, дикая развалюха, говорит, но однажды она там как-то особо удачно потрахалась – какое-что что-то среди бела дня, ну, Райка, что-то такое, ты знаешь.
– О да.
Райка – это такая история, что у меня при одном воспоминании начинает побаливать прокушенное ею пять лет назад правое плечо. Райка – это да, Райка – это да.
– И что ты там на даче будешь делать?
– Аааа! (Палец поднимает кверху и смотрит, как мудрый бибизян, хитрый и лукавый.) У меня сейчас такое получается, что ты себе даже не представляешь! Я чего, говорю тебе, бледный? Я до четырех утра парился с одной штукой, но надо туда ехать, там у меня техника получше, я там смогу добить уже все.
– Маньяк.
– А хули!
– Скажи мне хоть, что не химия.
– Не, слушай, нет; я один раз купил у этих чуваков, которые Виталика взяли, кокс, блядь, мне чуть нос не разорвало, я не хочу больше, все.
– Его в нос засыпают?
– Втягивают полосочкой.
– Говно какое.
– Я тебе говорю, пиздец. Нет, химия – это я не могу, это на хуй; ну, то есть я понимаю, как это охуенно и что можно понять из нее, и все такое, но просто вот не могу, мне плохо. А вот ты скажи мне, ты с Виталиком после приезда говорил?
– Еще нет. А что, мне приготовиться к худшему, да?
– Нет, чего… Как дочка его?
– Ну получше вроде; я вот с Адель успел поговорить, Еввка уже в рехабе, и вроде нормально все, потихоньку даже разговаривает, правда, не спит почти, колют ей много, все такое. Но вообще – из шока легко вышла, она вообще молодец, сильная девочка, такая упорная, все будет хорошо, прорвемся.
– Ну круто; потому что я вижу – Виталик бодрый такой, все такое, хорошо выглядит, подсел ко мне в «Даун-Хаусе», что-то такое рассказывал…
– Да, это он умеет – хорошо выглядеть.
– Да, такой весь; с девушкой меня познакомил…
– Дорогой, ты к чему ведешь? Простым текстом: у моего брата опять баба на стороне?
– Ну откуда я знаю? Может, он там просто с ней тусовал…
– Щ, ради бога!
– Ну такая ничего тетка, нервная немножко, правда, такая, знаешь, высокая, с зелеными волосами, у нее еще морф, кажется, такие брови чуть-чуть витком…
– О, нет. Таня Лаврухина! Она же алкоголичка!
– Ну, это не знаю. А так – ничего телка, волосы зеленые, улыбается… Слушай, ну, может, мне показалось просто.
– Ладно, слушай, на хуй эту тему; я не могу, нет сил. Меня тошнит совершенно от обсуждения его личной жизни, он пусть делает что хочет, я не собираюсь об этом знать.
– Ну прости, правда.
– Хуйня, забудь.
– Я, собственно, не для этого заговорил. Есть другая проблема; ну, не проблема, но может оказаться проблемой.
– Представляю себе. Относительно моего брата, дорогой Щ, все, что может оказаться проблемой, оказывается катастрофой.
– Ну, типа, я бы предпочел, чтобы он тебе сам сказал, но я тебе скажу, ладно: короче, с его работой все не очень хорошо.
– Типа?
– Ну я вчера видел Гегеля там в одной тусовке, он мне сказал, что вот «чувак, которого ты привел, – у нас проблема с ним». А что, типа, говорю, много плохих трипов? Ну, ты ж понимаешь, бывает, все такое. Нет, нет, говорит, это все в порядке, но понимаешь, говорит, «у нас есть серьезное подозрение, что он уносит на сторону ту химию, которую мы ему даем, и говорит нам, что бэд трип». Я говорю так осторожно, не хочется же сразу претензии: «Ну ты покажи мне пару раз, может, не так уж бэд, да и на бэд, знаешь, бывает спрос, или, может, нарежем чего, – ну, я аккуратно ему говорю: – Все-таки ты понимаешь же, сколько доза стоит, жалко на корню зарубать…» «Так он, – говорит Гегель, – принес что-то, но вот явно это не бэд, такое не запарывают, ну, подчистить, и все, он нам и похуже сдавал. Ну, то есть, – говорит, – если мы решим, что нам не кажется, то мы его, конечно, за жопу не возьмем, потому что он твой друг и все такое, но я тебе честно говорю, – говорит, – что мы его выкинем, и мало того – это вопрос, понимаешь, отношений со своими для меня, – мне придется своих, кто химию на бионы пишет, ну, кроме меня, предупредить, чтобы работы ему не давали». Такие дела.
Ви-та-лич-ка…
– Ну, я не хотел портить тебе настроение, но ты знай, потому что он опять без работы останется, если так. Может, скажи ему, потому что я с ним все-таки не так уж хорошо знаком – такие вещи говорить.
– О да, я скажу. Я хорошо представляю себе этот разговор, но я скажу.
– Да ладно, ты не парься так ужасно, прорвемся; может, все хуйня еще.
– Да, небось хуйня. Послушай, Щ, у меня к тебе разговор был.
– Ну? Давай, я тебе потом еще одну штуку покажу, я тебе собаку мою покажу, она во дворе.
– Мало тебе кролика?
– Ты увидишь! Ну?
– Послушай, Щ, тут такое дело. Я сейчас съезжу в Израиль на пару дней, потом вернусь в Москву. Но еще через месяц я, видимо, опять туда уеду. И, видимо, останусь там жить.
Глава 58
Вот чем больше я хожу здесь и чем внимательней смотрю, тем больше меня берет зло на Бо; какой проект он мне испортил! Что бы я сейчас ни сделал, как бы я виртуозно ни запихнул трех человек в одну комнату, как бы гениально ни передал обстановку концлагеря детальками, шовчиками, шрамиками, двумя булавочками, которые хранят как зеницу ока, потому что других-уже-не-будет, – но лишить меня возможности сделать кадр вот с такой шеренгой, идущей в газовую камеру, глядя в камеру операторскую, – это скотство не только по отношению ко мне, но и по отношению к кинематографу. Я бы даже в special edition дал биончик – на тридцать секунд! – одного из этой шеренги. Уффф. Не хватает злости.
Хотелось возвышенного ужаса, хотелось, чтобы пробрало, чтобы при виде этих, обтянутых кожей, лишенных уже пола и возраста, открытых смерти, сваленных, как ржавые джеты, в единую кучу, – чтобы проперло, пробило, вставило, чтобы зашевелилось что-то внутри, не в штанах, но в сердце, чтобы было «ахххх!» от сильного кадра – кадра с горящим ребенком, с головами, сложенными кучкой… чтобы меня самого вставило, – хотя бы так, как в тот день, на съемках «Мехико», когда я чувствовал запах крови, настоящей крови. Дал бы Бо деньги – что можно было бы наворотить! Это вам не кровь с ближайшей бойни. Я бы насыпал им зубных коронок, навалил бы волосы волнистой горой, дал бы запах гари, настоящий, жирный запах горящей живой плоти, – уж нашел бы как сделать, не переживайте. Какая получилась бы прекрасная сцена – массовая стрижка, комбинированный бион, переходящий от узника к узнику, нет, от узницы к узнице, конечно, у них же волосы длинней. Вот, вот оно! Вот что можно было бы сделать – хотя нет, тут бы никаких денег не хватило, это не вопрос денег. Эх, поймать бы Ковальски, связать да и побрить под самый корень. Шорох волос, вопли, нервы, слезы, ярость – вот это был бы – снаффовый бион; куда вашей расчлененке!
Хрен мне.
Собственно, я ждал очень сильных переживаний от этого музея; очень. Первый раз давно здесь был, во время первого же своего визита в Иерусалим, с группой, в институте еще – мы были четверо премированы поездкой на ретроспективу Тинто Брасса, которого уже тогда можно было только здесь посмотреть, – тогда нам вообще было не до переживаний, и из «Зала праведников» нас выставили взашей – вывели из «Яд Ва-Шем»! – потому что мы хохотали над каким-то анекдотом про аноректичек. Почему, в самом деле, никто не понимает, что это может быть смешно? Нервный, не нервный смех – какая сейчас разница? – но ведь все-таки очень силен элемент комизма. Как любое человеческое унижение, как, попросту говоря, любая смерть и любой секс. Колебательные движения, выпученные глаза, шумное дыхание, поход в газовый душ на последнюю помывку. Видишь, парень, дым из трубы – это с твоего папы забыли калоши снять. Сделать мемориал этим восьми, что ли, миллионам, или там восьми с половиной, и сделать это так пафосно и серьезно, словно в мире никогда не было наций и рас, которые бы исчезли совсем. Много же наберется за пять тысяч лет истории – даже если не считать бесчисленных африканских племен, выкошенных эпидемией через полвека после Холокоста.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61