В Летнем Пути — когда повстречавшийся купец не в охоту расставался со своим товаром — эти люди взбирались к нему на палубу, и очень часто подмоги им уже не требовалось.
И на корабле, и на суше похаживали они, рассматривая окрестности несколько сверху вниз, и это понятно, — ибо они — лучшие мечи и секиры в дружине, они и еще те из «ближней дружины», кто сопровождал капитана, живой стеной прикрывая его в бою; а негласное соперничество «носа» и «людей капитана» по поводу того, кто ж все-таки из них лучше, дало миру много, очень много горьких, красивых и смешных скел. Даже кормщик над ними не начальство, а начальство у них — только их старшина и их капитан, и потому понятно, что отдавать их возможно только всех скопом, одним отрядом, и с их «старшим носа» во главе, иначе никак. Потому-то Сколтен Тавлеи и сказал давеча — мол, посмотрим. Дом Ястреба или Дом Кормила — это он команды имел в виду. Потому что те, без сомнения, не забудут, чьи они люди.
У Ганейга, сына Ганафа и Нун, дочери Сколтиса Серебряного, со Сколтигом, сыном Сколтиса, тоже вышел на этот счет спор, кто первый. Только этот спор шел не на команды. Они были ровесники; они были родичи; они были двое самых блестящих молодых людей тут; и спор этот был такой же наполовину мальчишеский, наполовину шутливый, наполовину глупый и наполовину мужественный, как сама эта парочка, оба-два.
«Будь я проклят, — подумал Сколтис, когда узнал об этом. — Мало было мне забот».
Возле устья долины успели уже разложить костер. При розовом, густо клубящемся в пару его свете люди Хилса превращали очередные два запасных рея в осадную лестницу. Да уж, люди «Остроглазой»… Неподалеку могли совещаться капитаны; команды всех остальных кораблей могли передраться насмерть между собою; а эти — знай себе работают.
«Как ругается капитан, так ругается и команда». Это — пословица.
Никто с «Остроглазой» даже не пришел поглядеть час назад, что там за шум.
Капитаны еще не все собрались. Сколтиг, завидев двоюродного брата, тут же отпустил (вполголоса) шутку, которую все одно могли понять только эти двое да еще полдесятка их приятелей, молодых дружинников, сотоварищей по шуточкам, щегольству, задранным носам да молодечеству («Это ты только с родственниками на налучи споришь, а с остальными просто так? Или он тебе тоже родственник?..»), а Ганейг ответил, уже вслух:
— Да родственник, конечно!
Смех у них вспыхнул, как костер, а Сколтис сказал:
— Это кто там идет? Не Кормайс? — И его слова прекратили веселье лучше, чем любое замечание, которое бы он мог им сделать сейчас.
Мешал костер, и Сколтис обознался — наверняка нарочно.
А Ямхир, когда подошел, сказал так:
— Ну, благодарность тебе, что хоть со старшим из братцев меня спутал! — И был у него голос такой, точно и тот тоже готов сейчас затевать грызню на пустом месте, Но только голос.
Если у человека (как говаривали порою про Ямеров) только и богатства, что честь, уж это богатство он будет беречь до последнего.
Хилс подошел, по дороге сказав что-то своим насчет будущей осадной лестницы.
А Кормайс все-таки тоже пришел. Отчего же не прийти, если приглашают.
Никто не наведывался к Сколтису узнать, что ответили из монастыря.
И лестницы, и прочие работы все уже начали, хотя вроде бы ничего еще не было решено.
Это было неостановимо. Это было невозможно. Его собственный брат собирался проспорить или выспорить завтра налуч с самоцветными каменьями, его другой брат говорил о «войне назавтра» так, как будто все уж было решено, сам Сколтис тоже любил мир, когда был дома, но ощущение, что все это — нереально, что все это — не с ним, не уходило, а росло, и росло, и росло, и росло.
Ему все еще казалось, что это из-за пара — из-за пара в долине, из которого люди и тени выныривают, будто призраки.
Насчет переговоров Сколтис сказал, что «они нас, видно, посчитали змеей, которая ползет мимо, после того как шипит».
Больше об этом не говорили.
Кормайс сказал сразу, что он, мол, своих людей для первого приступа не отдаст. Как будто бы кто-то успел попросить его.
— Мне, — сказал он, — нужно, чтобы у моей «змеи» и на обратной дороге было кому стоять на носу.
Кроме того, он сказал, что и без того уже потерял с этой килиттой две дюжины человек и с него, мол, хватит. И такой довод выслушали, как если бы он был действительно разумным и обоснованным и имел бы к разговору хоть какое-нибудь отношение.
И лучников он тоже не отдаст и вообще чтоб их не разделяли.
Вправду, это было гораздо лучше, если в завтрашнем деле люди Кормайсов будут наособицу.
Просто очень трудно было себе представить, как они окажутся рядом, скажем; с Дьялверовыми, — с которыми убивали друг друга час назад.
— Значит, — сказал Сколтис, — накатчики у нас уже есть. — Когда тебе (он не смог удержаться, чтобы не подчеркнуть это) проложат дорогу, можешь поработать своим топором.
Кормайс хмыкнул; у него был такой вид, как будто бы он был доволен. Впрочем, там ведь было темно.
А Долф Увалень сказал, что он в таком случае возьмет с собою не только своих с носа корабля, а и всю дружину, и племянника тоже, потому как не будет отделять часть дружины, с которой можно было бы его оставить за старшего.
— И я с тобой сам пойду, — сказал Ямхир Тощий. — У нас (он оглянулся), понимаете, «старший носа» не долечился еще. Ребра.
Долф мог бы сказать: «Мне не нужны горячки». Но он сказал:
— Там не нужны копейщики.
Ямхир помолчал мгновение, но тут же сказал:
— Тогда Борн.
Этот мог бы честно зарабатывать себе на жизнь мечом, если бы не был капитаном. Долф ничего не смог возразить.
Трудно себе представить, но именно так в те времена обычно и расставляли силы на битву.
И если бы только это. Если бы только это. Если бы только это…
Когда каждый домохозяин считает, что, покуда на хуторе у него достаточно молока, рыбы и пива, пока в хлеву шерсть и рога, а в конюшне хвост да грива, пока земля пашется, а в работе можется, хозяин сам себе король — не нищий, чтоб убожиться…
Когда каждый капитан в душе — Хилс…
Когда (семь поколений спустя после Гэвина) король Тивтраш проиграл последнюю свою битву, оттого что князь Эргираш, один из главных его военачальников, не желал переправить войска через реку, потому что на той стороне реки была уже земля другого племени, а Эргираш желал принять бой на своей земле и больше нигде, и войска Тивтраша — вместо того чтобы оставить реку между собой и противником — оказались прижаты к излучине и перебиты, и реку потом назвали Гибель Короля…
Но, впрочем, — чем мы-то, мы чем можем их упрекнуть?
Еще при последнем короле предыдущей династии разве на Синих Холмах не пришлось считаться с тем, что лэйрд кен Атвалаг не будет держать оборону рядом с лэйрдом кен Ори, не будет — и все тут, оттого что дед одного с прадедом другого не поделили грифона у себя в гербах.
Все наши лэйрды — лэйерварды.
Просто слово чуть подукоротилось за тысячелетия.
И каждый из них — Хилс в душе.
И дай нам судьба, чтобы в них были и достоинства его тоже, — дай нам судьба, во имя Светлой Девы, дай нам судьба…
Всего — если считать людей с «Черной Головы», и «Коня, приносящего золото», и «Зеленовласки», и еще Хюсмеровых, и дружину Долфа, — получалось под триста человек, вполне достаточно.
Долф полагал, что к завтрашнему вечеру мало кто из этих трех сотен останется в живых. Это — цена.
Он все еще чувствовал в своих руках Метку, п о т е р я в ш у ю свой корабль. Поэтому в цене не сомневался.
Хюсмер тоже сказал, что своих поведет сам, и уж его-то никто и ничто не смогло бы остановить, и не пыталось.
После того как военные все дела были обговорены, Сколтис сказал:
— Все остальное — будет еще время разбирать.
А Кормайс сказал, что время-то будет, конечно, а если у Дьялвера есть сторожевой пес, то пусть лучше Дьялвер держит его на цепи, и чтобы цепь была покрепче.
Ох эти Кормайсы с их языками.
Дьялвер ответил, что сторожевых псов у него нет, а есть дружинники, и на том они и разошлись.
От этого Дейди уже даже Дьялвер стал терять терпение. Нет, он, конечно, по-прежнему обращался с Дейди Лесовозом уважительно, как с равным себе, единственный человек здесь, который обращался с Дейди так, — но не мог же он не видеть, что сын Рунейра идет вразнос. Не то чтобы тот вел себя совсем уже недостойно. Но благодарности… если злость считать благодарностью, тогда, конечно, Дьялвер купался в этой благодарности, как таймень в полынье. Такое получилось невезение, что те люди, с которыми Дейди когда-то пришел к нему в дружину, погибли один за другим. Теперь здесь не было никого, кому Дейди, с Рунейра, был бы братом их бывшего капитана, и не было никого, кому он был бы не чужим, а он вел себя не так, чтобы сделаться еще кому-нибудь не чужим, а Дьялвер по неискоренимой простоте души своей не умел упрекать человека, оказавшегося в таком положении. Вот и делай после этого добро людям. Он получил дружинника, очень нужного в деле, тут нет спора, а еще он получил угрюмо-настороженную фигуру постоянно возле себя, не отгонишь, и получил опасность для собственных братьев и родичей, если бы те вздумали посмотреть на Дьялвера угрожающе. Но не Кормайсу ведь будешь все это говорить.
А после того как обсуждение закончилось и Дьялвер вернулся к своим, он обернулся к Ганейгу и сказал:
— Ну вот что, спорщик. Завтра — будешь при мне неотлучно, при мне и на шаг сзади. Понятно?! Дейди!!!
И тот, и его угрюмо-настороженное ожидание, уж конечно, были тут как тут.
Имей Дьялвер дело просто с дружинником, он сказал бы: «Будешь прикрывать его, как меня» — и подчеркнул бы последнее слово.
А Дейди он сказал, немного помедлив:
— Подержи этого слетка у себя под крылышком. Договорились?
Сказать, что никогда он прежде с двоюродным родичем так не обходился, — ничего не сказать. «Корммер его погладил против шерсти, — подумал Ганейг, — а я — держись».
— Лесовоз! — сказал он почти угрожающе.
— Что? — ответил тот.
Ганейг только губы стиснул.
— Хорошо. Держи меня под крылышком, — сказал он. — Но за это — ты меня научишь потом, как это у тебя получается, без щита с пятерыми. Договорились?!
А у Дейди как раз именно не было щита, когда он налетел на людей, что были с Корммером. Дьялвер покраснел, но сказал, что Ганейга учить этому придет время зим через шесть, если тот доживет и если мускулов наберется. «А еще лучше, — добавил он, — учить, как не оказываться одному против пятерых». А на Дейди он не смотрел. Что проку смотреть. И так ясно, что там увидишь.
Угрюмое ожидание, стиснутые губы, и больше ничего.
Хилс тоже вернулся к своим, когда закончили обсуждение, и какое-то время рассказывал, что там было и что нарешали. Он был сам по себе. Он ведь сам не предложил, и было бы странно, если бы его кто-нибудь о чем-нибудь просил, его-то, второго капитана в своей семье. Рассказывая, он ходил, дергая слова в ритм шагам, взад и вперед, и под конец он снял шляпу и запустил ее вбок, на камни.
— Кормайс!!! — сказал он. — И я уверен, он еще и улыбался!
— Подними, — сказал Рахт.
— Что?
Потом он помолчал, ушел с тропинки и отыскал — всего в трех шагах, недалеко улетела — свою шляпу. Она упала на воду и намокла: там коротенький поток от источника пропадал в камнях. Хилс поднял ее — с полей потек сперва целый ручей, а потом вода продолжала капать, затекая под куртку, пока Хилс нахлобучивал ее опять.
— Ну вот что, — сказал он. — Рахи, мне это надоело. Ты можешь сказать хоть одно слово, в котором было бы больше, чем два слога?!
— Облако, — сказал Рахт.
— В этом слове больше двух слогов.
— Пока вы там цапались, в монастырь приходила Открывательница. Я сам видел облако, — сказал Рахт.
Какое-то время Хилс молчал, а потом сказал удивленно:
— Она не могла нас предать. — Он качнул головой. — Да ну, в самом деле. Про нас ведь и рассказывать нечего. Вот они мы, как на ладони.
— А может, мы и перепутали, — сказал Рахт. — Может, это какой-то монах с паром упражнялся.
— Может, — сказал Хилс.
Если бы он не был Хилсом, он бы мог сейчас сказать: «Что ж ты другим не передал, чтоб поглядели тоже? Вдруг кто верней смог бы разобрать».
Но он был Хилсом…
— Если это была она, а Сколтис ее не видел, — сказал он, подумав, — вот он обозлится! Но почему, — добавил он, — почему ей приходить туда?
— А что — она должна была к нам прийти? — сказал Рахт.
В эту ночь, после того как от костров накрутилось вокруг уже достаточно собственного дыма, чтобы посторонний был незаметен, сторожа приметили, что с воздухом в долине стало неладно. Неладным было то, что он сделался правильным воздухом, обыкновенным — они не смогли б объяснить точнее. Попросту говоря, какая-то часть дымного воздуха перестала исчезать из-под власти заклинаний, оставляя привкус (почему-то) во рту, как будто кислого наелся. Разобраться с этим удалось вовремя, но десятка два человек все-таки отравились. Правда, поняли они это только утром. Это уж так всегда — если дохнуть отравы не очень помногу, заметишь ее не раньше, чем в голове зашумит, а шуметь она начинает постепенно и валит с ног часа так через два.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
И на корабле, и на суше похаживали они, рассматривая окрестности несколько сверху вниз, и это понятно, — ибо они — лучшие мечи и секиры в дружине, они и еще те из «ближней дружины», кто сопровождал капитана, живой стеной прикрывая его в бою; а негласное соперничество «носа» и «людей капитана» по поводу того, кто ж все-таки из них лучше, дало миру много, очень много горьких, красивых и смешных скел. Даже кормщик над ними не начальство, а начальство у них — только их старшина и их капитан, и потому понятно, что отдавать их возможно только всех скопом, одним отрядом, и с их «старшим носа» во главе, иначе никак. Потому-то Сколтен Тавлеи и сказал давеча — мол, посмотрим. Дом Ястреба или Дом Кормила — это он команды имел в виду. Потому что те, без сомнения, не забудут, чьи они люди.
У Ганейга, сына Ганафа и Нун, дочери Сколтиса Серебряного, со Сколтигом, сыном Сколтиса, тоже вышел на этот счет спор, кто первый. Только этот спор шел не на команды. Они были ровесники; они были родичи; они были двое самых блестящих молодых людей тут; и спор этот был такой же наполовину мальчишеский, наполовину шутливый, наполовину глупый и наполовину мужественный, как сама эта парочка, оба-два.
«Будь я проклят, — подумал Сколтис, когда узнал об этом. — Мало было мне забот».
Возле устья долины успели уже разложить костер. При розовом, густо клубящемся в пару его свете люди Хилса превращали очередные два запасных рея в осадную лестницу. Да уж, люди «Остроглазой»… Неподалеку могли совещаться капитаны; команды всех остальных кораблей могли передраться насмерть между собою; а эти — знай себе работают.
«Как ругается капитан, так ругается и команда». Это — пословица.
Никто с «Остроглазой» даже не пришел поглядеть час назад, что там за шум.
Капитаны еще не все собрались. Сколтиг, завидев двоюродного брата, тут же отпустил (вполголоса) шутку, которую все одно могли понять только эти двое да еще полдесятка их приятелей, молодых дружинников, сотоварищей по шуточкам, щегольству, задранным носам да молодечеству («Это ты только с родственниками на налучи споришь, а с остальными просто так? Или он тебе тоже родственник?..»), а Ганейг ответил, уже вслух:
— Да родственник, конечно!
Смех у них вспыхнул, как костер, а Сколтис сказал:
— Это кто там идет? Не Кормайс? — И его слова прекратили веселье лучше, чем любое замечание, которое бы он мог им сделать сейчас.
Мешал костер, и Сколтис обознался — наверняка нарочно.
А Ямхир, когда подошел, сказал так:
— Ну, благодарность тебе, что хоть со старшим из братцев меня спутал! — И был у него голос такой, точно и тот тоже готов сейчас затевать грызню на пустом месте, Но только голос.
Если у человека (как говаривали порою про Ямеров) только и богатства, что честь, уж это богатство он будет беречь до последнего.
Хилс подошел, по дороге сказав что-то своим насчет будущей осадной лестницы.
А Кормайс все-таки тоже пришел. Отчего же не прийти, если приглашают.
Никто не наведывался к Сколтису узнать, что ответили из монастыря.
И лестницы, и прочие работы все уже начали, хотя вроде бы ничего еще не было решено.
Это было неостановимо. Это было невозможно. Его собственный брат собирался проспорить или выспорить завтра налуч с самоцветными каменьями, его другой брат говорил о «войне назавтра» так, как будто все уж было решено, сам Сколтис тоже любил мир, когда был дома, но ощущение, что все это — нереально, что все это — не с ним, не уходило, а росло, и росло, и росло, и росло.
Ему все еще казалось, что это из-за пара — из-за пара в долине, из которого люди и тени выныривают, будто призраки.
Насчет переговоров Сколтис сказал, что «они нас, видно, посчитали змеей, которая ползет мимо, после того как шипит».
Больше об этом не говорили.
Кормайс сказал сразу, что он, мол, своих людей для первого приступа не отдаст. Как будто бы кто-то успел попросить его.
— Мне, — сказал он, — нужно, чтобы у моей «змеи» и на обратной дороге было кому стоять на носу.
Кроме того, он сказал, что и без того уже потерял с этой килиттой две дюжины человек и с него, мол, хватит. И такой довод выслушали, как если бы он был действительно разумным и обоснованным и имел бы к разговору хоть какое-нибудь отношение.
И лучников он тоже не отдаст и вообще чтоб их не разделяли.
Вправду, это было гораздо лучше, если в завтрашнем деле люди Кормайсов будут наособицу.
Просто очень трудно было себе представить, как они окажутся рядом, скажем; с Дьялверовыми, — с которыми убивали друг друга час назад.
— Значит, — сказал Сколтис, — накатчики у нас уже есть. — Когда тебе (он не смог удержаться, чтобы не подчеркнуть это) проложат дорогу, можешь поработать своим топором.
Кормайс хмыкнул; у него был такой вид, как будто бы он был доволен. Впрочем, там ведь было темно.
А Долф Увалень сказал, что он в таком случае возьмет с собою не только своих с носа корабля, а и всю дружину, и племянника тоже, потому как не будет отделять часть дружины, с которой можно было бы его оставить за старшего.
— И я с тобой сам пойду, — сказал Ямхир Тощий. — У нас (он оглянулся), понимаете, «старший носа» не долечился еще. Ребра.
Долф мог бы сказать: «Мне не нужны горячки». Но он сказал:
— Там не нужны копейщики.
Ямхир помолчал мгновение, но тут же сказал:
— Тогда Борн.
Этот мог бы честно зарабатывать себе на жизнь мечом, если бы не был капитаном. Долф ничего не смог возразить.
Трудно себе представить, но именно так в те времена обычно и расставляли силы на битву.
И если бы только это. Если бы только это. Если бы только это…
Когда каждый домохозяин считает, что, покуда на хуторе у него достаточно молока, рыбы и пива, пока в хлеву шерсть и рога, а в конюшне хвост да грива, пока земля пашется, а в работе можется, хозяин сам себе король — не нищий, чтоб убожиться…
Когда каждый капитан в душе — Хилс…
Когда (семь поколений спустя после Гэвина) король Тивтраш проиграл последнюю свою битву, оттого что князь Эргираш, один из главных его военачальников, не желал переправить войска через реку, потому что на той стороне реки была уже земля другого племени, а Эргираш желал принять бой на своей земле и больше нигде, и войска Тивтраша — вместо того чтобы оставить реку между собой и противником — оказались прижаты к излучине и перебиты, и реку потом назвали Гибель Короля…
Но, впрочем, — чем мы-то, мы чем можем их упрекнуть?
Еще при последнем короле предыдущей династии разве на Синих Холмах не пришлось считаться с тем, что лэйрд кен Атвалаг не будет держать оборону рядом с лэйрдом кен Ори, не будет — и все тут, оттого что дед одного с прадедом другого не поделили грифона у себя в гербах.
Все наши лэйрды — лэйерварды.
Просто слово чуть подукоротилось за тысячелетия.
И каждый из них — Хилс в душе.
И дай нам судьба, чтобы в них были и достоинства его тоже, — дай нам судьба, во имя Светлой Девы, дай нам судьба…
Всего — если считать людей с «Черной Головы», и «Коня, приносящего золото», и «Зеленовласки», и еще Хюсмеровых, и дружину Долфа, — получалось под триста человек, вполне достаточно.
Долф полагал, что к завтрашнему вечеру мало кто из этих трех сотен останется в живых. Это — цена.
Он все еще чувствовал в своих руках Метку, п о т е р я в ш у ю свой корабль. Поэтому в цене не сомневался.
Хюсмер тоже сказал, что своих поведет сам, и уж его-то никто и ничто не смогло бы остановить, и не пыталось.
После того как военные все дела были обговорены, Сколтис сказал:
— Все остальное — будет еще время разбирать.
А Кормайс сказал, что время-то будет, конечно, а если у Дьялвера есть сторожевой пес, то пусть лучше Дьялвер держит его на цепи, и чтобы цепь была покрепче.
Ох эти Кормайсы с их языками.
Дьялвер ответил, что сторожевых псов у него нет, а есть дружинники, и на том они и разошлись.
От этого Дейди уже даже Дьялвер стал терять терпение. Нет, он, конечно, по-прежнему обращался с Дейди Лесовозом уважительно, как с равным себе, единственный человек здесь, который обращался с Дейди так, — но не мог же он не видеть, что сын Рунейра идет вразнос. Не то чтобы тот вел себя совсем уже недостойно. Но благодарности… если злость считать благодарностью, тогда, конечно, Дьялвер купался в этой благодарности, как таймень в полынье. Такое получилось невезение, что те люди, с которыми Дейди когда-то пришел к нему в дружину, погибли один за другим. Теперь здесь не было никого, кому Дейди, с Рунейра, был бы братом их бывшего капитана, и не было никого, кому он был бы не чужим, а он вел себя не так, чтобы сделаться еще кому-нибудь не чужим, а Дьялвер по неискоренимой простоте души своей не умел упрекать человека, оказавшегося в таком положении. Вот и делай после этого добро людям. Он получил дружинника, очень нужного в деле, тут нет спора, а еще он получил угрюмо-настороженную фигуру постоянно возле себя, не отгонишь, и получил опасность для собственных братьев и родичей, если бы те вздумали посмотреть на Дьялвера угрожающе. Но не Кормайсу ведь будешь все это говорить.
А после того как обсуждение закончилось и Дьялвер вернулся к своим, он обернулся к Ганейгу и сказал:
— Ну вот что, спорщик. Завтра — будешь при мне неотлучно, при мне и на шаг сзади. Понятно?! Дейди!!!
И тот, и его угрюмо-настороженное ожидание, уж конечно, были тут как тут.
Имей Дьялвер дело просто с дружинником, он сказал бы: «Будешь прикрывать его, как меня» — и подчеркнул бы последнее слово.
А Дейди он сказал, немного помедлив:
— Подержи этого слетка у себя под крылышком. Договорились?
Сказать, что никогда он прежде с двоюродным родичем так не обходился, — ничего не сказать. «Корммер его погладил против шерсти, — подумал Ганейг, — а я — держись».
— Лесовоз! — сказал он почти угрожающе.
— Что? — ответил тот.
Ганейг только губы стиснул.
— Хорошо. Держи меня под крылышком, — сказал он. — Но за это — ты меня научишь потом, как это у тебя получается, без щита с пятерыми. Договорились?!
А у Дейди как раз именно не было щита, когда он налетел на людей, что были с Корммером. Дьялвер покраснел, но сказал, что Ганейга учить этому придет время зим через шесть, если тот доживет и если мускулов наберется. «А еще лучше, — добавил он, — учить, как не оказываться одному против пятерых». А на Дейди он не смотрел. Что проку смотреть. И так ясно, что там увидишь.
Угрюмое ожидание, стиснутые губы, и больше ничего.
Хилс тоже вернулся к своим, когда закончили обсуждение, и какое-то время рассказывал, что там было и что нарешали. Он был сам по себе. Он ведь сам не предложил, и было бы странно, если бы его кто-нибудь о чем-нибудь просил, его-то, второго капитана в своей семье. Рассказывая, он ходил, дергая слова в ритм шагам, взад и вперед, и под конец он снял шляпу и запустил ее вбок, на камни.
— Кормайс!!! — сказал он. — И я уверен, он еще и улыбался!
— Подними, — сказал Рахт.
— Что?
Потом он помолчал, ушел с тропинки и отыскал — всего в трех шагах, недалеко улетела — свою шляпу. Она упала на воду и намокла: там коротенький поток от источника пропадал в камнях. Хилс поднял ее — с полей потек сперва целый ручей, а потом вода продолжала капать, затекая под куртку, пока Хилс нахлобучивал ее опять.
— Ну вот что, — сказал он. — Рахи, мне это надоело. Ты можешь сказать хоть одно слово, в котором было бы больше, чем два слога?!
— Облако, — сказал Рахт.
— В этом слове больше двух слогов.
— Пока вы там цапались, в монастырь приходила Открывательница. Я сам видел облако, — сказал Рахт.
Какое-то время Хилс молчал, а потом сказал удивленно:
— Она не могла нас предать. — Он качнул головой. — Да ну, в самом деле. Про нас ведь и рассказывать нечего. Вот они мы, как на ладони.
— А может, мы и перепутали, — сказал Рахт. — Может, это какой-то монах с паром упражнялся.
— Может, — сказал Хилс.
Если бы он не был Хилсом, он бы мог сейчас сказать: «Что ж ты другим не передал, чтоб поглядели тоже? Вдруг кто верней смог бы разобрать».
Но он был Хилсом…
— Если это была она, а Сколтис ее не видел, — сказал он, подумав, — вот он обозлится! Но почему, — добавил он, — почему ей приходить туда?
— А что — она должна была к нам прийти? — сказал Рахт.
В эту ночь, после того как от костров накрутилось вокруг уже достаточно собственного дыма, чтобы посторонний был незаметен, сторожа приметили, что с воздухом в долине стало неладно. Неладным было то, что он сделался правильным воздухом, обыкновенным — они не смогли б объяснить точнее. Попросту говоря, какая-то часть дымного воздуха перестала исчезать из-под власти заклинаний, оставляя привкус (почему-то) во рту, как будто кислого наелся. Разобраться с этим удалось вовремя, но десятка два человек все-таки отравились. Правда, поняли они это только утром. Это уж так всегда — если дохнуть отравы не очень помногу, заметишь ее не раньше, чем в голове зашумит, а шуметь она начинает постепенно и валит с ног часа так через два.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82