И странное дело: здесь можно было заметить статуи тех, о ком память наиболее недоброю осталась у людей, возвышались и статуи поболее. Монахи принимали и их тоже. В самом деле, что такое это золото? Да, что оно такое? Всего лишь память. Всего лишь труды искусных мастеров, чьими руками сделались лица почти узнаваемы, а доспехи почти грозны. Всего лишь прошлое.
Да, монастырь на острове Мона мог бы заплатить тот выкуп, который назвала сегодня пропевшая над стеною длинная стрела. Мог бы — если бы вынул из галереи вот эти статуи, если бы продал чеканные сосуды для огня и для хима-раоши, песты для обрядов, привезенные еще из Вирунгата, и «лопатки для разгребания огня» итдалангов, и потом еще — ибо этого не хватило бы — сокровища всей библиотеки, и свитки и ширмы с чередами картин, в которых искусные мастера передавали смысл изящных или толкующих Учение книг, — и если бы нашелся кто-то, имеющий средства это купить, ибо ни один пират на свете не станет брать выкуп книгами (разве что драгоценными оправами от них), — и главное, если бы нашелся кто-нибудь на свете, достаточно сведущий, чтобы увидеть в этом сокровища, а не кожаный и шелковый хлам! И если бы этот кто-то нашелся достаточно быстро.
Были и другие способы заплатить, столь же вероятные. Да, кстати, и библиотека Моны теперь не могла похвалиться оправами своих книг и свитков в эмалях и золоте — их увезли недавно корабли — тоже с черными парусами.
— Я очень люблю мир, когда я дома!.. — сказал Сколтис.
А им самим этого мира оставалась всего половина часа — самого короткого часа, какой можно намерять в день зимнего Солнцеворота.
Всего половина часа, всего половина — а потом слова взорвались, как снаряды с горящим земляным маслом, и Дейди Лесовоза держали четверо, держали и боялись не удержать.
— Да вы — Дом Ястреба — войны, что ли, захотели? — крикнул тогда, трепеща от гнева, Ганейг, сын Ганафа, внук Сколтиса Серебряного, и его полумальчишеский голос зазвенел высоко и страшно, как крик хищной птицы. — Здесь — и сейчас?
И вокруг закричали тоже, и одни кричали «Растащите их!» — а другие кричали «Бей!» — и хотя дравшихся уже успели вроде бы развести, вопль Ганейга ударил всех так, словно стычка продолжалась. И тут Сколтен Тавлеи сказал — Сколтен, который появился здесь вовремя, и потому не дошло совсем уж до позора, — но это уже был не тот мирный Сколтен, и не всего полдюжины человек его были у него за спиной:
— Война вам будет завтра! — сказал он обеим сторонам. — Ясно? Завтра! И когда Дом Ястреба или Дом Кормила окажется на стене первым — станет видно, кто в ней победил!
Говорят, что — не будь этого — много меньше горя было бы потом и на Урманном Дворе, и в доме у Ганафов. Но такие слова — неправда. Вы вскоре узнаете почему.
Темно-синяя сгустилась ночь, и смерть — и Черная Ведьма Рингада, и Серебристый Лис, провожающий души мертвых в их сумеречную страну, — собрались вокруг острова в Майском проливе и заскользили среди живых, отмечая своих — тех, кто сужден им на завтрашний день. Может быть, иногда они даже сталкивались между собою и заговаривали.
Им, должно быть, много легче было сейчас договориться, чем людям между собой.
И еще случилось вот что.
С темно-синего неба облачко скользнуло к крепостной стене, — и когда оно рассеялось, оказалось, что величавая женская фигура стоит там, где возле пролома парапет крепостной галереи был разрушен и на самом краю качающихся кирпичей не может никто стоять, кроме Нее.
Никто из монастырян и монахов, работавших там, не осмелился к Ней подойти.
Настоятель, все еще молчащий перед трепетным масляным пламенем на алтаре, услышал в своих мыслях зов.
Никто и никогда не видел вне острова монского итдаланга Лура. Сейчас в монастыре их было двое. Один — тот, кому досталось прозвище и должность Наблюдающий и опека над всем оборонным колдовством; и второй — тот, кого очень многие нынешние лурдаланги называли просто — «учитель».
Его голос и услышал в своих мыслях настоятель сейчас.
Точнее, это был не голос. Но ощущения, рожденные им во вновь появившихся от этого зова мыслях у Преемника Баори, можно было бы перевести в мысли и слова.
«Вернись, Преемник. Вернись, если ты ушел не слишком далеко. Вернись, Преемник. Вернись».
«Я ушел далеко, — ответил настоятель. — Но я слышу».
«Я покажу тебе».
И дальше были уже не голос и слова, но картина. Стена, и свет факелов с ее внутренней стороны, который словно отрезает подъем пролома, и чуть видный белый силуэт.
«Я иду», — сказал настоятель.
На полдороге во дворе, среди северных преддверных алтарей, его нагнали еще одни слова:
«Позволь мне слушать».
Это был тоже итдаланг Свады, но не Растворение в Мудрости — другой.
«Зачем?» — спросил настоятель.
«Я хочу это записать».
«Зачем?» — сказал настоятель еще раз.
Нечего и напоминать, что на самом деле то были совсем не слова. И не фразы. Смыслы фраз — может быть.
«Потому что в хрониках записывают все».
«Зачем?» — повторил настоятель.
«Даже в последний день Последнего Потопа».
Она стояла, выпрямившись и — кажется — глядя туда, где через пар чудовищными туманно-розовыми цветками светились костры. На стене с Ее появлением все притихло, но оттуда, из Долины Длинных Источников, приглушенно и влажно тянулись стуки и удары, точно вальком по полотну.
Настоятель тоже не решился подойти к Ней ближе двух шагов. Словно невидимый круг был очерчен близ Нее на земле, в воздухе, на кирпичной галерее и в небесах.
Он заговорил не сразу.
Южный ветер свистел вдоль стены, и его холодные сильные порывы закручивались в проломе. И холодно поблескивали ее светлые кудри, едва-едва различимо в темноте. Ближайший свет здесь был от факелов на помосте с внутренней стороны стены.
— Что Ты здесь делаешь?
— Я просто… — проговорила Она не оборачиваясь, — постою здесь и уйду. Я смотрю. Мне нужно видеть.
Помолчав немного, Она сказала еще:
— Я должна знать. Я поспорила.
— Твой спор — кощунство, демон, — сказал настоятель, негромко — и с суровостью, придавливающей к земле.
Но Она ответила сразу, и в словах Ее зазвучала надменность — чуть заметная, оттого что глубока.
— Я не знаю, что такое кощунство. Я, Знающая. В Письменах Мира, которые я читаю, это слово не означает ничего. — Говоря это, Она обернулась. И снова блеснула Ее коса. — Хотя я встречала его в них. — Теперь в Ее словах зазвучала и усмешка, тоже — едва заметно. — Там, где пересказываются речи людей.
— Что Ты здесь делаешь?
— Я смотрю. И отвечаю. Я должна отвечать. Это — условие. — Она помолчала. — Ты спрашиваешь (вот теперь это действительно была усмешка!), а я говорю в ответ… А смотрю я уже для себя, — сказала она еще. — Я должна знать. Я поспорила. Я поспорила, приносят ли людям знания пользу по-настоящему. Наверное, ты слышал, старик. Это спор начался семь тысяч лет назад.
— По-настоящему, — сказал Преемник Баори, — людям приносит пользу Чистота. И это единственная польза, какая нужна. Ты смешна, — добавил он, — если надеешься понять это, демон.
— Я демон, — согласилась она.
— Ты всего лишь демон.
— Я демон.
— Всего лишь демон облаков, позабывшей место свое.
Молчание.
— Что Ты здесь делаешь?
— Я скоро уйду… — сказала она.
— Почему Ты не с ними?! — кивнув вперед на расплывчатые алые пятна в Долине Длинных Источников, как будто бы она могла увидеть его жест глазами на затылке, — сказал настоятель. — Они Т в о й народ. Это Ты привела их к границам Вирунгата. Это Ты говорила с ними в Атльине. Это Ты их руками погубила самую прекрасную страну, какая бывала на земле. Почему Ты здесь?!
— В Вирунгате, — с неожиданно тихой, одинокой печалью откликнулась Она, — меня тоже всегда выгоняли в конце концов.
И казалось, что Она шагнула шаг вперед; и камни не заколыхались у Нее под ногами.
— Мне не нужно то, что Ты можешь мне сказать, демон. Даже если Ты что-то можешь сказать.
— Я могу. И тебе ведь очень хочется, чтобы я сказала.
А потом Она проговорила твердеющим голосом:
— Как странно устроен мир! Вот ведь — ты стоишь рядом; два шага разделяют нас; и тебе хочется узнать, что будет здесь завтра — чем окончится этот завтрашний день! Но тебе не суждено спросить, а мне не суждено ответить. Ты слишком горд, старик; а я… я всего лишь демон.
Помолчав, Она добавила еще:
— Они — не больше мой народ, чем любой из народов этого мира. Но они никогда не останавливаются, когда могут что-то узнать у меня.
И еще последние слова перед тем, как расплыться, закутанной в облаке, и умчать в небосвод:
— Я сейчас уйду. Прости, старик. Но ты ведь знаешь, с кем я поспорила. Прости, что я обременяла собою крепь ваших стен.
— Что Ты запишешь? — спросил настоятель.
— В этот же день, незадолго до ночной службы, в монастыре появлялась Дева-из-Облаков, но не произнесла предсказаний. Она стояла на стене у пролома, и настоятель поднялся туда и разговаривал с ней.
Это было произнесено очень четко, словами, и затем уже добавлена обычная фраза: «Пожалуй, где-то вот так».
Потом настоятель еще разглядывал то, что сейчас делают на стене, и итдаланг Лура, тот, кто позвал его недавно, разъяснял насчет некоторых появившихся у него замыслов, что он собирался здесь осуществить, — разъяснял мысленно, поскольку сам был в другом месте сейчас.
— Ну что ж, — отвечал настоятель. — Возможно, тогда у нас будут не только последние средства, но и предпоследние. По крайней мере, в этом нет кощунства, — добавил он.
— Нет. Но и масла у нас почти нет.
— Но ведь Ты говоришь, что на один раз хватит. Да и мне так кажется.
— На один раз хватит.
— Хорошо, — сказал настоятель.
Он не смел надеяться, что где-то вблизи его головы завтра будет виться ласточка.
ПОВЕСТЬ О ТЕЛЬ-ПРЕТВЕ
Город был переполнен. Рият сказали об этом в воротах, там же, где о давешних чернопарусных кораблях. Еще подъезжая к Тель-Претве, она видела под стенами вереницы людей, что ходили по кругу, приседая и раскачиваясь влево-вправо; они могли бы показаться танцорами на деревенском празднике в какой-нибудь дикарской стране, если бы Рият не знала, что это просто рабов вывели поразмяться.
Шесть или семь верениц она видела все время, пока ехала, — одни, кончив танцевать, вереницей втягивались в ворота, других выводили наружу. В каждой партии — голов по тридцать. Да, город переполнен.
Рият обратилась к усталому тяжеловесному копьеносцу, начальствующему над стражей у ворот.
Он оживился, отвечая ей; в голосе через почтительность к Прибрежной Колдунье прослушивалось явное любопытство. Вести о ее приезде опередили ее саму; так и должно было случиться; но стать в этом городе центром скопищ, и толпищ, и толков она не должна была и не хотела.
Хорошо было бы въехать незаметно, но раз уж все равно не удастся — все эти люди, отправляясь в плавание по морю, купили себе наверняка лучшую защиту от колдовства, какую смогли достать, и пронять их Заклинанием Иллюзии было бы непросто, — она приказала ехать так быстро, как только возможно. Слуги расчищали дорогу, не жалея плетей. Рият надеялась, что никто из почтенных и состоятельных купцов или путников не попытается, случайно иль по недомыслию, оказаться у нее на дороге, ибо она не приказывала слугам делать различий между сбродом и людьми в богатых халатах, дорожных накидках «сухари гэ» — охотничьего костюма и юфтяных сапогах; усталых коней не хватало более чем на рысь; плетей у слуг Рият тоже. По грязи улиц на желтом склоне она прокатилась под разболтанный стук колес ее повозки. Грязь была сухая — очистки, соскребы из котлов, все обычное городское дерьмо, а не лужи. Больше всего ее было у стен бешиканов — вот оттого-то почтенные люди и предпочитали держаться середины улицы.
В обыденной жизни Рият была не против оказаться в центре внимания. Но сейчас — даже этим, выглядывающим из дверей бешиканов, нечего глазеть на фургон и строить догадки, что в нем.
Город был переполнен — город, не улицы. Глиняные глухие стены уже успели раскалиться на солнце, воздух дрожал около стен, а иногда вдруг дрожали отражения людей — какой-нибудь раб в распахнутой рубахе, яркая куртка бойкого молодца — слуги раба-приказчика, а рядом с ним зевающая портовая шлюшка выбирается из бешикана, завернутая тоже в яркий грязно-грубый наряд, и шафрановое пятно ее накидки дрожит в отражении от желтой грязной стены… Под ногами в закоулках падали холодные, как вода, лиловые тени, а провалы дверей были еще черней, — на протяжении десяти шагов попалось там, где она ехала, всего человек десять, и потому их можно было меж ними рассмотреть; наверняка оттуда никуда не ушел еще вчерашний холод. Проезжая по улицам, желтым и лиловым, и плотно-многоцветным посередине от людей, Рият видела вдруг из черноты оттуда нежданно-розовые, удивляя этим среди грубых красок Тель-Претвы, костры.
В каждом из разгороженных закутков бешиканов лежали тюки товаров, завалы товаров, груды товаров, и купцы и путники, расстелив вблизи своих товаров ковры на утоптанных земляных полах, сидели там вкруг огня и печально-безнадежно беседовали о своих горестях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82