Хопчику тут же, на месте, по старой традиции обрубили пальцы – это Волчек смотреть не стал, вышел. В Лос-Анджелесе приличных гимнастических рингов целых три и все очень хороши – единственное утешение Волчеку здесь, – но они фактически раз в неделю каждый, а в остальные дни как жить? Волчек выиграл в четверг более семисот азов, но играл неинтересно: ставил на Меладзе, и так всем было ясно, что она победит, и против нее ставили только те, кто надеялся на катастрофу: ногу сломает, сорвется в истерике, поскользнется, наконец. Не поскользнулась и ногу не сломала, но и ставки делили на большой раунд, и в целом скучно было. Странно: Волчек в какой-то момент понял, что хочет, чтобы сломала. Понял, что не полетом ее наслаждается и не тем, какие странные узоры создает серебряное тело, обвитое черной трепещущей лентой, но наслаждается выражением страдания на личике, напряжением и периодически мелькающим чистым ужасом – когда, видимо, есть наносекундная опасность ошибки. Впервые после этого выступления не смог бы в деталях разложить его на пируэты и приемы – не заметил и почти не запомнил. Запомнил личико, натяжение мышц, капли страдальческого пота… и желание, чтобы она упала, свернула себе шею, переломала ноги, руку вывихнула и рыдала, по-настоящему, слезами рыдала, кричала бы и плакала… Даже сейчас, три дня спустя, Волчек передернулся и вдруг почувствовал неожиданно набухший член. Смутился как-то по-мальчишечьи и подивился, кстати, – всегда была чистая эстетика, никогда у него на этих плоских, дебильных, восхитительных гуттаперчевых кукол ничего не стояло.
Удалось потихоньку спуститься под эти прекрасные размышления, почти к самой ложе, в первый ряд фактически, – все уже орали, танцевали и бушевали, и никому не было дела до билетов и предписанных ими мест. Платформа с педоморфами уже была видна вдалеке – ужасно оформленная, как все эти платформы, – какие-то цветы, деревья, гигантские плюшевые медведи, надо всем этим – голографический блистающий звездный дождь, – словом, похабная педофилическая гадость. Пока подъезжали, Волчек вглядывался и дивился себе – собственно, с чего бы у него этот интерес? Наконец стало хорошо видно, – педоморфы поплыли мимо, все разодетые в детские комбинезончики, каких настоящие дети не носят уже лет сорок, все с игрушками и яркими детскими книжками, машут ручками и что-то даже скандируют, слов не разобрать. На первой платформе шесть человек, три девочки, три мальчика: один совсем белокурый ангелок, два других погрубее, – традиционная проблема педоморфов, все-таки взрослый череп, у мужчин это трудно скрыть, очень меняется форма. Зато девочки прелестные, одна толстенькая, в короткой юбочке, из-под которой видны круглые, пухлые коленки – Волчек аж подскочил, когда кто-то прямо у него под ногами истерически заорал: «Мамаааа! Мы тууууут!» – мальчик лет пяти махал и вопил проезжающей мимо платформе, и стоящий рядом с ним мужик лет сорока, огромный и небритый, восторженно заорал: «Огогогого! Диксииии!! Мы туууут!» – и толстенькая девочка яростно замахала им в ответ и послала крепкий воздушный поцелуй.
Волчека передернуло. Магия испарилась. Две другие «девочки» – хрупкие, яркоглазые, танцевавшие вместе под ритмические хлопки публики в первых рядах – уже не порадовали его ничем, он видел в них кривляющихся сорокалетних теток, было стыдно и неприятно. Обогнув мужа и сына толстенькой Дикси и почему-то постаравшись никак к ним не прикоснуться, Волчек выбрался в проход между трибунами и побрел наружу, к выходу. Ему не нравились искусственные девочки, это уж точно. «Мне нравятся только настоящие девочки, – думал он, пока, оттянув воротник джемпера, чтобы хоть немного остыть, шел к ближайшему киоску „Сабвей“, – мне нравятся девочки, о которых я знаю, что они маленькие девочки и ничто другое, и мне нравятся они не приплясывающими с кукольным мишкой в руках, но напряженные, страдающие, напуганные, смертельно боящиеся не угодить, допустить ошибку, сделать что-нибудь не так, понимающие, что это грозит им болью, наказанием, еще…» Тут Волчек представил себе в деталях одну из самых сильных сцен, виденных им в жизни, – как падает, плохо приземлившись из двойного кульбита, Жанна Свентицки, как медленно скользит тонкая ножка по черному покрытию пола, как округляются от ужаса ее глаза, и как стоящий рядом с ним человек в белом костюме и тонкой белой повязке на голове истошно орет, срывает с пальца золотой перстень и кидает его, больно задевая Волчека локтем, – и в следующую секунду Волчек видит, как Жанна вскидывает руки, еще даже не успев упасть, и раскрывает рот в диком крике, и из ее живота фонтаном выплескивается струя крови, распадаясь на тысячи искрящихся брызг, и часть этих брызг падает Волчеку на пиджак…
– Кетчуп?
Волчек резко очнулся: девочка из «Сабвея» закончила варганить его гигантский бутерброд и настойчиво требовала ответа: класть ли в него кетчуп? Волчек вздохнул, отрицательно помотал головой и взял бутерброд неверными руками. Доковылял, упал в пластиковое кресло, как нашкодивший школьник, прикрыл пах шарфом, чтобы никто ничего не увидел. В ушах стучало сердце, мелко подрагивали пальцы.
Глава 99
– Когда я говорю: «Новый фильм с Афелией Ковальски», я испытываю волнение, равное которому я испытывал только пятнадцать лет назад…
Кой черт он сказал: «пятнадцать лет»? Все, все к чертям; ничего не осталось от премьерного настроения, от чувства сладостного триумфа; ничего не осталось от ожидания визгов, и восторгов, и аплодисментов, и мягко разливающегося тепла, когда на экране твое собственное тело, прекрасное и совершенное, когда… «Пятнадцать лет» – сказал, идиот, и все как рукой смыло; может, специально, нарочно сказал? Что такого было у него специального пятнадцать лет назад, у этого сморчка?
– …когда наша студия выпускала на экраны фильм, масштабы звездности которого мы только предполагали – но не смогли по-настоящему вообразить себе и предсказать…
Кто мог вообразить и предсказать, что заявленное мной об убийствах – вернее, смертях, погибелях, ох, как еще назвать, чтобы снять флер умышленности и злодейства? – что придуманное мной, сказанное мной в четкой уверенности, что Глория, конечно, от таких нелепых инсинуаций отмажется в полтычка, что сочиненное мной в качестве способа заставить полицию начать дело побыстрей, поскорее, пока Дэн не… кто мог подумать, что за этим правда стоит?! Я – не могла! Слышите, я – не могла! Я не знала! Не представляла себе! Ни на секунду! Потому что всегда, всегда, все было – safe! Sane! Secure! Врач на площадке – всегда! Вопрос о самочувствии перед съемкой – всегда! Лучшее оборудование – всегда! Я – не знала, никто – не знал! Как объяснить ей теперь, что я не знала? Как ей теперь это доказать?
– …И вот уже во второй раз…
Во второй раз за последние несколько месяцев меня отказываются видеть те, к кому я прихожу с объяснениями и извинениями, – не многовато ли? Глория отказалась видеть меня в тюрьме. В предварительном, как они выражаются, заключении. В постоянном ей грозит пятнадцать лет: непреднамеренное, да, убийство – но ведь многолетнее укрывательство! Ад. Это ад. Это невозможно все вообразить, я не могу все это вообразить. Не уверена, что адвокат передал ей мое письмо – может, она запретила передавать мои письма; по крайней мере, он утверждает, что передал, но она не передала мне никакой ответ – может, отказалась читать? Если бы она хоть немножко подумала… Если бы… Мне еще свидетельствовать, говорят, суд через три недели – первое слушание – мне еще там клясться, что – случайно, что – ничего не знала, но адвокат ее говорит – это не поможет, не может помочь, бесполезно, потому что все уже раскопали; но – там-то она обязана будет меня услышать. Выслушать. Хотя бы это.
– …дальше задерживать ваше внимание. Смотрите и наслаждайтесь: Патрик Божоле, Афелия Ковальски, «Мантра»!
Тысячу раз повторить: я не знала, я не знала, я не знала, я трусливая дура, я сказала, чтобы… я надеялась, что вы… Тысячу раз повторить – и она не услышит, как если бы я сейчас встала в этом исходящем слюной и восторгом премьерном зале на восемьсот человек и заорала: Я ничего не знала! Я трусливая дура! Они бы не услышали даже, погруженные в аплодисменты и завывания – вон уже жопа моя голая на экране, оооо, понеслось, – закричи я – может, только пара репортеров из тех, что сверху сидят, дернулась бы, засуетилась, – но и то решили бы, что звезда вечера Афелия Ковальски встала осмотреть ликующий зал…
Если бы не это все – как хорошо бы мне было сейчас, как сладко. Потому что фильм – упоительный, зал – упивающийся. Никогда не могла бы подумать, в наших-то полутемных подземельях, что мне так безумно пойдет – к моей рыжине, к белой коже – этот мягкий ванильный свет, переливы шелка, цветные ковры, нежные движения рук (Патрик, надо сказать, прекрасен, и все страхи, что дам плохой бион, – снялись в первую же съемку, потому что… потому что Патрик все-таки совершенно прекрасен. Многое касательно его карьеры в тот, первый, день съемок поняла). Бешено аплодируют, когда мои руки как бы случайно запутываются в пояске – и Патрик немедленно и очень осторожно освобождает этот «узел» – зал взрывается, поняли намек, оценили, мне бы тут хохотать и самой в ладоши хлопать, ведь все получилось! – но настроения никакого, господи, за что такое наказание. Патрик (тут, в зале) перегибается через подлокотник, руку жмет, в ухо шепчет: «По-моему, все офигенно у нас, а?» – и я киваю, потому что и правда – все офигенно, все безумно хорошо, и не зря такие деньги выброшены на съемки в Индии и в Тибете, и не зря покупали все – настоящее, аутентичное, от ковров до опиумных трубок, и не зря я требовала, чтобы из-под земли вырыли, не знаю, у кого купили опиумные бионы (и купили!) – и под ними снимались с Патриком, и было это… очень хорошо это было, и Патрик, как и велела ему гадалка, шесть раз повторил свою «мантру», а с дублями – двадцать восемь за две недели, и все… удалось, каждый раз.
И сейчас, когда зал аплодировал стоя и лезли обниматься все, от старого Цинцинатти, директора студии, до каких-то явно зарвавшихся журналистов, становилось ясно: триумф, триумф, новая звезда ванильного порно – Афелия Ковальски – оправдала надежды, все смогла, царица, королева, последний раз такое было пятнадцать лет назад…
Пятнадцать, значит, лет.
Глава 100
И ни до, и ни после, и никогда еще, думала Вупи, видимо, не испытать мне такого огромного, захватывающего, по-детски сладостного чувства облегчения – пересиливающего даже страх, который с утра пыталась задавить – нормальные люди, договоримся. И если бы не большой живот и не запрет на резкие движения, запрыгала бы сейчас и заорала, и начала бы по комнате танцевать; вот как. Минут через сорок она будет свободна от студии и от съемок, которые с каждым днем беременности делались все невыносимее – не принимала душа; и ведь ни за что бы не уволилась сама, пересиливала бы себя, но работала, потому что – контракт, и долг Бо, и вообще, – но тут само все произошло, само, и надо бы не танцевать, а умирать от угрызений совести и еще от страха, но сейчас ничего не чувствует, кроме близости свободы.
Бо смотрел холодно, и вот от этого делалось нехорошо; сказал: «Вот как странно складывается все, смотри».
Вупи поднялась, прогнув спину, пересела к Бо поближе – разговаривали не в кабинете, а в гримерке, и Бо сидел на закиданном одеждой и sex-toys диванчике, и периодически приходилось орать тем, кто дергал дверь: дайте поговорить! – но переходить в кабинет Бо не хотел, сказал: есть причины; давай уж здесь.
Погладила бывшего начальника по голове, какой фамильярности раньше не позволяла себе, постаралась сказать ласково, как если бы не боялась совсем:
– Бо, ну плохо, ты же знаешь, еле снимали в последние дни, но не могу я почему-то, не могу с ребеночком, противно. Совершенно не понимаю механизма, а вот – тошнит. Я, знаешь, сначала даже думала, что не из-за съемок, из-за беременности просто тошнит, а потом поняла: выйду, поеду домой – через несколько минут не тошнит. И ты знал, не делай вид. Только терпел. А мне тоже стыдно, потому что не знаю, честно, как бы я доснималась девять месяцев, если бы не эта история, потому что только хуже становилось.
Бо помолчал и сказал: но раздувать будем, слышишь? Среди своих, я имею в виду. Чтобы до Ковальски дошло как следует, что я тебя уволил – с треском, со скандалом, и все такое. С волчьим билетом. Как он и хотел небось. Раздувать будем, что ты, мол, стучала и так далее.
– Раздувай, ради бога. Я заслужила. Бо, я рехнусь. Поверь мне: ну я не знала, не могла себе представить, что она… Ну то есть я очень люблю Фельку, но она бывает очень раскрытой, слишком…
– Что она твои побасенки про нашу студию будет Ковальски пересказывать?
– Послушай, ну она не думала, наверное… Она же очень чистая девочка…
– Ой, Вуп…
– Ну, в смысле, она очень ему доверяла;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Удалось потихоньку спуститься под эти прекрасные размышления, почти к самой ложе, в первый ряд фактически, – все уже орали, танцевали и бушевали, и никому не было дела до билетов и предписанных ими мест. Платформа с педоморфами уже была видна вдалеке – ужасно оформленная, как все эти платформы, – какие-то цветы, деревья, гигантские плюшевые медведи, надо всем этим – голографический блистающий звездный дождь, – словом, похабная педофилическая гадость. Пока подъезжали, Волчек вглядывался и дивился себе – собственно, с чего бы у него этот интерес? Наконец стало хорошо видно, – педоморфы поплыли мимо, все разодетые в детские комбинезончики, каких настоящие дети не носят уже лет сорок, все с игрушками и яркими детскими книжками, машут ручками и что-то даже скандируют, слов не разобрать. На первой платформе шесть человек, три девочки, три мальчика: один совсем белокурый ангелок, два других погрубее, – традиционная проблема педоморфов, все-таки взрослый череп, у мужчин это трудно скрыть, очень меняется форма. Зато девочки прелестные, одна толстенькая, в короткой юбочке, из-под которой видны круглые, пухлые коленки – Волчек аж подскочил, когда кто-то прямо у него под ногами истерически заорал: «Мамаааа! Мы тууууут!» – мальчик лет пяти махал и вопил проезжающей мимо платформе, и стоящий рядом с ним мужик лет сорока, огромный и небритый, восторженно заорал: «Огогогого! Диксииии!! Мы туууут!» – и толстенькая девочка яростно замахала им в ответ и послала крепкий воздушный поцелуй.
Волчека передернуло. Магия испарилась. Две другие «девочки» – хрупкие, яркоглазые, танцевавшие вместе под ритмические хлопки публики в первых рядах – уже не порадовали его ничем, он видел в них кривляющихся сорокалетних теток, было стыдно и неприятно. Обогнув мужа и сына толстенькой Дикси и почему-то постаравшись никак к ним не прикоснуться, Волчек выбрался в проход между трибунами и побрел наружу, к выходу. Ему не нравились искусственные девочки, это уж точно. «Мне нравятся только настоящие девочки, – думал он, пока, оттянув воротник джемпера, чтобы хоть немного остыть, шел к ближайшему киоску „Сабвей“, – мне нравятся девочки, о которых я знаю, что они маленькие девочки и ничто другое, и мне нравятся они не приплясывающими с кукольным мишкой в руках, но напряженные, страдающие, напуганные, смертельно боящиеся не угодить, допустить ошибку, сделать что-нибудь не так, понимающие, что это грозит им болью, наказанием, еще…» Тут Волчек представил себе в деталях одну из самых сильных сцен, виденных им в жизни, – как падает, плохо приземлившись из двойного кульбита, Жанна Свентицки, как медленно скользит тонкая ножка по черному покрытию пола, как округляются от ужаса ее глаза, и как стоящий рядом с ним человек в белом костюме и тонкой белой повязке на голове истошно орет, срывает с пальца золотой перстень и кидает его, больно задевая Волчека локтем, – и в следующую секунду Волчек видит, как Жанна вскидывает руки, еще даже не успев упасть, и раскрывает рот в диком крике, и из ее живота фонтаном выплескивается струя крови, распадаясь на тысячи искрящихся брызг, и часть этих брызг падает Волчеку на пиджак…
– Кетчуп?
Волчек резко очнулся: девочка из «Сабвея» закончила варганить его гигантский бутерброд и настойчиво требовала ответа: класть ли в него кетчуп? Волчек вздохнул, отрицательно помотал головой и взял бутерброд неверными руками. Доковылял, упал в пластиковое кресло, как нашкодивший школьник, прикрыл пах шарфом, чтобы никто ничего не увидел. В ушах стучало сердце, мелко подрагивали пальцы.
Глава 99
– Когда я говорю: «Новый фильм с Афелией Ковальски», я испытываю волнение, равное которому я испытывал только пятнадцать лет назад…
Кой черт он сказал: «пятнадцать лет»? Все, все к чертям; ничего не осталось от премьерного настроения, от чувства сладостного триумфа; ничего не осталось от ожидания визгов, и восторгов, и аплодисментов, и мягко разливающегося тепла, когда на экране твое собственное тело, прекрасное и совершенное, когда… «Пятнадцать лет» – сказал, идиот, и все как рукой смыло; может, специально, нарочно сказал? Что такого было у него специального пятнадцать лет назад, у этого сморчка?
– …когда наша студия выпускала на экраны фильм, масштабы звездности которого мы только предполагали – но не смогли по-настоящему вообразить себе и предсказать…
Кто мог вообразить и предсказать, что заявленное мной об убийствах – вернее, смертях, погибелях, ох, как еще назвать, чтобы снять флер умышленности и злодейства? – что придуманное мной, сказанное мной в четкой уверенности, что Глория, конечно, от таких нелепых инсинуаций отмажется в полтычка, что сочиненное мной в качестве способа заставить полицию начать дело побыстрей, поскорее, пока Дэн не… кто мог подумать, что за этим правда стоит?! Я – не могла! Слышите, я – не могла! Я не знала! Не представляла себе! Ни на секунду! Потому что всегда, всегда, все было – safe! Sane! Secure! Врач на площадке – всегда! Вопрос о самочувствии перед съемкой – всегда! Лучшее оборудование – всегда! Я – не знала, никто – не знал! Как объяснить ей теперь, что я не знала? Как ей теперь это доказать?
– …И вот уже во второй раз…
Во второй раз за последние несколько месяцев меня отказываются видеть те, к кому я прихожу с объяснениями и извинениями, – не многовато ли? Глория отказалась видеть меня в тюрьме. В предварительном, как они выражаются, заключении. В постоянном ей грозит пятнадцать лет: непреднамеренное, да, убийство – но ведь многолетнее укрывательство! Ад. Это ад. Это невозможно все вообразить, я не могу все это вообразить. Не уверена, что адвокат передал ей мое письмо – может, она запретила передавать мои письма; по крайней мере, он утверждает, что передал, но она не передала мне никакой ответ – может, отказалась читать? Если бы она хоть немножко подумала… Если бы… Мне еще свидетельствовать, говорят, суд через три недели – первое слушание – мне еще там клясться, что – случайно, что – ничего не знала, но адвокат ее говорит – это не поможет, не может помочь, бесполезно, потому что все уже раскопали; но – там-то она обязана будет меня услышать. Выслушать. Хотя бы это.
– …дальше задерживать ваше внимание. Смотрите и наслаждайтесь: Патрик Божоле, Афелия Ковальски, «Мантра»!
Тысячу раз повторить: я не знала, я не знала, я не знала, я трусливая дура, я сказала, чтобы… я надеялась, что вы… Тысячу раз повторить – и она не услышит, как если бы я сейчас встала в этом исходящем слюной и восторгом премьерном зале на восемьсот человек и заорала: Я ничего не знала! Я трусливая дура! Они бы не услышали даже, погруженные в аплодисменты и завывания – вон уже жопа моя голая на экране, оооо, понеслось, – закричи я – может, только пара репортеров из тех, что сверху сидят, дернулась бы, засуетилась, – но и то решили бы, что звезда вечера Афелия Ковальски встала осмотреть ликующий зал…
Если бы не это все – как хорошо бы мне было сейчас, как сладко. Потому что фильм – упоительный, зал – упивающийся. Никогда не могла бы подумать, в наших-то полутемных подземельях, что мне так безумно пойдет – к моей рыжине, к белой коже – этот мягкий ванильный свет, переливы шелка, цветные ковры, нежные движения рук (Патрик, надо сказать, прекрасен, и все страхи, что дам плохой бион, – снялись в первую же съемку, потому что… потому что Патрик все-таки совершенно прекрасен. Многое касательно его карьеры в тот, первый, день съемок поняла). Бешено аплодируют, когда мои руки как бы случайно запутываются в пояске – и Патрик немедленно и очень осторожно освобождает этот «узел» – зал взрывается, поняли намек, оценили, мне бы тут хохотать и самой в ладоши хлопать, ведь все получилось! – но настроения никакого, господи, за что такое наказание. Патрик (тут, в зале) перегибается через подлокотник, руку жмет, в ухо шепчет: «По-моему, все офигенно у нас, а?» – и я киваю, потому что и правда – все офигенно, все безумно хорошо, и не зря такие деньги выброшены на съемки в Индии и в Тибете, и не зря покупали все – настоящее, аутентичное, от ковров до опиумных трубок, и не зря я требовала, чтобы из-под земли вырыли, не знаю, у кого купили опиумные бионы (и купили!) – и под ними снимались с Патриком, и было это… очень хорошо это было, и Патрик, как и велела ему гадалка, шесть раз повторил свою «мантру», а с дублями – двадцать восемь за две недели, и все… удалось, каждый раз.
И сейчас, когда зал аплодировал стоя и лезли обниматься все, от старого Цинцинатти, директора студии, до каких-то явно зарвавшихся журналистов, становилось ясно: триумф, триумф, новая звезда ванильного порно – Афелия Ковальски – оправдала надежды, все смогла, царица, королева, последний раз такое было пятнадцать лет назад…
Пятнадцать, значит, лет.
Глава 100
И ни до, и ни после, и никогда еще, думала Вупи, видимо, не испытать мне такого огромного, захватывающего, по-детски сладостного чувства облегчения – пересиливающего даже страх, который с утра пыталась задавить – нормальные люди, договоримся. И если бы не большой живот и не запрет на резкие движения, запрыгала бы сейчас и заорала, и начала бы по комнате танцевать; вот как. Минут через сорок она будет свободна от студии и от съемок, которые с каждым днем беременности делались все невыносимее – не принимала душа; и ведь ни за что бы не уволилась сама, пересиливала бы себя, но работала, потому что – контракт, и долг Бо, и вообще, – но тут само все произошло, само, и надо бы не танцевать, а умирать от угрызений совести и еще от страха, но сейчас ничего не чувствует, кроме близости свободы.
Бо смотрел холодно, и вот от этого делалось нехорошо; сказал: «Вот как странно складывается все, смотри».
Вупи поднялась, прогнув спину, пересела к Бо поближе – разговаривали не в кабинете, а в гримерке, и Бо сидел на закиданном одеждой и sex-toys диванчике, и периодически приходилось орать тем, кто дергал дверь: дайте поговорить! – но переходить в кабинет Бо не хотел, сказал: есть причины; давай уж здесь.
Погладила бывшего начальника по голове, какой фамильярности раньше не позволяла себе, постаралась сказать ласково, как если бы не боялась совсем:
– Бо, ну плохо, ты же знаешь, еле снимали в последние дни, но не могу я почему-то, не могу с ребеночком, противно. Совершенно не понимаю механизма, а вот – тошнит. Я, знаешь, сначала даже думала, что не из-за съемок, из-за беременности просто тошнит, а потом поняла: выйду, поеду домой – через несколько минут не тошнит. И ты знал, не делай вид. Только терпел. А мне тоже стыдно, потому что не знаю, честно, как бы я доснималась девять месяцев, если бы не эта история, потому что только хуже становилось.
Бо помолчал и сказал: но раздувать будем, слышишь? Среди своих, я имею в виду. Чтобы до Ковальски дошло как следует, что я тебя уволил – с треском, со скандалом, и все такое. С волчьим билетом. Как он и хотел небось. Раздувать будем, что ты, мол, стучала и так далее.
– Раздувай, ради бога. Я заслужила. Бо, я рехнусь. Поверь мне: ну я не знала, не могла себе представить, что она… Ну то есть я очень люблю Фельку, но она бывает очень раскрытой, слишком…
– Что она твои побасенки про нашу студию будет Ковальски пересказывать?
– Послушай, ну она не думала, наверное… Она же очень чистая девочка…
– Ой, Вуп…
– Ну, в смысле, она очень ему доверяла;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61