«Да, это вам не кэб…» — подумал он и благодушно изрек:
— Будет тебе сокрушаться! Ничего ведь уже не изменишь.
— И то правда. А ну-ка, привстань! — Бальтазар приподнял седушку, пошарил в дорожном сундуке и вытащил оттуда толстого стекла штоф и два лафитных стаканчика. — Держи.
— Не сочти за грубость, — сказал Феликс, поглаживая лафитничек пальцем, — но все-таки, ответь мне на один вопрос.
— Спрашивай! — Пробка выскочила из горлышка штофа со звонким «пум!», и воздух наполнился дразнящим ароматом дорогого коньяка.
— Тебя не пугает судьба Бертольда? — спросил Феликс, имея в виду их общего учителя, когда-то — героя, а ныне — окончательно спившегося завсегдатая кабачка «У Готлиба» и автора песни о Дне Святого Никогда.
— Не пугает, — очень серьезно ответил Бальтазар. — У Бертольда были свои причины спиваться. Не суди о том, чего не знаешь… К тому же, я не пью, а выпиваю, — продолжил он в своей обычной манере.
— И очень часто…
— Ты кто, моя мать? — возмутился Бальтазар. — Может, я для храбрости хочу выпить!
Такое признание от бесстрашного драконоубийцы повергло Феликса в шок.
— Прости, не понял? — на всякий случай переспросил он.
— Я же не был никогда на этой проклятой церемонии — откуда мне знать, смогу ли я переносить пафосные речи на трезвую голову!
5
Насчет пафоса Бальтазар, конечно же, преувеличил. Церемония приема новых студентов, проводимая ежегодно в День Героя на протяжении тридцати с лишним лет, даже не обзавелась достойным и громким названием, продолжая именоваться скромно и просто: «церемония». Кроме студентов — будущих и настоящих, а также Сигизмунда — главного и бессменного (никто другой и не претендовал на эту должность) устроителя и распорядителя церемонии, на ней, как правило, присутствовали немногочисленные герои и почетные гости, и если среди последних считалось высокой честью получить приглашение в Школу на торжественный прием, то господа герои отлынивали от подобных мероприятий как только могли.
Сегодня все было не так. Миновав угрюмых алебардистов у парадного крыльца, Феликс и Бальтазар очутились в вестибюле, где вновь поднятая к потолку люстра сияла тысячью огней, а надраенного паркета попросту не было видно под переминающейся с ноги на ногу толпой. В глазах рябило от плащей, шляп, перевязей, эфесов, пряжек, перстней и расшитых позументами кафтанов; пламя свечей колыхалось от гула разговоров, раскатов хохота и громко выкрикиваемых приветствий давно не виденным друзьям.
Оторопевший Бальтазар помянул Хтона, пробормотал себе под нос пару слов по-испански, продолжил на мелодичном итальянском, плавно перешел на греческий, ввернул несколько емких русских выражений и завершил длинную тираду энергичным немецким оборотом. Смысл сказанного, за вычетом эмоционально окрашенных идиом, сводился к следующему:
— Не стоило мне сюда приходить…
Феликс, в первое мгновение растерявшийся, осознал, что толпа, заполонившая вестибюль Школы, состоит преимущественно из тех самых господ героев, что так старательно игнорировали просьбы Сигизмунда «прийти приличия ради», а сейчас заявились в полном составе и при полном параде. «Здесь, пожалуй, собрались все, — прикинул Феликс. — Все, кто живет в Столице, и почти все представители командорий из других городов… Интересно, как он их заманил? Ай да Сигизмунд…»
— Смелее, — сказал он и увлек Бальтазара за собой по направлению к гардеробу, на ходу раскланиваясь со старыми знакомцами, отвечая на рукопожатия и дружеские похлопывания по плечу и удерживая вспыльчивого испанца от соблазна вступить в перепалку с теми, кто посмел подтрунивать над его перевязью из кожи амфисбены.
Совершенно замученный небывалым наплывом клиентов Алонсо принял у них плащи и головные уборы, лихо развернул свое кресло и укатил в сторону лабиринта вешалок, чтобы через секунду вернуться и вручить им два номерка. Задержавшись у зеркала и приведя в порядок свой внешний вид, Феликс и Бальтазар начали подниматься по широкой лестнице, преодолев которую им предстояло пробиться сквозь узкий и темный коридор, освещаемый, согласно традиции, коптящими факелами на стенах, а оттуда, еще раз пройдя под острыми лезвиями алебард, попасть в амфитеатр — где, собственно, и имела место быть ежегодная церемония.
Амфитеатр, построенный, как это и следовало из названия, в форме чаши, был заполнен уже на три четверти — и это при том, что большая часть героев еще толклась в вестибюле. Спускающиеся уступами скамейки, замкнутые кольцом вокруг посыпанной песком арены, обычно делили на четыре равных сектора: в одном находились желающие поступить в Школу, в другом — те, чье желание уже сбылось, в третьем — почетные гости, а в четвертом, наименее многолюдном, полагалось пребывать героям. Сегодня пропорции были нарушены. Студенты и абитуриенты ютились на пространстве едва ли превышающем одну восьмую часть возможного. Почетные гости, представленные бургомистром со свитой, главами всех Цехов, несколькими особо щедрыми меценатами и даже группой карикатурно-напыщенных фабрикантов, державшихся особняком, занимали первые два ряда, будучи рассеяны по всей окружности и терпя от этого определенные неудобства. Все оставшиеся скамьи были отданы в безраздельное владение героям — а они, звеня шпорами и громогласно выражая свою неприязнь ко всякого рода церемониям и ритуалам, неторопливо занимали удобные места и жаловались на отсутствие мягких кресел.
— Вон они, — мотнул головой Бальтазар. — Балбесы чертовы…
— Ага, вижу… — сказал Феликс, отыскав взглядом Себастьяна и Патрика. Он даже не сразу их узнал: юноши, одетые в одинаковые суконные кафтаны, были против обыкновения строги и серьезны. — Да не сиди ты с такой постной физиономией! — Феликс толкнул друга локтем. — Иди лучше с Абнером поздоровайся. У него там, кажется, внук сидит…
— Это который? — заинтересовался Бальтазар. — Вон тот, щуплый?
— Откуда мне знать? Я его внука последний раз в колыбели видел… У Абнера и спроси.
— Это идея… Ты мое место придержи пока, ладно? А то публика здесь собралась… нехорошая. Сплошные герои.
— Иди-иди… — Феликс отстегнул ножны с мечом и положил рядом с собой на скамейку. — Абнеру привет!
Воздух под куполом амфитеатра становился гуще, влажнее и жарче с каждой минутой. Герои все прибывали. Феликс вспотел; жесткий воротник начал натирать шею; желание скинуть к чертовой матери неудобные сапоги становилось непреодолимым. «И это только начало», — философски подумал он.
— Какое жалкое зрелище, не правда ли? — прозвучал у него над ухом знакомый голос, и Феликс с трудом подавил стон.
«А вот и продолжение», — подумал он, оборачиваясь с тайной надеждой обознаться. Увы. За спиной маячил Огюстен собственной персоной. Его одутловатое лицо, усеянное мельчайшими оспинами, выражало крайнюю степень довольства. Глазенки весело поблескивали, губы маслились, а нос жил своей, независимой жизнью, вынюхивая аромат грядущего скандала. Огюстен предвкушал.
— Весьма любезно с твоей стороны занять для меня место, — сказал он и протянул Феликсу эсток. — Откровенно говоря, я очень рад тебя здесь видеть. Единственное дружелюбное лицо среди всего этого зверинца. Леденец хочешь?
— Нет, спасибо. И это место…
— Не хочешь — как хочешь. Сам съем. — Огюстен засунул конфету в рот и принялся отряхивать рукава своей сиреневой блузы и поправлять бант на груди. — И вше-тахи шлавно, што ты шдешь. — Он вытащил леденец и продолжил: — Хоть будет с кем поговорить!
«А я-то, дурак, думал: чего мне не хватает для полного счастья? Вот его, родимого… Ох, лишь бы он Бальтазара не начал задирать», — обеспокоился Феликс, высматривая драконоубийцу в постоянно растущей толпе. Идальго оживленно беседовал с Абнером — скрюченным, одноглазым стариком с жуткими шрамами во всю правую половину лица. Как раз сейчас Абнер рассерженно указывал протезом куда-то в сторону студентов, а Бальтазар ему сочувственно поддакивал, ожидая своей очереди посетовать на нерадивых отпрысков.
— Я говорю: жалкое это зрелище, — повторил Огюстен. — Смотреть противно. Средний возраст присутствующих — лет пятьдесят, не меньше. Да тут стариков в десять раз больше, чем молодежи! Отвратительно!
— Что — отвратительно?
— Старики эти. Ну ты только взгляни на них: вырядились, железками увешались, расфуфырились как я не знаю кто… Им дома надо сидеть, кости греть. Из них песок уже сыплется… Эх, одно слово — герои!
— Огюстен, дружище, это все очень интересно…
— Человек должен встречать старость усталым, — безапелляционно заявил Огюстен. — И, по возможности, удовлетворенным прожитой жизнью. А эти? Им пора мечтать о кресле у камина, да о теплом молоке на ночь. Внуков надо нянчить в таком возрасте, и врать им о своих подвигах. А они хотят вернуться. В молодость. Снова подвиги совершать, чудовищ истреблять и магов искоренять. Мало им было… Седые уже стали, все, поголовно, кроме тех, что лысые, а туда же. Мечами помахать захотелось. Последние мозги с волосами потеряли!
— Кгхм…
— А ты на мою прическу не намекай! — Огюстен пригладил свои зализанные волосины. — Очень модная прическа, «солнце в дымке» называется!
— Вообще-то, я хотел тебе сказать, что ты сейчас сидишь на месте, которое я занял для Бальтазара. Вон он, как раз сюда идет. И если тебя не затруднит, сделай мне одолжение: не провоцируй его. Он и так весь день сам не свой. Там сейчас его пацаны сидят, так что его настроение ты себе и без меня представить можешь… Короче говоря, лучше бы тебе… гм… поискать другое место.
— Понял, не дурак, — понизил голос Огюстен. — Уже ухожу… Добрый вечер, сеньор Бальтазар! — сладкоречиво пропел он. — Как поживаете? Как здоровье? Как дети? Я тут для вас местечко попридержал, а теперь не смею вам мешать…
— Ему что здесь было надо? — проворчал Бальтазар, присаживаясь и кладя палаш поперек колен.
— Как всегда. Потрепаться.
— И почему ты его терпишь?
— Из вежливости… Ну что там Абнер?
— Думает, — важно ответил Бальтазар.
— О чем?
— Чего ему больше хочется: напиться или подраться. Я ему обещал на банкете подумать вместе. А там — что решим…
— И не стыдно, перед детьми-то? — укоризненно покачал головой Феликс.
— Ни капельки! Пусть знают, как ведут себя настоящие герои!
— Какие люди!!! — взревел у них за спиной полузнакомый герой с моржовыми усами пшеничного цвета. — Бальтазар! Старый ты пердун! Давно вернулся?!
— Хтон тебя подери, Дугал, а можно не орать? — прошипел испанец.
— Ой, какие мы стали нежные и ранимые! Представь меня своему другу!
— Феликс, познакомься, это Дугал, очень шумный человек, — кисло сказал Бальтазар. — Дугал, это Феликс, очень тихий человек.
— Рад! — бросил Дугал Феликсу и повернулся к Бальтазару: — Ну, рассказывай! Когда вернулся?..
— Взаимно, — пробормотал Феликс, украдкой ослабляя ремень и расстегивая воротник. «Где Сигизмунд, хотел бы я знать, — подумал он. — Скоро тут дышать будет нечем… Пора бы и приступить к церемонии. Все уже собрались. Или, как будет точнее, вернулись. Это слишком глубоко в нас сидит: привычка возвращаться… Нет, но каков Огюстен!..»
Неторопливый ход мысли Феликса был прерван появлением в амфитеатре Сигизмунда. Оное появление вызвало восторженный ропот со стороны студентов, почтительное молчание гостей и иронические смешки господ героев. Причиной столь разнообразных реакций послужила привычка Сигизмунда одеваться согласно моде, бытовавшей среди странствующих героев лет эдак пятьдесят тому назад. Последний из Неумолимых Пилигримов, Костлявый Жнец, Узник Поэнари, Рыцарь Монтесиноса и обладатель еще дюжины не менее звучных псевдонимов; герой с полувековым стажем, стоявший у истоков Школы; ходячая легенда и старый педант в одном лице — Сигизмунд был с ног до головы затянут в черную кожу и увешан оружием. Естественно, это тут же сделало его объектом пристального изучения со стороны всех присутствующих: так рассматривают манекен в музее. В первую очередь в глаза зрителю бросались его скрипучие сапоги, высокие голенища которых доходили почти до промежности («Он что, на рыбалку собрался?» — хмыкнул Бальтазар). Потом взгляд стороннего наблюдателя неизбежно притягивал к себе широченный пояс, густо усыпанный заклепками и креплениями для ножей, метательных звезд, топориков, булав и прочего инструментария. Большинство креплений сейчас пустовало, но и занятых было достаточно для того, чтобы Сигизмунд слегка звенел при ходьбе. Третьим предметом геройского костюма, достойным зрительского внимания, была специальная перевязь, или, как ее называл сам Сигизмунд, «сбруя», двумя петлями охватывающая обе подмышки и пересекающая спину на уровне лопаток. На вертикальных ремешках «сбруи», пристегнутых к поясу, параллельно ребрам крепились ножны метательных кинжалов (по пять слева и справа), так, чтобы рукоятки торчали вперед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
— Будет тебе сокрушаться! Ничего ведь уже не изменишь.
— И то правда. А ну-ка, привстань! — Бальтазар приподнял седушку, пошарил в дорожном сундуке и вытащил оттуда толстого стекла штоф и два лафитных стаканчика. — Держи.
— Не сочти за грубость, — сказал Феликс, поглаживая лафитничек пальцем, — но все-таки, ответь мне на один вопрос.
— Спрашивай! — Пробка выскочила из горлышка штофа со звонким «пум!», и воздух наполнился дразнящим ароматом дорогого коньяка.
— Тебя не пугает судьба Бертольда? — спросил Феликс, имея в виду их общего учителя, когда-то — героя, а ныне — окончательно спившегося завсегдатая кабачка «У Готлиба» и автора песни о Дне Святого Никогда.
— Не пугает, — очень серьезно ответил Бальтазар. — У Бертольда были свои причины спиваться. Не суди о том, чего не знаешь… К тому же, я не пью, а выпиваю, — продолжил он в своей обычной манере.
— И очень часто…
— Ты кто, моя мать? — возмутился Бальтазар. — Может, я для храбрости хочу выпить!
Такое признание от бесстрашного драконоубийцы повергло Феликса в шок.
— Прости, не понял? — на всякий случай переспросил он.
— Я же не был никогда на этой проклятой церемонии — откуда мне знать, смогу ли я переносить пафосные речи на трезвую голову!
5
Насчет пафоса Бальтазар, конечно же, преувеличил. Церемония приема новых студентов, проводимая ежегодно в День Героя на протяжении тридцати с лишним лет, даже не обзавелась достойным и громким названием, продолжая именоваться скромно и просто: «церемония». Кроме студентов — будущих и настоящих, а также Сигизмунда — главного и бессменного (никто другой и не претендовал на эту должность) устроителя и распорядителя церемонии, на ней, как правило, присутствовали немногочисленные герои и почетные гости, и если среди последних считалось высокой честью получить приглашение в Школу на торжественный прием, то господа герои отлынивали от подобных мероприятий как только могли.
Сегодня все было не так. Миновав угрюмых алебардистов у парадного крыльца, Феликс и Бальтазар очутились в вестибюле, где вновь поднятая к потолку люстра сияла тысячью огней, а надраенного паркета попросту не было видно под переминающейся с ноги на ногу толпой. В глазах рябило от плащей, шляп, перевязей, эфесов, пряжек, перстней и расшитых позументами кафтанов; пламя свечей колыхалось от гула разговоров, раскатов хохота и громко выкрикиваемых приветствий давно не виденным друзьям.
Оторопевший Бальтазар помянул Хтона, пробормотал себе под нос пару слов по-испански, продолжил на мелодичном итальянском, плавно перешел на греческий, ввернул несколько емких русских выражений и завершил длинную тираду энергичным немецким оборотом. Смысл сказанного, за вычетом эмоционально окрашенных идиом, сводился к следующему:
— Не стоило мне сюда приходить…
Феликс, в первое мгновение растерявшийся, осознал, что толпа, заполонившая вестибюль Школы, состоит преимущественно из тех самых господ героев, что так старательно игнорировали просьбы Сигизмунда «прийти приличия ради», а сейчас заявились в полном составе и при полном параде. «Здесь, пожалуй, собрались все, — прикинул Феликс. — Все, кто живет в Столице, и почти все представители командорий из других городов… Интересно, как он их заманил? Ай да Сигизмунд…»
— Смелее, — сказал он и увлек Бальтазара за собой по направлению к гардеробу, на ходу раскланиваясь со старыми знакомцами, отвечая на рукопожатия и дружеские похлопывания по плечу и удерживая вспыльчивого испанца от соблазна вступить в перепалку с теми, кто посмел подтрунивать над его перевязью из кожи амфисбены.
Совершенно замученный небывалым наплывом клиентов Алонсо принял у них плащи и головные уборы, лихо развернул свое кресло и укатил в сторону лабиринта вешалок, чтобы через секунду вернуться и вручить им два номерка. Задержавшись у зеркала и приведя в порядок свой внешний вид, Феликс и Бальтазар начали подниматься по широкой лестнице, преодолев которую им предстояло пробиться сквозь узкий и темный коридор, освещаемый, согласно традиции, коптящими факелами на стенах, а оттуда, еще раз пройдя под острыми лезвиями алебард, попасть в амфитеатр — где, собственно, и имела место быть ежегодная церемония.
Амфитеатр, построенный, как это и следовало из названия, в форме чаши, был заполнен уже на три четверти — и это при том, что большая часть героев еще толклась в вестибюле. Спускающиеся уступами скамейки, замкнутые кольцом вокруг посыпанной песком арены, обычно делили на четыре равных сектора: в одном находились желающие поступить в Школу, в другом — те, чье желание уже сбылось, в третьем — почетные гости, а в четвертом, наименее многолюдном, полагалось пребывать героям. Сегодня пропорции были нарушены. Студенты и абитуриенты ютились на пространстве едва ли превышающем одну восьмую часть возможного. Почетные гости, представленные бургомистром со свитой, главами всех Цехов, несколькими особо щедрыми меценатами и даже группой карикатурно-напыщенных фабрикантов, державшихся особняком, занимали первые два ряда, будучи рассеяны по всей окружности и терпя от этого определенные неудобства. Все оставшиеся скамьи были отданы в безраздельное владение героям — а они, звеня шпорами и громогласно выражая свою неприязнь ко всякого рода церемониям и ритуалам, неторопливо занимали удобные места и жаловались на отсутствие мягких кресел.
— Вон они, — мотнул головой Бальтазар. — Балбесы чертовы…
— Ага, вижу… — сказал Феликс, отыскав взглядом Себастьяна и Патрика. Он даже не сразу их узнал: юноши, одетые в одинаковые суконные кафтаны, были против обыкновения строги и серьезны. — Да не сиди ты с такой постной физиономией! — Феликс толкнул друга локтем. — Иди лучше с Абнером поздоровайся. У него там, кажется, внук сидит…
— Это который? — заинтересовался Бальтазар. — Вон тот, щуплый?
— Откуда мне знать? Я его внука последний раз в колыбели видел… У Абнера и спроси.
— Это идея… Ты мое место придержи пока, ладно? А то публика здесь собралась… нехорошая. Сплошные герои.
— Иди-иди… — Феликс отстегнул ножны с мечом и положил рядом с собой на скамейку. — Абнеру привет!
Воздух под куполом амфитеатра становился гуще, влажнее и жарче с каждой минутой. Герои все прибывали. Феликс вспотел; жесткий воротник начал натирать шею; желание скинуть к чертовой матери неудобные сапоги становилось непреодолимым. «И это только начало», — философски подумал он.
— Какое жалкое зрелище, не правда ли? — прозвучал у него над ухом знакомый голос, и Феликс с трудом подавил стон.
«А вот и продолжение», — подумал он, оборачиваясь с тайной надеждой обознаться. Увы. За спиной маячил Огюстен собственной персоной. Его одутловатое лицо, усеянное мельчайшими оспинами, выражало крайнюю степень довольства. Глазенки весело поблескивали, губы маслились, а нос жил своей, независимой жизнью, вынюхивая аромат грядущего скандала. Огюстен предвкушал.
— Весьма любезно с твоей стороны занять для меня место, — сказал он и протянул Феликсу эсток. — Откровенно говоря, я очень рад тебя здесь видеть. Единственное дружелюбное лицо среди всего этого зверинца. Леденец хочешь?
— Нет, спасибо. И это место…
— Не хочешь — как хочешь. Сам съем. — Огюстен засунул конфету в рот и принялся отряхивать рукава своей сиреневой блузы и поправлять бант на груди. — И вше-тахи шлавно, што ты шдешь. — Он вытащил леденец и продолжил: — Хоть будет с кем поговорить!
«А я-то, дурак, думал: чего мне не хватает для полного счастья? Вот его, родимого… Ох, лишь бы он Бальтазара не начал задирать», — обеспокоился Феликс, высматривая драконоубийцу в постоянно растущей толпе. Идальго оживленно беседовал с Абнером — скрюченным, одноглазым стариком с жуткими шрамами во всю правую половину лица. Как раз сейчас Абнер рассерженно указывал протезом куда-то в сторону студентов, а Бальтазар ему сочувственно поддакивал, ожидая своей очереди посетовать на нерадивых отпрысков.
— Я говорю: жалкое это зрелище, — повторил Огюстен. — Смотреть противно. Средний возраст присутствующих — лет пятьдесят, не меньше. Да тут стариков в десять раз больше, чем молодежи! Отвратительно!
— Что — отвратительно?
— Старики эти. Ну ты только взгляни на них: вырядились, железками увешались, расфуфырились как я не знаю кто… Им дома надо сидеть, кости греть. Из них песок уже сыплется… Эх, одно слово — герои!
— Огюстен, дружище, это все очень интересно…
— Человек должен встречать старость усталым, — безапелляционно заявил Огюстен. — И, по возможности, удовлетворенным прожитой жизнью. А эти? Им пора мечтать о кресле у камина, да о теплом молоке на ночь. Внуков надо нянчить в таком возрасте, и врать им о своих подвигах. А они хотят вернуться. В молодость. Снова подвиги совершать, чудовищ истреблять и магов искоренять. Мало им было… Седые уже стали, все, поголовно, кроме тех, что лысые, а туда же. Мечами помахать захотелось. Последние мозги с волосами потеряли!
— Кгхм…
— А ты на мою прическу не намекай! — Огюстен пригладил свои зализанные волосины. — Очень модная прическа, «солнце в дымке» называется!
— Вообще-то, я хотел тебе сказать, что ты сейчас сидишь на месте, которое я занял для Бальтазара. Вон он, как раз сюда идет. И если тебя не затруднит, сделай мне одолжение: не провоцируй его. Он и так весь день сам не свой. Там сейчас его пацаны сидят, так что его настроение ты себе и без меня представить можешь… Короче говоря, лучше бы тебе… гм… поискать другое место.
— Понял, не дурак, — понизил голос Огюстен. — Уже ухожу… Добрый вечер, сеньор Бальтазар! — сладкоречиво пропел он. — Как поживаете? Как здоровье? Как дети? Я тут для вас местечко попридержал, а теперь не смею вам мешать…
— Ему что здесь было надо? — проворчал Бальтазар, присаживаясь и кладя палаш поперек колен.
— Как всегда. Потрепаться.
— И почему ты его терпишь?
— Из вежливости… Ну что там Абнер?
— Думает, — важно ответил Бальтазар.
— О чем?
— Чего ему больше хочется: напиться или подраться. Я ему обещал на банкете подумать вместе. А там — что решим…
— И не стыдно, перед детьми-то? — укоризненно покачал головой Феликс.
— Ни капельки! Пусть знают, как ведут себя настоящие герои!
— Какие люди!!! — взревел у них за спиной полузнакомый герой с моржовыми усами пшеничного цвета. — Бальтазар! Старый ты пердун! Давно вернулся?!
— Хтон тебя подери, Дугал, а можно не орать? — прошипел испанец.
— Ой, какие мы стали нежные и ранимые! Представь меня своему другу!
— Феликс, познакомься, это Дугал, очень шумный человек, — кисло сказал Бальтазар. — Дугал, это Феликс, очень тихий человек.
— Рад! — бросил Дугал Феликсу и повернулся к Бальтазару: — Ну, рассказывай! Когда вернулся?..
— Взаимно, — пробормотал Феликс, украдкой ослабляя ремень и расстегивая воротник. «Где Сигизмунд, хотел бы я знать, — подумал он. — Скоро тут дышать будет нечем… Пора бы и приступить к церемонии. Все уже собрались. Или, как будет точнее, вернулись. Это слишком глубоко в нас сидит: привычка возвращаться… Нет, но каков Огюстен!..»
Неторопливый ход мысли Феликса был прерван появлением в амфитеатре Сигизмунда. Оное появление вызвало восторженный ропот со стороны студентов, почтительное молчание гостей и иронические смешки господ героев. Причиной столь разнообразных реакций послужила привычка Сигизмунда одеваться согласно моде, бытовавшей среди странствующих героев лет эдак пятьдесят тому назад. Последний из Неумолимых Пилигримов, Костлявый Жнец, Узник Поэнари, Рыцарь Монтесиноса и обладатель еще дюжины не менее звучных псевдонимов; герой с полувековым стажем, стоявший у истоков Школы; ходячая легенда и старый педант в одном лице — Сигизмунд был с ног до головы затянут в черную кожу и увешан оружием. Естественно, это тут же сделало его объектом пристального изучения со стороны всех присутствующих: так рассматривают манекен в музее. В первую очередь в глаза зрителю бросались его скрипучие сапоги, высокие голенища которых доходили почти до промежности («Он что, на рыбалку собрался?» — хмыкнул Бальтазар). Потом взгляд стороннего наблюдателя неизбежно притягивал к себе широченный пояс, густо усыпанный заклепками и креплениями для ножей, метательных звезд, топориков, булав и прочего инструментария. Большинство креплений сейчас пустовало, но и занятых было достаточно для того, чтобы Сигизмунд слегка звенел при ходьбе. Третьим предметом геройского костюма, достойным зрительского внимания, была специальная перевязь, или, как ее называл сам Сигизмунд, «сбруя», двумя петлями охватывающая обе подмышки и пересекающая спину на уровне лопаток. На вертикальных ремешках «сбруи», пристегнутых к поясу, параллельно ребрам крепились ножны метательных кинжалов (по пять слева и справа), так, чтобы рукоятки торчали вперед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45