Оттянувшись к западной околице, разведчики засовещались. Русские продолжали класть редкие снаряды по центру села, и, укрывшись за танком, можно было обсудить положение с приемлемой степенью риска.
Наблюдатели определили позицию одной из пушек, но основные силы русских себя не обнаруживали. То, что, кроме одного упрямого артиллериста, на пять верст в округе не было ни одного советского солдата, немцам в голову как-то не пришло. Единственный танк лишился огневой мощи, а его броня против русских семидесяти шести миллиметров не играла. Система обороны так и осталась невскрытой, но желающих пощупать ее не наблюдалось. Сошлись на том, что силы русских составляют до батальона, их поддерживает от взвода до батареи орудий. Собственно, огня стрелкового оружия отмечено не было, но, видимо, русские просто выжидали, чтобы ударить в упор. Без поддержки брони проверять, так это или нет, было страшновато. Предложение обойти открытое пространство лесом не прошло – собственные силы были сочтены недостаточными.
… Достаточные силы подтянулись на следующий, третий день. Уже знакомые с местностью ветераны холмовской битвы – мотоциклисты, девять грузовиков с пехотой, две полевые пушки и главная ударная сила – семь «Pz-IV» с 7.5-см «окурками». Рассмотрев из обжитых кустов царящую в деревне суету, сержант Фофанов с внезапно накрывшим его весельем понял, что жизнь его, в общем, удалась. Выпустив оставшиеся четыре снаряда (ответным огнем из танка был, наконец, подожжен и уничтожен злополучный тягач), он снял затвор, забросил его в протекавшую в нескольких метрах речушку и где ползком, где перебежками удалился на восток. Прицел орудия еще с позавчерашнего вечера был за ненадобностью свинчен и сейчас покоился в вещмешке. Согласно Уставу.
Война – сложный процесс. Двадцать семь снарядов, выпущенных решившим остаться у потерявшей мобильность пушки красноармейцем, всего лишь повредили один легкий танк и нанесли психологическую травму его командиру. Однако во вражеских штабах сочли неразумным продолжать наступление до ликвидации образовавшегося вклинения противника между двух главных операционных направлений – во избежание возможных фланговых ударов. Две советские дивизии получили полусуточную передышку, которую потратили на лихорадочное вкапывание в подмосковную землю. Кроме того, семь боеготовых танков, выдернутых из мясорубки возле Волоколамска, потратили драгоценный моторесурс на восьмидесятикилометровый марш под Холмово и обратно. И уже вскоре были отправлены в мастерские, сократив тающий на глазах танковый кулак Гота еще на два процента.
Делай, что должен – и хрен бы с тем, что будет.
* * *
Мы не успели, не успели, не успели оглянуться -
А сыновья, а сыновья – уходят в бой…
В. Высоцкий

– Садись, сын. Все знаешь?
– Знаю, отец.
– Кто рассказал? Лаврентий?
– Нет. Артем написал. Отец… Я все понимаю. Война. Но… Это неправильно.
– Неправильно… Я знаю это, сын. Вообще, все, что идет вокруг – неправильно. Ты сам как тут оказался? Не сбежал?
– Никак нет. Получил отпуск на одни сутки. Жена с детьми в эвакуации, к ним не успел бы. Приехал к тебе.
– Хорошо, что приехал, – тяжелый, старческий вздох, – пойдем, поедим. Выпьем. Тебе можно?
– Можно, отец. Если немного. Вечером – в часть.
– А я тебе больше наркомовской нормы и не налью. И себе тоже. Нам обоим воевать еще. Тебе – там, мне – здесь.
За дубовой дверью уже было накрыто. Отец самолично разлил по глубоким тарелкам харчо, оба ели молча. Сын ел как-то по-деревенски (по-солдатски, поправил себя отец), пронося ложку над куском хлеба, чтоб ни капли не пропало.
– Как там?
Сын положил ложку, выпрямился на стуле. Задумался.
– Тяжело. Очень тяжело. Они пока лучше. Просто лучше. Когда в лоб давят – еще можно держаться. А вот когда найдут слабину и прорвутся… А слабину находят часто. Один раз все вообще на волоске висело. Обошли с двух сторон, готовились уже орудия взрывать. Танки подошли, ударили им во фланг. Потом, когда окружили, когда по лесам шли – тоже тяжело было.
Отец вздохнул.
– Я тебе приказывать не могу. У тебя свои командиры есть. Я тебя попросить могу. Чтобы ты понял – если что такое – в плен тебе нельзя. Никак нельзя. Понимаешь?
– Понимаю, отец.
– К Ваське на могилу заехал?
– Не успел. Я сразу к тебе. К брату успею еще, если жив буду. А ты – уедешь ведь скоро.
– Ты что сказал? – Глаза отца пыхнули желтой яростью. – Что ты сказал, щенок? Я – никуда – не – уеду. Никуда, понял? Я никуда не имею права уехать, пока Москва стоит. Поэтому ты, – прокуренный палец уперся в лицо сыну, – ты будешь насмерть стоять, ты костьми ляжешь, взорвешь себя со всей батареей, если край, – но сюда, палец ткнул под ноги, – сюда ты их не пустишь, – гнев схлынул. – Ты… Ты понимаешь, почему?
– Понимаю, отец, – сын пережил вспышку гнева спокойно, как артналет с неделю тому, – я все понимаю.
– Прости, – а вот это слово поразило сына, никогда на его памяти отец им не пользовался – ни на службе, ни в семье, – прости. Да, ты понимаешь. А ты изменился, сын.
– Это война, отец. Война всех меняет.
– Да. Меняет. Вот что, сын. Я с тобой посоветоваться хочу. Я, как уже говорил, тут останусь. А вот Светку тут оставить не могу, никак. Хотел ее со школой эвакуировать, общим порядком… А она вот что учудила. Читай, – сын взял из рук отца тетрадный лист с синими печатями регистрации, прочел.
– Понимаешь, боюсь я. И тяжело там, гноем дышать. И народ… разный. Иные себя не помнят. И эти, – слово было выделено почти с презрением, – вокруг роятся. Власик докладывает, да.
Сын вторично пробежал строчки, поднял взгляд.
– Если тебе, отец, действительно нужен мой совет – отпусти. В клетке ты ее всю жизнь держать не сможешь. Да и неправильно это. Ты ее уже ничему не научишь, пусть жизнь учит. Жизнь… Жизнь сурово учит.
– Я знаю, – эту фразу отец произнес уже по-русски, перейдя с грузинского, на котором велся разговор.
Задумался. Потом сдвинул миску, положил на освободившееся пространство стола листок.
«В Государственный Комитет Обороны
Товарищу Сталину.
Прошу вашего разрешения на зачисление в штат 62-го госпиталя на должность санитарки. Обязуюсь продолжить образование самостоятельно, не зависимо (отец чиркнул карандашом, поправляя ошибку) от возможной передислокации госпиталя.
И. О. санитарки
2-го хирургического отделения
Сталина Светлана Иосифовна.
28 сентября 1941 года»
Карандаш на мгновение замер над листом, затем стремительным росчерком вывел резолюцию: «Не возражаю. И. Сталин»
* * *
№ 813
(…)
1. Ввести с 04 октября 1941 г. в г. Москве и прилегающих к городу районах осадное положение.
(…)
4. Организацию эвакуации не занятого в военной промышленности и транспорте населения возложить на Председателя Исполкома Моссовета т. Пронина.
5. Нарушителей порядка немедленно привлекать к ответственности с передачей суду военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте.
Государственный Комитет Обороны призывает всех трудящихся столицы соблюдать порядок и спокойствие и оказывать Красной Армии, обороняющей Москву, всякое содействие.
Постановление ГКО от 03 октября 1941 г.

Боец Красной Армии на фронте может поспать в кровати в двух случаях – если он попадает в госпиталь – или в санаторий. Санаторий был самым настоящим. С перестроенными из бывших графских или там купеческих, кто разберет, палат корпусами, фонтаном, аллеями, парком и девушками с веслом. Правда, корпуса большей частью разнесли, выкуривая особо наглых немецких разведчиков, в фонтане за каменным бордюром оборудовали пулеметную точку, простреливающую те самые аллеи, девушке с веслом невзначай, приняв за раскомандовавшегося офицера, отшибли весло вместе с рукой, а кровати с голыми сетками стащили в относительно целую столовую. И все равно спалось на них почти как в мирное время – и сны были мирные. Как будто устал после сенокоса, мамка гремит у печи чугунками, поворачивается к лавке… и громовым басом орет.
– Фофанов!
– Я! – Василий соскочил с продавленной сетки, подхватил винтовку, распахнул пробитую осколками дверь и выскочил в коридор. Комроты стоял, привалившись к обшарпанной и посеченной осколками стене, протирая рукавом дырчатый кожух «ППШ».
– Собирайся. Забирают тебя у нас.
– Куда?!
– Не докладывают. Приказано срочно собрать по стрелковым подразделениям всех мехводов из безлошадных или окруженцев, вроде тебя. Дуй к штабу полка, там тебя заждались.
Голому? собраться – подпоясаться. Все имущество бойца Красной Армии, как правило, умещается в тощем вещмешке. А если не умещается – значит, либо у бойца в распоряжении есть танк, машина ну или, в крайнем случае, повозка. Или же это никакой не красноармеец, а вражеский шпион.
Шпионом Василий не был, а трактора давно лишился, так что через пять минут уже стоял рядом со штабным подвалом, вместе с еще двумя такими же приблудными. Мрачный старшина с артиллерийскими петлицами провел перекличку, и еще минут через пять они гуськом брели по прорезающей санаторный сад тропке. У штаба дивизии их ждали еще человек семь, целый лейтенант в качестве «покупателя», и вдобавок – длинный автобус, явно только что с московских улиц. Даже номер маршрута сохранился. Видимо, лейтенант-артиллерист рассчитывал на более солидный «улов», а может, из транспорта дали что было. В любом случае, повезло. Едва присев на обитые драным дерматином сиденья, почти все сразу же отрубились. Василий не спал – во-первых, только что выспался после ночного охранения, во-вторых, автобус шел в Москву, а Москвы он еще не видел.
Город был насторожен и пуст. Людей на улице, кроме военных, почти не было. На въезде автокран сгружал с грузового трамвая противотанковые ежи, устанавливая их поперек улицы. Такие же ежи и баррикады из мешков с землей перегораживали ведущий к центру проспект через каждые двести-триста метров. Подвальные окна были заложены камнем до состояния узких амбразур. Документы проверяли почти на каждом перекрестке.
Автобус выкатился на Садовое кольцо и пристроился в хвост колонне броневиков. Серо-зеленые трехосные машины шли, испуская сизые клубы дыма, пятна свежей краски выделяли пулевые отметины. Перед площадью Павелецкого вокзала встали – орудовец – совсем как до войны, только с винтовкой за плечом – поднял жезл, пропуская колонну детей, ведомых двумя девушками в военной форме.
– Детдом эвакуируют, – пробурчал шофер с интонацией знающего тут все и вся человека. Может, и правда знал – видимо, с автобусом и мобилизовали. Дети прошли, колонна тронулась. – А то вон все – тоже в эвакуацию. – Справа, перед зданием вокзала, было черно от народу. Перед одним подъездом бушевала людская толпа, которую еле сдерживали человек десять с винтовками – вроде бы милиционеры. Гомон, плач, крики доносились даже сквозь стекла. Из соседних дверей один за другим выходили бойцы, строились в шеренги. – Знамо, поезд придет с солдатами, на него гражданских – и к черту на рога. А мне повезло вот, в Москве родился, в Москве, видно, и помру, – водитель продолжал бухтеть, лейтенант уставился в пол. Все проснулись, смотрели на бушующее море со смесью стыда – что допустили такое – и превосходства. Все-таки, военные люди, при деле, при приказе и даже специально отобранные для чего-то важного.
У Курского творилось примерно то же. Переходящая дорогу бабка с узлом, ведущая за руку девчонку лет семи, обернулась, встретила взглядом Василия и плюнула под колеса. «Превосходство избранных» испарилось, остался только стыд. Комсомольская площадь, слава богу, осталась в стороне, что творилось у трех вокзалов – страшно было и представить.
Свернули на Новослободскую, на Сущевке, пропустив «кукушку» с десятком пустых платформ, перевалили через железнодорожный переезд. Пятьдесят метров – и водитель втопил тормоз так резко, что от рывка проснулись все. Лучше бы не просыпались, право слово. Пока очередной милиционер в сизой шинели проверял у шофера и лейтенанта документы, все полтора десятка бойцов команды прильнули к окнам левого борта, отчего автобус слегка накренился. У забора, отгородившего пути от то ли улицы, то ли переулка, стоят двое штатских – руки связаны за спиной, плечи опущены. Еще трое мешками лежат в сторонке. Шестеро милиционеров метрах в десяти, винтовки смотрят в ссутуленные спины. Хлесткий залп – стоящие у стенки валятся, снег у забора под крайним розовеет. «Можете следовать», – голос проверяющего спокоен, никаких эмоций. Рутина.
– Мародеры, знамо, – водитель автобуса открыл рот только метров через сто, – или паникеры. Станция рядом. А ну, – это уже сгрудившимся у окон, – садись давай по местам, а то машину мне опрокинете. Не навидались, штоль?
Еще пара минут по переулкам, и у проходной какого-то завода автобус скрежетнул тормозами и встал. «Выходи строиться!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48