Не скрою, это будет больно, но не опасно.
— Это почему? — удивляется комиссар.
Я расстёгиваю комбинезон и показываю блестящий мелтан:
— Эту ткань винтовочная пуля может пробить с расстояния не дальше чем в сто метров. Пистолетную же пулю она выдерживает и при выстреле в упор. Этого мало?
— Мало ли чем Антанта может своих агентов снабдить.
— Ну, и скептик же ты, Максим Петрович! Угости-ка меня махорочкой, давно её не курил.
Платонов протягивает мне кисет и с интересом смотрит, как я сворачиваю самокрутку, прикуриваю и затягиваюсь. А я смотрю на его измождённое, усталое лицо, и мне приходит в голову, что во время Гражданской войны пайки были весьма скудными.
— А вы ели сегодня, Максим Петрович?
— Когда бы я успел? Сейчас, как раз время завтрака, а я с вами разговоры разговариваю.
— Где ваш котелок?
— Вон стоит, — Платонов показывает на полочку.
— А вода есть?
— В ведре.
— Тогда я вас сейчас угощу завтраком, раз вы пропускаете его из-за меня.
— Не извольте беспокоиться, — язвительно говорит Платонов, — Ребята мне принесут.
— Ничего-ничего, какое там беспокойство.
Под пристальным взглядом комиссара я наливаю в котелок воды, бросаю туда термическую капсулу и высыпаю пакетик порошка. Через две минуты по землянке разносится аромат настоящего плова. Ставлю котелок перед обалдевшим комиссаром:
— Приятного аппетита!
Платонов смотрит на плов, как на касторку. Я усмехаюсь:
— Не извольте сомневаться, это вполне съедобно и даже вкусно.
Беру ложку и снимаю пробу:
— Конечно, вкусно! Прошу! — я протягиваю ложку Платонову.
Тот недоверчиво берёт её и осторожно пробует плов. Глаза у него лезут на лоб, и он начинает наворачивать с аппетитом изрядно изголодавшегося человека. Спохватывается он только, когда ложка начинает цепляться за дно котелка.
— А вы?
— Обо мне не беспокойтесь. Матросы же сказали вам, что я только что поел. Ещё нужны доказательства?
Платонов молчит, и я выхожу из себя:
— Послушай-ка, Максим Петрович! В конце концов, я ведь могу с вами здесь и не разговаривать, а сделать вот так.
Я делаю угрожающее движение правой рукой. Платонов пытается схватить маузер, но тот уже в моей левой руке и смотрит прямо ему в лоб. Правой рукой я беру свой автомат.
— Вот, теперь, — говорю я, — одной очередью я прикончу матросов, что стоят за дверью и пристрелю вас. Потом возьму пулемёт и в упор расстреляю ваш отряд. И если бы я был белогвардейцем, я бы так и сделал…
Платонов, пока я говорю, медленно встаёт. На лице его ни страха, ни растерянности, только ненависть.
— Но я же этого не делаю! — договариваю я и бросаю пистолет на стол, а автомат на землю.
Махнув рукой, я снова сажусь на скамейку и, не спрашивая позволения, беру со стола комиссарский кисет и сворачиваю самокрутку.
— Какие ещё нужны доказательства? Да если на то пошло, мне и оружия-то не надо, чтобы с вами справиться. Зовите ваших матросов с винтовками, и вы увидите, как я успокою их голыми руками. Только, лучше не надо. Не дай Время, кости им поломаю, ущерб вашему отряду нанесу.
Платонов смеётся:
— Ладно, Николаич, успокойся, не горячись. Убедил ты меня. Не оружием своим и не этими фокусами убедил. Убедил ты меня вот, этим, — он показывает на пустой котелок, — ещё тем, что оружие сейчас бросил. А больше всего, знаешь чем?
— Чем же? — спрашиваю я и затягиваюсь махоркой.
— А вот этим самым, — он показывает на мою самокрутку, — Уж больно ты её мастерски крутишь, да и куришь махру, что твой «Дюбек». Офицерьё так не может.
Я смеюсь, а он снова садится за стол и смотрит на меня внимательно, доброжелательно и с любопытством.
— Так говоришь, из будущего? И какое же оно, наше будущее?
— Ваше? Не знаю.
— Как это, не знаешь?
— Ваше будущее ещё не состоялось, Максим Петрович. Я же говорил тебе, что Время состоит из бесчисленного множества Фаз. И жизнь каждой Фазы течет по-своему. Ваше будущее делается в настоящий момент, и зависит оно от множества факторов. В том числе и от того, успешно ли выполнит ваш отряд свою задачу или положите вы здесь свои жизни. Я не шучу. Возможно, что кто-то из этих молодых матросов после войны станет выдающимся ученым, а может быть в вашем отряде есть и Пушкин, и Айвазовский, и Чайковский, и Шаляпин. Или у кого-нибудь из них родятся гениальные дети, которые окажут заметное влияние на развитие вашей Фазы. А вот сегодня они могут головы свои сложить, так и не сделав того, что могли бы сделать. И история ваша пойдёт по-другому. С основного-то пути она не свернёт, а вот в деталях… А ведь из этих-то деталей она и складывается.
Платонов задумывается и долго кивает головой, словно продолжает слушать меня и соглашается со мной.
— Верно ты сказал, — говорит он наконец, — Ну, а в общих-то чертах, на основном-то пути, что будет?
— Ну, Мировой Революции не будет, это точно. А так всё будет: и радости, и горести, и приобретения, и утраты, и мирные дни, и войны, и победы, и поражения, и надежды, и разочарования. Короче, жизнь будет идти своим чередом.
— Здорово у тебя получается! Ну, ладно, не буду тебя зря пытать, спрошу только одно. Эту-то войну мы выиграем или нет?
— Выиграете. Должны выиграть, если постараетесь и дров не наломаете. Главное, народу не давайте от вас отшатнуться. Поскорее продразвёрстку прикройте, дайте крестьянству вздохнуть свободно. Оно по доброй-то воле вам хлеба в три раза больше даст!
Платонов прищуривается и вкрадчиво спрашивает:
— Что-то ты вдруг интересно заговорил. Ты не эсер ли часом?
— Коммунист я, такой же как и ты, большевик. А то, что я сейчас сказал, это вывод, какой в нашем Времени сделали, когда разбирались в тех ошибках, из-за которых много бед произошло.
— И кто же такой вывод сделал?
— Ленин.
Платонов молчит и смотрит на меня исподлобья.
— Не заостряйся, Петрович. Я понимаю, что ты сейчас думаешь. Явился из будущего какой-то дядя и учит нас жить. Я не прав. Диалектически не прав. Каждый народ должен сам пройти через свои ошибки и беды, выстрадать их. Только тогда вкус победы будет по-настоящему сладок.
Платонов миролюбиво улыбается:
— Значит, говоришь, что товарищ Ленин сам признает, что разверстка была ошибкой.
— Ошибкой была не развёрстка, а то, что она затянулась дольше нужного времени. Нельзя было упускать важнейшие экономические моменты. Бытие определяет сознание, а не наоборот.
— Ну, с этим более менее ясно. А как с тобой быть? Как я понял, задача у тебя потяжельше нашей будет. У нас враг рядом, и мы знаем, чего он хочет. А ты врага своего не видишь и не ведаешь, какие у него цели. И, тем не менее, ты идёшь ему навстречу. И куда же ты сейчас пойдёшь?
Я смотрю на искатель и показываю рукой направление, обозначенное лучом. Платонов тихо свистит.
— Вот туда-то, друг мой сердечный, ты и не пройдёшь. Там станция. А на станции почти двести беляков: офицеры и юнкера, при трёх пулемётах и трёх орудиях. А ещё там танк. Мы сами имели вчера задачу: взять эту станцию. По данным разведки, там было человек пятьдесят, не больше. Да пока мы выдвигались, туда подошел эшелон с подкреплением. Мы сунулись, а нам так дали, что мы двадцать человек потеряли, в том числе и командира. Вот, сейчас я сижу и кумекаю уже не о том, как задачу выполнить, а о том, как этот участок фронта удержать. Беляки-то сегодня в атаку пойдут, а нам подкрепление подойдёт не раньше как завтра утром.
Я прикидываю: двести офицеров и юнкеров, профессиональных военных, три орудия, три пулемёта и танк. Не слишком многие из морячков увидят завтрашний рассвет. А фронт на их участке наверняка будет прорван. Ловлю себя на том, что механически прикидываю систему темпоральных уравнений, и усмехаюсь. Ну её, в Схлопку! Надо помочь им. Так или иначе, на станцию мне пробираться надо. И вряд ли с белыми офицерами я найду такой же общий язык, как с этим комиссаром.
— Попробую вам помочь. Я имею в виду, взять станцию.
— Не свисти, Николаич! Ты хоть и из будущего, но что ты можешь один-то?
— Ну, не один, а с вами. И потом, бывает, что и одна последняя соломинка ломает хребет верблюду. Особенно, если эта соломинка в полтонны весом.
— А ведь верно! Ты же военспец. Подскажи-ка мне, мил человек, как нам действовать?
— Не только подскажу, Петрович, но и сам буду действовать вместе с вами. Ну-ка, дай на карту взглянуть.
Оцениваю расположение сил по карте и предлагаю:
— Пойдём, посмотрим на местности.
— Оружие своё забери.
— На, возьми во временное пользование, — я протягиваю ему автомат.
Откидываю приклад и показываю на предохранитель-переводчик:
— В этом положении он будет стрелять как пулемёт, очередями. Но для этого нужен навык, а ты только зря патроны пожжешь. Поэтому, стреляй вот при таком положении, одиночными. Перезаряжать не надо. Один раз затвор оттянешь, патрон дошлёшь, а дальше он будет действовать автоматически. В магазине тридцать патронов. Бьёт он не хуже трёхлинейки. Потом вернёшь.
Платонов с уважением смотрит на автомат и вешает его на плечо. Пулемёт я оставляю в землянке. Мы выходим наружу. При виде комиссара с автоматом на плече и меня с пистолетом за поясом матросы застывают с раскрытыми ртами. Комиссар делает успокаивающий жест, и мы поднимаемся на вершину холма. Я опускаю светофильтр-бинокль, осматриваю поле и станцию. Вон артиллерийская батарея, а вон и танк. Вокруг него копошится экипаж. Готовятся.
— Вот что, товарищ комиссар, — говорю я Платонову, — Пусть комендор сосредоточит весь огонь только на их батарее. По танку он лишь снаряды зря израсходует: цель малоразмерная, подвижная. Полевая трёхдюймовка для таких задач малопригодна. Ему и так жарко придётся: один против трёх. Беляки тоже будут, в первую очередь, работать по нему.
— А танк?
— Это не его забота. Пойдём дальше.
— Слышал, Тарасенко? — говорит Платонов комендору орудия, — Делай, как сказано.
— Понял, сделаю, — отвечает Тарасенко с ноткой недоумения в голосе.
— Ты знаешь, Петрович, что такое кинжальный огонь? Только не говори, что это — огонь, который ведётся из винтовки с примкнутым штыком.
Платонов смеётся:
— Слышал про такое. Так ты предлагаешь сделать пулемётную засаду?
— Да. И сам в ней сяду со своим пулемётом. Больше того, сам и позицию оборудую, вон там.
Я показываю бугорок на правом фланге в ста с лишним метрах впереди траншеи.
— А как у вас с патронами? — интересуюсь я.
— Да, негусто, — признаётся комиссар.
— Тогда дай команду, чтобы стреляли скупо, прицельно, а пулемётчик пусть работает короткими. Надо, чтобы у беляков сложилось впечатление, что с патронами у вас совсем плохо. Пусть они осмелеют, а когда они будут думать, что их дело уже в шляпе, тогда я ими и займусь.
— Угу, — угрюмо ворчит Платонов, — а танк займётся тобой. Они даже стрелять по тебе не станут, а раздавят, как муравья…
— Да что вы все заладили: танк! танк! Подумаешь, танк! Что, я танков не видел? Видел. Да такие видел, что вам и в страшном сне не приснятся. Я того и добиваюсь, чтобы он на меня повернул. Когда я с ним разделаюсь, поднимайтесь в атаку. Беляки вам не помешают, я их пулемётом к земле прижму.
— Чем же ты с ним, всё-таки, разделаться хочешь? Не из пулемёта же?
— Зачем из пулемёта? Вот — этим, — я похлопываю по висящей на поясе «мухе».
— Этой игрушкой? Смеёшься! — не верит Платонов.
— Эта, как ты выразился, игрушка способна настоящие танки ломать. Я уже не говорю об этом допотопном английском «Вилли».
Платонов недоверчиво качает головой, а я ещё раз смотрю на готовящихся к атаке белогвардейцев.
— Запомни, Петрович: танк, он с виду страшен, грозен, а на деле глух и слеп. И боятся их не пристало, тем более революционным матросам. Обеспечь-ка мне лопату и пошли одного из матросов, пусть пулемёт мне притащит.
Лопату мы находим в траншее. Перед тем как направиться на свою позицию, я ещё раз напоминаю Платонову:
— Значит так, запомнил? Как только танк загорится, сразу — вперёд. И предупреди матросов, чтобы в мою сторону не стреляли, а то ещё пристукнут ненароком. Ну, удачи вам. Я пошел. С нами Время!
— Как ты сказал? — не понимает Платонов.
— Я сказал: с нами Время.
— А! — Платонов улыбается, до него дошло, — Время с тобой!
Рою окоп и поглядываю в сторону станции. Там пока не видно никакого движения. Земля мягкая, и я успею отрыть окоп полного профиля. Матрос Григорий, который конвоировал меня к комиссару, приносит мой пулемёт.
— Что же ты, браток, не сказал, что тебя к нам от Реввоенсовета фронта на подмогу направили? Ведь запросто шлёпнуть могли и не почесались бы.
— Да я не был уверен, куда я попал, — отвечаю я, поняв, что это Платонов придумал для меня такую «легенду».
— Давай, я с тобой вторым номером останусь, — предлагает Григорий.
— Что, не доверяете? — спрашиваю я, выбрасывая из окопа очередную лопату земли.
Григорий обижается:
— Если бы не доверял, пулемёт бы к тебе не понёс. А как тебе не доверять, когда ты и окоп себе сам роешь, не боишься военспецевские рученьки натрудить. Я к тому, что вдвоём-то сподручней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
— Это почему? — удивляется комиссар.
Я расстёгиваю комбинезон и показываю блестящий мелтан:
— Эту ткань винтовочная пуля может пробить с расстояния не дальше чем в сто метров. Пистолетную же пулю она выдерживает и при выстреле в упор. Этого мало?
— Мало ли чем Антанта может своих агентов снабдить.
— Ну, и скептик же ты, Максим Петрович! Угости-ка меня махорочкой, давно её не курил.
Платонов протягивает мне кисет и с интересом смотрит, как я сворачиваю самокрутку, прикуриваю и затягиваюсь. А я смотрю на его измождённое, усталое лицо, и мне приходит в голову, что во время Гражданской войны пайки были весьма скудными.
— А вы ели сегодня, Максим Петрович?
— Когда бы я успел? Сейчас, как раз время завтрака, а я с вами разговоры разговариваю.
— Где ваш котелок?
— Вон стоит, — Платонов показывает на полочку.
— А вода есть?
— В ведре.
— Тогда я вас сейчас угощу завтраком, раз вы пропускаете его из-за меня.
— Не извольте беспокоиться, — язвительно говорит Платонов, — Ребята мне принесут.
— Ничего-ничего, какое там беспокойство.
Под пристальным взглядом комиссара я наливаю в котелок воды, бросаю туда термическую капсулу и высыпаю пакетик порошка. Через две минуты по землянке разносится аромат настоящего плова. Ставлю котелок перед обалдевшим комиссаром:
— Приятного аппетита!
Платонов смотрит на плов, как на касторку. Я усмехаюсь:
— Не извольте сомневаться, это вполне съедобно и даже вкусно.
Беру ложку и снимаю пробу:
— Конечно, вкусно! Прошу! — я протягиваю ложку Платонову.
Тот недоверчиво берёт её и осторожно пробует плов. Глаза у него лезут на лоб, и он начинает наворачивать с аппетитом изрядно изголодавшегося человека. Спохватывается он только, когда ложка начинает цепляться за дно котелка.
— А вы?
— Обо мне не беспокойтесь. Матросы же сказали вам, что я только что поел. Ещё нужны доказательства?
Платонов молчит, и я выхожу из себя:
— Послушай-ка, Максим Петрович! В конце концов, я ведь могу с вами здесь и не разговаривать, а сделать вот так.
Я делаю угрожающее движение правой рукой. Платонов пытается схватить маузер, но тот уже в моей левой руке и смотрит прямо ему в лоб. Правой рукой я беру свой автомат.
— Вот, теперь, — говорю я, — одной очередью я прикончу матросов, что стоят за дверью и пристрелю вас. Потом возьму пулемёт и в упор расстреляю ваш отряд. И если бы я был белогвардейцем, я бы так и сделал…
Платонов, пока я говорю, медленно встаёт. На лице его ни страха, ни растерянности, только ненависть.
— Но я же этого не делаю! — договариваю я и бросаю пистолет на стол, а автомат на землю.
Махнув рукой, я снова сажусь на скамейку и, не спрашивая позволения, беру со стола комиссарский кисет и сворачиваю самокрутку.
— Какие ещё нужны доказательства? Да если на то пошло, мне и оружия-то не надо, чтобы с вами справиться. Зовите ваших матросов с винтовками, и вы увидите, как я успокою их голыми руками. Только, лучше не надо. Не дай Время, кости им поломаю, ущерб вашему отряду нанесу.
Платонов смеётся:
— Ладно, Николаич, успокойся, не горячись. Убедил ты меня. Не оружием своим и не этими фокусами убедил. Убедил ты меня вот, этим, — он показывает на пустой котелок, — ещё тем, что оружие сейчас бросил. А больше всего, знаешь чем?
— Чем же? — спрашиваю я и затягиваюсь махоркой.
— А вот этим самым, — он показывает на мою самокрутку, — Уж больно ты её мастерски крутишь, да и куришь махру, что твой «Дюбек». Офицерьё так не может.
Я смеюсь, а он снова садится за стол и смотрит на меня внимательно, доброжелательно и с любопытством.
— Так говоришь, из будущего? И какое же оно, наше будущее?
— Ваше? Не знаю.
— Как это, не знаешь?
— Ваше будущее ещё не состоялось, Максим Петрович. Я же говорил тебе, что Время состоит из бесчисленного множества Фаз. И жизнь каждой Фазы течет по-своему. Ваше будущее делается в настоящий момент, и зависит оно от множества факторов. В том числе и от того, успешно ли выполнит ваш отряд свою задачу или положите вы здесь свои жизни. Я не шучу. Возможно, что кто-то из этих молодых матросов после войны станет выдающимся ученым, а может быть в вашем отряде есть и Пушкин, и Айвазовский, и Чайковский, и Шаляпин. Или у кого-нибудь из них родятся гениальные дети, которые окажут заметное влияние на развитие вашей Фазы. А вот сегодня они могут головы свои сложить, так и не сделав того, что могли бы сделать. И история ваша пойдёт по-другому. С основного-то пути она не свернёт, а вот в деталях… А ведь из этих-то деталей она и складывается.
Платонов задумывается и долго кивает головой, словно продолжает слушать меня и соглашается со мной.
— Верно ты сказал, — говорит он наконец, — Ну, а в общих-то чертах, на основном-то пути, что будет?
— Ну, Мировой Революции не будет, это точно. А так всё будет: и радости, и горести, и приобретения, и утраты, и мирные дни, и войны, и победы, и поражения, и надежды, и разочарования. Короче, жизнь будет идти своим чередом.
— Здорово у тебя получается! Ну, ладно, не буду тебя зря пытать, спрошу только одно. Эту-то войну мы выиграем или нет?
— Выиграете. Должны выиграть, если постараетесь и дров не наломаете. Главное, народу не давайте от вас отшатнуться. Поскорее продразвёрстку прикройте, дайте крестьянству вздохнуть свободно. Оно по доброй-то воле вам хлеба в три раза больше даст!
Платонов прищуривается и вкрадчиво спрашивает:
— Что-то ты вдруг интересно заговорил. Ты не эсер ли часом?
— Коммунист я, такой же как и ты, большевик. А то, что я сейчас сказал, это вывод, какой в нашем Времени сделали, когда разбирались в тех ошибках, из-за которых много бед произошло.
— И кто же такой вывод сделал?
— Ленин.
Платонов молчит и смотрит на меня исподлобья.
— Не заостряйся, Петрович. Я понимаю, что ты сейчас думаешь. Явился из будущего какой-то дядя и учит нас жить. Я не прав. Диалектически не прав. Каждый народ должен сам пройти через свои ошибки и беды, выстрадать их. Только тогда вкус победы будет по-настоящему сладок.
Платонов миролюбиво улыбается:
— Значит, говоришь, что товарищ Ленин сам признает, что разверстка была ошибкой.
— Ошибкой была не развёрстка, а то, что она затянулась дольше нужного времени. Нельзя было упускать важнейшие экономические моменты. Бытие определяет сознание, а не наоборот.
— Ну, с этим более менее ясно. А как с тобой быть? Как я понял, задача у тебя потяжельше нашей будет. У нас враг рядом, и мы знаем, чего он хочет. А ты врага своего не видишь и не ведаешь, какие у него цели. И, тем не менее, ты идёшь ему навстречу. И куда же ты сейчас пойдёшь?
Я смотрю на искатель и показываю рукой направление, обозначенное лучом. Платонов тихо свистит.
— Вот туда-то, друг мой сердечный, ты и не пройдёшь. Там станция. А на станции почти двести беляков: офицеры и юнкера, при трёх пулемётах и трёх орудиях. А ещё там танк. Мы сами имели вчера задачу: взять эту станцию. По данным разведки, там было человек пятьдесят, не больше. Да пока мы выдвигались, туда подошел эшелон с подкреплением. Мы сунулись, а нам так дали, что мы двадцать человек потеряли, в том числе и командира. Вот, сейчас я сижу и кумекаю уже не о том, как задачу выполнить, а о том, как этот участок фронта удержать. Беляки-то сегодня в атаку пойдут, а нам подкрепление подойдёт не раньше как завтра утром.
Я прикидываю: двести офицеров и юнкеров, профессиональных военных, три орудия, три пулемёта и танк. Не слишком многие из морячков увидят завтрашний рассвет. А фронт на их участке наверняка будет прорван. Ловлю себя на том, что механически прикидываю систему темпоральных уравнений, и усмехаюсь. Ну её, в Схлопку! Надо помочь им. Так или иначе, на станцию мне пробираться надо. И вряд ли с белыми офицерами я найду такой же общий язык, как с этим комиссаром.
— Попробую вам помочь. Я имею в виду, взять станцию.
— Не свисти, Николаич! Ты хоть и из будущего, но что ты можешь один-то?
— Ну, не один, а с вами. И потом, бывает, что и одна последняя соломинка ломает хребет верблюду. Особенно, если эта соломинка в полтонны весом.
— А ведь верно! Ты же военспец. Подскажи-ка мне, мил человек, как нам действовать?
— Не только подскажу, Петрович, но и сам буду действовать вместе с вами. Ну-ка, дай на карту взглянуть.
Оцениваю расположение сил по карте и предлагаю:
— Пойдём, посмотрим на местности.
— Оружие своё забери.
— На, возьми во временное пользование, — я протягиваю ему автомат.
Откидываю приклад и показываю на предохранитель-переводчик:
— В этом положении он будет стрелять как пулемёт, очередями. Но для этого нужен навык, а ты только зря патроны пожжешь. Поэтому, стреляй вот при таком положении, одиночными. Перезаряжать не надо. Один раз затвор оттянешь, патрон дошлёшь, а дальше он будет действовать автоматически. В магазине тридцать патронов. Бьёт он не хуже трёхлинейки. Потом вернёшь.
Платонов с уважением смотрит на автомат и вешает его на плечо. Пулемёт я оставляю в землянке. Мы выходим наружу. При виде комиссара с автоматом на плече и меня с пистолетом за поясом матросы застывают с раскрытыми ртами. Комиссар делает успокаивающий жест, и мы поднимаемся на вершину холма. Я опускаю светофильтр-бинокль, осматриваю поле и станцию. Вон артиллерийская батарея, а вон и танк. Вокруг него копошится экипаж. Готовятся.
— Вот что, товарищ комиссар, — говорю я Платонову, — Пусть комендор сосредоточит весь огонь только на их батарее. По танку он лишь снаряды зря израсходует: цель малоразмерная, подвижная. Полевая трёхдюймовка для таких задач малопригодна. Ему и так жарко придётся: один против трёх. Беляки тоже будут, в первую очередь, работать по нему.
— А танк?
— Это не его забота. Пойдём дальше.
— Слышал, Тарасенко? — говорит Платонов комендору орудия, — Делай, как сказано.
— Понял, сделаю, — отвечает Тарасенко с ноткой недоумения в голосе.
— Ты знаешь, Петрович, что такое кинжальный огонь? Только не говори, что это — огонь, который ведётся из винтовки с примкнутым штыком.
Платонов смеётся:
— Слышал про такое. Так ты предлагаешь сделать пулемётную засаду?
— Да. И сам в ней сяду со своим пулемётом. Больше того, сам и позицию оборудую, вон там.
Я показываю бугорок на правом фланге в ста с лишним метрах впереди траншеи.
— А как у вас с патронами? — интересуюсь я.
— Да, негусто, — признаётся комиссар.
— Тогда дай команду, чтобы стреляли скупо, прицельно, а пулемётчик пусть работает короткими. Надо, чтобы у беляков сложилось впечатление, что с патронами у вас совсем плохо. Пусть они осмелеют, а когда они будут думать, что их дело уже в шляпе, тогда я ими и займусь.
— Угу, — угрюмо ворчит Платонов, — а танк займётся тобой. Они даже стрелять по тебе не станут, а раздавят, как муравья…
— Да что вы все заладили: танк! танк! Подумаешь, танк! Что, я танков не видел? Видел. Да такие видел, что вам и в страшном сне не приснятся. Я того и добиваюсь, чтобы он на меня повернул. Когда я с ним разделаюсь, поднимайтесь в атаку. Беляки вам не помешают, я их пулемётом к земле прижму.
— Чем же ты с ним, всё-таки, разделаться хочешь? Не из пулемёта же?
— Зачем из пулемёта? Вот — этим, — я похлопываю по висящей на поясе «мухе».
— Этой игрушкой? Смеёшься! — не верит Платонов.
— Эта, как ты выразился, игрушка способна настоящие танки ломать. Я уже не говорю об этом допотопном английском «Вилли».
Платонов недоверчиво качает головой, а я ещё раз смотрю на готовящихся к атаке белогвардейцев.
— Запомни, Петрович: танк, он с виду страшен, грозен, а на деле глух и слеп. И боятся их не пристало, тем более революционным матросам. Обеспечь-ка мне лопату и пошли одного из матросов, пусть пулемёт мне притащит.
Лопату мы находим в траншее. Перед тем как направиться на свою позицию, я ещё раз напоминаю Платонову:
— Значит так, запомнил? Как только танк загорится, сразу — вперёд. И предупреди матросов, чтобы в мою сторону не стреляли, а то ещё пристукнут ненароком. Ну, удачи вам. Я пошел. С нами Время!
— Как ты сказал? — не понимает Платонов.
— Я сказал: с нами Время.
— А! — Платонов улыбается, до него дошло, — Время с тобой!
Рою окоп и поглядываю в сторону станции. Там пока не видно никакого движения. Земля мягкая, и я успею отрыть окоп полного профиля. Матрос Григорий, который конвоировал меня к комиссару, приносит мой пулемёт.
— Что же ты, браток, не сказал, что тебя к нам от Реввоенсовета фронта на подмогу направили? Ведь запросто шлёпнуть могли и не почесались бы.
— Да я не был уверен, куда я попал, — отвечаю я, поняв, что это Платонов придумал для меня такую «легенду».
— Давай, я с тобой вторым номером останусь, — предлагает Григорий.
— Что, не доверяете? — спрашиваю я, выбрасывая из окопа очередную лопату земли.
Григорий обижается:
— Если бы не доверял, пулемёт бы к тебе не понёс. А как тебе не доверять, когда ты и окоп себе сам роешь, не боишься военспецевские рученьки натрудить. Я к тому, что вдвоём-то сподручней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68