Узковатые бедра, небольшая грудь, чуть раскосые глаза. К тому же, когда она открыла Портеру дверь, на ее лице не было грима, оно казалось желтым, усталым и испуганным.
Портер прошел в маленькую комнату, которая выглядела еще меньше, чем была на самом деле, потому что половину ее занимал белый кабинетный рояль. На крышке рояля стопками лежали ноты и стоял в рамке большой портрет Верди.
— Это итальянский композитор, — сказала Жаклин, проследив за взглядом Портера, — жил больше века назад, потому выглядит таким старым.
Портер улыбнулся.
— Вы, наверно, решили, мисс, что репортеры понимают в музыке не больше, чем в ядерной физике, да? Верди был моим любимым композитором, пока я не открыл для себя Гершвина. «Порги» с некоторых пор действует на меня сильнее бури в «Отелло». Вы можете это объяснить?
— Могу, — сказала Жаклин и села к роялю, потому что больше сесть было некуда, единственное кресло занял Портер. — Могу, но не стану. Ведь вы пришли не о музыке разговаривать… А теперь и вовсе не станете мне верить.
— Почему «теперь»? — настороженно спросил Портер.
— Вы не читали газет? — Жаклин перебросила ему сразу две. Это были утренние филадельфийские газеты, раскрытые на развороте, в правом углу которого Портер сразу увидел портрет Жаклин — фотография была не новой, Жаклин на ней выглядела еще моложе, прямо девочка. Текст он пробежал взглядом профессионально — быстро и цепко. Он сразу понял, что это не фальшивка, да и поведение Жаклин не оставляло сомнений.
— Это очень серьезно? — участливо спросил он. — Я имею в виду последствия для вас.
— С работы меня уже… Теперь придется жить только уроками музыки. А кому это сейчас нужно? И кто захочет отдать ребенка… такой как я?
— Простите, — сказал Портер, — у меня ощущение, что эта напасть из-за моего к вам звонка.
— Возможно… Вскоре после вас позвонил кто-то и сказал, что… ну… о чем бы я вам ни говорила, верить мне не будут, ведь все знают, что я наркоманка. Я растерялась… Я очень быстро теряюсь и перестаю соображать. Хотела найти вас и предупредить, что не стану с вами разговаривать, а утром мне опять позвонили… на этот раз директор и сказал… А в почтовом ящике я обнаружила газеты. Вообще-то я их не выписываю.
— Я могу уйти, — сказал Портер. — Мне очень нужна ваша информация, но я уйду, если вы скажете.
Жаклин подняла на него глаза, и Портер понял, что уйти не сможет.
— Когда мы познакомились с Уолтом, я знала, что добром это не кончится. У меня всегда бывают предчувствия, когда я знакомлюсь с людьми… Будто кто-то говорит: держись от него подальше. А с этим тебе может быть хорошо. Но я никогда не слушаю предчувствий. А потом убеждаюсь, что напрасно.
— Меня вы тоже видите впервые…
— Не впервые. Впервые — вчера по видео. Хотите кофе?
— Не откажусь, — сказал Портер. Жаклин вышла. Портер огляделся — кроме рояля, который отвлекал внимание от деталей, в комнате стоял еще стеллаж с книгами. Портер встал и подошел ближе. В простенке между книгами была наклеена фотография — Льюин и Жаклин на фоне полуразрушенной крепости. Льюин смотрел в небо и показывал на что-то — птицу или самолет, а Жаклин ласково смотрела на Льюина. Портер дал бы голову на отсечение, что к наркотикам Жаклин пристрастилась после того, как физик ее бросил.
Жаклин вкатила сервировочный столик с двумя большими чашками кофе и тарелкой с сэндвичами. Она поставила столик перед креслом, принесла вертящийся стул и села рядом.
Портер опустился в кресло, взял в руки чашку и понял, что сейчас заснет. Ночь он провел за рулем, а вчера летал из Нью-Йорка в Вашингтон и обратно, на рассвете мчал в Филадельфию и сбивал кого-то с хвоста, гадая — кого именно. Сейчас он подумал, что делал это напрасно. Все равно кому-то стало известно, что он звонил Жаклин и договорился о встрече.
— Я был вчера в Вашингтоне, — сказал Портер, — слушал выступление Льюина. Я в недоумении. Прежде он был другим человеком. Я как-то говорил с ним, писал о нем, это небо и земля.
— Небо и земля, — повторила Жаклин. — Мы познакомились… Ну, это неважно… Я влюбилась в него по уши, знаете, как это бывает с девушками, когда им кажется, что явился принц. Я знала, что он женат, и у него взрослый сын, но это не имело значения. Скажите, разве с этим теперь считаются?
— С этим и раньше не считались, — вздохнул Портер.
— Когда мы расстались, я… Мне было плохо. Но ведь он прав. Скажите, если больше не любишь, то… Разве имеет значение, что другой… Разве с этим считаются?
— Уолтер — большой ученый, — осторожно сказал Портер, — и ход его мысли не всегда понятен.
— Вот! Сейчас я тоже так думаю. Правда, не всегда. А раньше мне казалось… Впрочем, это неважно. Вы его видели, да?
— Видел и слышал. Уолтер говорил, что неплохо бы организовать небольшую ядерную войну.
— Не понимаю, — пробормотала Жаклин. — Он не говорил таких вещей, когда мы были вместе. Как-то он ездил с миссией мира в Бирму… ну, помните, когда на пакистанской границе… и радовался как мальчик, что удалось их там помирить. А потом… Умерла Клара. И Рой попал в катастрофу. Я бы не перенесла. Я хотела, чтобы он вернулся, ко мне, а он… Вы знаете, что мне сказал Уолт? Все и так для всех кончено. И еще он увидел знак на моем платье и сказал, что… Ну, это неважно.
— Говорите, я слушаю.
— Сказал, что видеть не может этого знака, а ведь это был наш с ним знак, хотя и не совсем наш, но все-таки и наш тоже…
— Какой знак?
— На платье, я же говорю. Я его выбросила… Нет, я собиралась, раз Уолт сказал, но… А, конечно! — Жаклин бросилась из комнаты, и Портер едва не застонал. Ее могли и не компрометировать, в том, что говорила Жаклин, смысла было не больше, чем в болтовне любой брошеной женщины. Портер проверил, нормально ли работает видеокамера — сумку он предусмотрительно поставил так, чтобы объектив смотрел в сторону журнального столика.
Жаклин вбежала, неся на вытянутых руках оранжевое вечернее платье из модного пять лет назад политрена.
— Вот, — сказала она, распрямляя перед Портером складки. На левой стороне у плеча были вышиты скрещенные стрелы и знак вопроса.
— И что же это? — спросил Портер.
— Наш с Уолтом талисман.
— Вы сказали, Джекки, что это ваш знак, но и не совсем ваш. Он означает что-то еще?
— Господи, конечно! Тогда было такое движение… Вы репортер и ничего об этом не знаете? Об этом даже в Сенате говорили, я сама слышала, я была там с Уолтом. Это было в мае… да, в мае третьего года.
— Погодите, Джекки, об этом потом. Что еще означает этот знак?
Жаклин замолчала, приложила ладонь ко рту, закрыла глаза. Прошла минута, и Портер подумал, что она просто боится сказать лишнее, а слова так и хотят соскользнуть с языка, и у нее нет иного способа молчать, кроме как ждать, пока репортеру не надоест, и он не захочет уйти.
— Простите, — сказала Жаклин неожиданно ясным голосом. — Я вам, наверно, кажусь дурой. Просто… Когда я вспоминаю, мне трудно держать себя в руках. Простите. Я сейчас…
В молчании прошла еще минута. Жаклин открыла глаза, и это был другой взгляд — внимательный и чуть ироничный.
— Я скажу вам, когда Уолт переменился. У меня все ассоциируется с собственными переживаниями, а они вам неинтересны. Не возражайте. Так вот… Несколько лет назад Уолт работал в какой-то фирме, проводил исследования, важные для будущего. Так он говорил. И у фирмы был этот знак. Сначала я получила по почте анкету с таким знаком. Ответила на вопросы и отправила обратно. А потом пришел Уолт… Так мы познакомились. Листы с этим знаком он потом приносил еще много раз. Очень необычные вопросы. Мне было трудно, но интересно, многое там касалось географии, физики, войны, мира, философии, я спрашивала, зачем мне это, а Уолт отвечал — очень важно, чтобы такие листы заполнили добросовестно как можно больше людей самых разных профессий. Для чего важно? Для будущего, говорил он, а значит и для нас двоих.
— Какие там были вопросы?
— Не помню точно, честное слово, у меня отвратительная память на такие вещи.
— Но ведь Уолт говорил, что это важно, как же вы…
— Важность для меня ассоциировалась с нашим знаком, но он оказался несчастливым. Однажды мы с Уолтом поехали на уик-энд во Флориду, а когда возвращались, он все молчал и был мрачен, я не понимала — отчего. Решила — больше не любит. Дура, да? Уолт сказал, что любит меня по-прежнему, но это не имеет значения, потому что все нужно делать так, будто завтра конец света. А если нет, то нужно все делать так, чтобы конец света наступил как можно скорее, потому что иначе будет еще хуже. Вы понимаете, что он хотел сказать? Я не понимала. А Уолт усмехнулся и сказал, что, к счастью, никто этого не понимает. Понять это так же сложно, как ответить на вопрос: для чего живет человечество. И я опять не поняла. Потом… Да, именно после того вечера Уолта будто подменили. Точно. Именно тогда. Второго февраля третьего года.
— У вас прекрасная память!
— Боже мой, в тот вечер мы впервые поссорились. Потом помирились, он приезжал ко мне опять, но все было уже иначе. Уолт смотрел на меня с жалостью. Раньше он так не смотрел — зачем было меня жалеть? Когда любишь, жалость не нужна, жалеть начинаешь, когда бросаешь…
— Погодите, Джекки, давайте вернемся. Уолтер изменился, говорите вы. Были какие-то внешние события? Ведь не ваша поездка во Флориду стала… Скажите, ему угрожали? Или что-то еще?
Жаклин покачала головой.
— Ничего такого, о чем бы я знала. Ему не угрожали, это точно, этого он бы от меня не скрыл. Просто он так решил сам… После той поездки он никогда не приносил бумаг с нашим знаком, и платье я спрятала, но все равно было поздно. А знак наш я потом видела еще раз. В Вашингтоне. Я поехала туда, потому что знала: Уолт там. Искала его и нашла. Я думала, что замешана другая женщина, представляете? Это первое, что приходит на ум, самое простое и глупое. Он шел на Капитолий, я подошла к нему у входа. Уолт был поражен. Сказал: «Хочешь услышать, что от всего этого осталось?» Я ничего не поняла, но сказала «хочу», и мы пошли на какое-то заседание. Там обсуждали фирму, у которой был наш знак. Сенатская подкомиссия обвинялась в том, что потратила на эту фирму много денег. А фирма растратила деньги на исследования, которые не стоят и цента. Но я смотрела только на знак и думала, что Уолт специально привел меня, чтобы я убедилась: у нас все кончилось, как и у этой фирмы. Когда мы выходили, он сказал что-то вроде: «Они-то выпутаются, а вот все мы как?» Потом сказал, что нам нужно расстаться, со мной он становится слабым и ни на что не может решиться. А он должен. Стоял совершенно чужой мужчина и говорил: я должен. Мне стало страшно… Почему вы молчите?
— Джекки, — сказал Портер, — я еще не знаю, что буду делать, но обещаю вам две вещи. Во-первых, у меня в Нью-Йорке много знакомых, и я поговорю о работе для вас. Во-вторых, я разберусь с этой фирмой. Вы только вспомните ее название. И фамилии. На заседании называли чьи-то фамилии. Вспомните.
— Нет… У меня отвратительная память на фамилии. Честно. Другое дело — музыка, звуки. Вот только если… Вы бы называли фамилии, а я по звучанию вспоминала… Почему вы молчите?
— Это бессмысленно, Джекки. Неужели нет никакой зацепки?
— Хотите, поделюсь безумным? Я пыталась склеить, но у меня с логикой плоховато. Однажды, примерно год назад, я прочитала в газете про одного химика. Писали, что он сексуальный маньяк. И я вспомнила, что его фамилию называли тогда в Сенате. Это промелькнуло, и я опять забыла… Месяц спустя была другая фамилия, тоже из тех. Биолог, довольно известный, судя по всему, оказался наркоманом. Кронинг? Нет… Или… Не буду врать, не помню. Вскоре — еще одна фамилия. Философ. Связь с мафией. Потом и еще были. Я даже хотела записывать. Один из них, кажется, торговал девочками, представляете? Честное слово. Конечно, в газетах много чего пишут, но тут было что-то неладное…
— Сколько же фамилий было названо тогда в Сенате? — осторожно спросил Портер.
— Наверно, сорок… или больше. Но вот, что меня поразило. Одна фамилия. Генетик. Я обратила внимание потому, что он погиб в первом году. Я еще подумала: он-то при чем, ведь тогда и фирма только-только образовалась. Но фамилию все равно забыла. А полгода назад прочитала в газете: он вкладывал деньги в подпольные игорные дома. Зачем же покойников трогать, а? И эту фамилию я запомнила. Джеймс Скроч. Точно. Генетик… А теперь вот моя очередь.
— Разве ваша фамилия тоже…
— Нет, конечно. Но все равно — на мне знак. Понимаете?
— Джекки, — Портер встал, — извините, я ненадолго вас покину. У вас ведь нет компьютера? А мне он срочно нужен, я передам информацию и вернусь.
Портер действительно был уверен, что вернется, отправив инструкции Воронцову.
x x x
Он зашел в ближайшее кафе и позавтракал. Сидел перед чашечкой кофе — второй за утро — и думал, имеет ли смысл эта игра. Что получил в результате лично он, Портер? Материал, которым придется делиться с Воронцовым. Стоит ли материал нервов?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Портер прошел в маленькую комнату, которая выглядела еще меньше, чем была на самом деле, потому что половину ее занимал белый кабинетный рояль. На крышке рояля стопками лежали ноты и стоял в рамке большой портрет Верди.
— Это итальянский композитор, — сказала Жаклин, проследив за взглядом Портера, — жил больше века назад, потому выглядит таким старым.
Портер улыбнулся.
— Вы, наверно, решили, мисс, что репортеры понимают в музыке не больше, чем в ядерной физике, да? Верди был моим любимым композитором, пока я не открыл для себя Гершвина. «Порги» с некоторых пор действует на меня сильнее бури в «Отелло». Вы можете это объяснить?
— Могу, — сказала Жаклин и села к роялю, потому что больше сесть было некуда, единственное кресло занял Портер. — Могу, но не стану. Ведь вы пришли не о музыке разговаривать… А теперь и вовсе не станете мне верить.
— Почему «теперь»? — настороженно спросил Портер.
— Вы не читали газет? — Жаклин перебросила ему сразу две. Это были утренние филадельфийские газеты, раскрытые на развороте, в правом углу которого Портер сразу увидел портрет Жаклин — фотография была не новой, Жаклин на ней выглядела еще моложе, прямо девочка. Текст он пробежал взглядом профессионально — быстро и цепко. Он сразу понял, что это не фальшивка, да и поведение Жаклин не оставляло сомнений.
— Это очень серьезно? — участливо спросил он. — Я имею в виду последствия для вас.
— С работы меня уже… Теперь придется жить только уроками музыки. А кому это сейчас нужно? И кто захочет отдать ребенка… такой как я?
— Простите, — сказал Портер, — у меня ощущение, что эта напасть из-за моего к вам звонка.
— Возможно… Вскоре после вас позвонил кто-то и сказал, что… ну… о чем бы я вам ни говорила, верить мне не будут, ведь все знают, что я наркоманка. Я растерялась… Я очень быстро теряюсь и перестаю соображать. Хотела найти вас и предупредить, что не стану с вами разговаривать, а утром мне опять позвонили… на этот раз директор и сказал… А в почтовом ящике я обнаружила газеты. Вообще-то я их не выписываю.
— Я могу уйти, — сказал Портер. — Мне очень нужна ваша информация, но я уйду, если вы скажете.
Жаклин подняла на него глаза, и Портер понял, что уйти не сможет.
— Когда мы познакомились с Уолтом, я знала, что добром это не кончится. У меня всегда бывают предчувствия, когда я знакомлюсь с людьми… Будто кто-то говорит: держись от него подальше. А с этим тебе может быть хорошо. Но я никогда не слушаю предчувствий. А потом убеждаюсь, что напрасно.
— Меня вы тоже видите впервые…
— Не впервые. Впервые — вчера по видео. Хотите кофе?
— Не откажусь, — сказал Портер. Жаклин вышла. Портер огляделся — кроме рояля, который отвлекал внимание от деталей, в комнате стоял еще стеллаж с книгами. Портер встал и подошел ближе. В простенке между книгами была наклеена фотография — Льюин и Жаклин на фоне полуразрушенной крепости. Льюин смотрел в небо и показывал на что-то — птицу или самолет, а Жаклин ласково смотрела на Льюина. Портер дал бы голову на отсечение, что к наркотикам Жаклин пристрастилась после того, как физик ее бросил.
Жаклин вкатила сервировочный столик с двумя большими чашками кофе и тарелкой с сэндвичами. Она поставила столик перед креслом, принесла вертящийся стул и села рядом.
Портер опустился в кресло, взял в руки чашку и понял, что сейчас заснет. Ночь он провел за рулем, а вчера летал из Нью-Йорка в Вашингтон и обратно, на рассвете мчал в Филадельфию и сбивал кого-то с хвоста, гадая — кого именно. Сейчас он подумал, что делал это напрасно. Все равно кому-то стало известно, что он звонил Жаклин и договорился о встрече.
— Я был вчера в Вашингтоне, — сказал Портер, — слушал выступление Льюина. Я в недоумении. Прежде он был другим человеком. Я как-то говорил с ним, писал о нем, это небо и земля.
— Небо и земля, — повторила Жаклин. — Мы познакомились… Ну, это неважно… Я влюбилась в него по уши, знаете, как это бывает с девушками, когда им кажется, что явился принц. Я знала, что он женат, и у него взрослый сын, но это не имело значения. Скажите, разве с этим теперь считаются?
— С этим и раньше не считались, — вздохнул Портер.
— Когда мы расстались, я… Мне было плохо. Но ведь он прав. Скажите, если больше не любишь, то… Разве имеет значение, что другой… Разве с этим считаются?
— Уолтер — большой ученый, — осторожно сказал Портер, — и ход его мысли не всегда понятен.
— Вот! Сейчас я тоже так думаю. Правда, не всегда. А раньше мне казалось… Впрочем, это неважно. Вы его видели, да?
— Видел и слышал. Уолтер говорил, что неплохо бы организовать небольшую ядерную войну.
— Не понимаю, — пробормотала Жаклин. — Он не говорил таких вещей, когда мы были вместе. Как-то он ездил с миссией мира в Бирму… ну, помните, когда на пакистанской границе… и радовался как мальчик, что удалось их там помирить. А потом… Умерла Клара. И Рой попал в катастрофу. Я бы не перенесла. Я хотела, чтобы он вернулся, ко мне, а он… Вы знаете, что мне сказал Уолт? Все и так для всех кончено. И еще он увидел знак на моем платье и сказал, что… Ну, это неважно.
— Говорите, я слушаю.
— Сказал, что видеть не может этого знака, а ведь это был наш с ним знак, хотя и не совсем наш, но все-таки и наш тоже…
— Какой знак?
— На платье, я же говорю. Я его выбросила… Нет, я собиралась, раз Уолт сказал, но… А, конечно! — Жаклин бросилась из комнаты, и Портер едва не застонал. Ее могли и не компрометировать, в том, что говорила Жаклин, смысла было не больше, чем в болтовне любой брошеной женщины. Портер проверил, нормально ли работает видеокамера — сумку он предусмотрительно поставил так, чтобы объектив смотрел в сторону журнального столика.
Жаклин вбежала, неся на вытянутых руках оранжевое вечернее платье из модного пять лет назад политрена.
— Вот, — сказала она, распрямляя перед Портером складки. На левой стороне у плеча были вышиты скрещенные стрелы и знак вопроса.
— И что же это? — спросил Портер.
— Наш с Уолтом талисман.
— Вы сказали, Джекки, что это ваш знак, но и не совсем ваш. Он означает что-то еще?
— Господи, конечно! Тогда было такое движение… Вы репортер и ничего об этом не знаете? Об этом даже в Сенате говорили, я сама слышала, я была там с Уолтом. Это было в мае… да, в мае третьего года.
— Погодите, Джекки, об этом потом. Что еще означает этот знак?
Жаклин замолчала, приложила ладонь ко рту, закрыла глаза. Прошла минута, и Портер подумал, что она просто боится сказать лишнее, а слова так и хотят соскользнуть с языка, и у нее нет иного способа молчать, кроме как ждать, пока репортеру не надоест, и он не захочет уйти.
— Простите, — сказала Жаклин неожиданно ясным голосом. — Я вам, наверно, кажусь дурой. Просто… Когда я вспоминаю, мне трудно держать себя в руках. Простите. Я сейчас…
В молчании прошла еще минута. Жаклин открыла глаза, и это был другой взгляд — внимательный и чуть ироничный.
— Я скажу вам, когда Уолт переменился. У меня все ассоциируется с собственными переживаниями, а они вам неинтересны. Не возражайте. Так вот… Несколько лет назад Уолт работал в какой-то фирме, проводил исследования, важные для будущего. Так он говорил. И у фирмы был этот знак. Сначала я получила по почте анкету с таким знаком. Ответила на вопросы и отправила обратно. А потом пришел Уолт… Так мы познакомились. Листы с этим знаком он потом приносил еще много раз. Очень необычные вопросы. Мне было трудно, но интересно, многое там касалось географии, физики, войны, мира, философии, я спрашивала, зачем мне это, а Уолт отвечал — очень важно, чтобы такие листы заполнили добросовестно как можно больше людей самых разных профессий. Для чего важно? Для будущего, говорил он, а значит и для нас двоих.
— Какие там были вопросы?
— Не помню точно, честное слово, у меня отвратительная память на такие вещи.
— Но ведь Уолт говорил, что это важно, как же вы…
— Важность для меня ассоциировалась с нашим знаком, но он оказался несчастливым. Однажды мы с Уолтом поехали на уик-энд во Флориду, а когда возвращались, он все молчал и был мрачен, я не понимала — отчего. Решила — больше не любит. Дура, да? Уолт сказал, что любит меня по-прежнему, но это не имеет значения, потому что все нужно делать так, будто завтра конец света. А если нет, то нужно все делать так, чтобы конец света наступил как можно скорее, потому что иначе будет еще хуже. Вы понимаете, что он хотел сказать? Я не понимала. А Уолт усмехнулся и сказал, что, к счастью, никто этого не понимает. Понять это так же сложно, как ответить на вопрос: для чего живет человечество. И я опять не поняла. Потом… Да, именно после того вечера Уолта будто подменили. Точно. Именно тогда. Второго февраля третьего года.
— У вас прекрасная память!
— Боже мой, в тот вечер мы впервые поссорились. Потом помирились, он приезжал ко мне опять, но все было уже иначе. Уолт смотрел на меня с жалостью. Раньше он так не смотрел — зачем было меня жалеть? Когда любишь, жалость не нужна, жалеть начинаешь, когда бросаешь…
— Погодите, Джекки, давайте вернемся. Уолтер изменился, говорите вы. Были какие-то внешние события? Ведь не ваша поездка во Флориду стала… Скажите, ему угрожали? Или что-то еще?
Жаклин покачала головой.
— Ничего такого, о чем бы я знала. Ему не угрожали, это точно, этого он бы от меня не скрыл. Просто он так решил сам… После той поездки он никогда не приносил бумаг с нашим знаком, и платье я спрятала, но все равно было поздно. А знак наш я потом видела еще раз. В Вашингтоне. Я поехала туда, потому что знала: Уолт там. Искала его и нашла. Я думала, что замешана другая женщина, представляете? Это первое, что приходит на ум, самое простое и глупое. Он шел на Капитолий, я подошла к нему у входа. Уолт был поражен. Сказал: «Хочешь услышать, что от всего этого осталось?» Я ничего не поняла, но сказала «хочу», и мы пошли на какое-то заседание. Там обсуждали фирму, у которой был наш знак. Сенатская подкомиссия обвинялась в том, что потратила на эту фирму много денег. А фирма растратила деньги на исследования, которые не стоят и цента. Но я смотрела только на знак и думала, что Уолт специально привел меня, чтобы я убедилась: у нас все кончилось, как и у этой фирмы. Когда мы выходили, он сказал что-то вроде: «Они-то выпутаются, а вот все мы как?» Потом сказал, что нам нужно расстаться, со мной он становится слабым и ни на что не может решиться. А он должен. Стоял совершенно чужой мужчина и говорил: я должен. Мне стало страшно… Почему вы молчите?
— Джекки, — сказал Портер, — я еще не знаю, что буду делать, но обещаю вам две вещи. Во-первых, у меня в Нью-Йорке много знакомых, и я поговорю о работе для вас. Во-вторых, я разберусь с этой фирмой. Вы только вспомните ее название. И фамилии. На заседании называли чьи-то фамилии. Вспомните.
— Нет… У меня отвратительная память на фамилии. Честно. Другое дело — музыка, звуки. Вот только если… Вы бы называли фамилии, а я по звучанию вспоминала… Почему вы молчите?
— Это бессмысленно, Джекки. Неужели нет никакой зацепки?
— Хотите, поделюсь безумным? Я пыталась склеить, но у меня с логикой плоховато. Однажды, примерно год назад, я прочитала в газете про одного химика. Писали, что он сексуальный маньяк. И я вспомнила, что его фамилию называли тогда в Сенате. Это промелькнуло, и я опять забыла… Месяц спустя была другая фамилия, тоже из тех. Биолог, довольно известный, судя по всему, оказался наркоманом. Кронинг? Нет… Или… Не буду врать, не помню. Вскоре — еще одна фамилия. Философ. Связь с мафией. Потом и еще были. Я даже хотела записывать. Один из них, кажется, торговал девочками, представляете? Честное слово. Конечно, в газетах много чего пишут, но тут было что-то неладное…
— Сколько же фамилий было названо тогда в Сенате? — осторожно спросил Портер.
— Наверно, сорок… или больше. Но вот, что меня поразило. Одна фамилия. Генетик. Я обратила внимание потому, что он погиб в первом году. Я еще подумала: он-то при чем, ведь тогда и фирма только-только образовалась. Но фамилию все равно забыла. А полгода назад прочитала в газете: он вкладывал деньги в подпольные игорные дома. Зачем же покойников трогать, а? И эту фамилию я запомнила. Джеймс Скроч. Точно. Генетик… А теперь вот моя очередь.
— Разве ваша фамилия тоже…
— Нет, конечно. Но все равно — на мне знак. Понимаете?
— Джекки, — Портер встал, — извините, я ненадолго вас покину. У вас ведь нет компьютера? А мне он срочно нужен, я передам информацию и вернусь.
Портер действительно был уверен, что вернется, отправив инструкции Воронцову.
x x x
Он зашел в ближайшее кафе и позавтракал. Сидел перед чашечкой кофе — второй за утро — и думал, имеет ли смысл эта игра. Что получил в результате лично он, Портер? Материал, которым придется делиться с Воронцовым. Стоит ли материал нервов?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17