Изгиб ее соблазнительных губ таил в себе какую-то загадку, они были одновременно печальными и нежными, словно уста античной Венеры. Волосы, скорее медные, чем белокурые, ниспадали на шею, уши и лоб прелестными локонами, перехваченные простой серебристой лентой. Во всем ее облике таилась какая-то смесь гордости и сладострастия, Царственного высокомерия и женственной уступчивости. Ее движения казались легкими и грациозными, как у змеи.
— Я знала, что ты придешь, — прошептала она на том же мелодичном греческом языке, на котором говорили ее служанки. — Я ждала тебя целую вечность, но, когда ты нашел убежище от грозы в Перигонском аббатстве и увидел в потайном ящике рукопись, я поняла, что час твоего прибытия близится. Ты и не подозревал, что те чары, что так неодолимо и с такой необъяснимой силой влекли тебя сюда, были чарами моей красоты, волшебным зовом моей любви!
— Кто ты? — спросил я.
Греческие слова без малейших усилий срывались с моих уст, что безмерно удивило бы меня еще час назад. Но сейчас я мог принять что угодно, каким бы странным и абсурдным оно ни казалось, как часть удивительной удачи, невероятного приключения, выпавшего на мою долю.
— Я — Ницея, — ответила красавица на мой вопрос. — Я люблю тебя. Мой дворец, как и мои объятия, в твоем полном распоряжении. Ты хочешь знать еще что-нибудь?
Рабыни куда-то исчезли. Я бросился к ложу богини и покрыл поцелуями ее протянутую руку, принося ей клятвы, которые, вне всякого сомнения, звучали абсолютно бессвязно, но тем не менее казались исполненными такой пылкости, которая заставила красавицу нежно улыбнуться.
Ее рука показалась моим губам прохладной, но прикосновение к ней воспламенило мою страсть. Я осмелился присесть на софу рядом с Ницеей, и она не воспрепятствовала моей фамильярности. Нежные пурпурные сумерки начали сгущаться в углах комнаты, а мы все беседовали и беседовали, полные радости, без устали повторяя все те милые нелепые и счастливые пустячки, которые инстинктивно срываются с губ влюбленных. Ницея оказалась такой невероятно мягкой в моих объятиях, что, казалось, в ее прелестном теле не было ни одной косточки.
В комнате бесшумно появились служанки. Они зажгли замысловато украшенные золотом красивые лампы и поставили перед нами ужин, состоявший из пряных яств, невиданных ароматных фруктов и крепких вин. Но я едва мог заставить себя проглотить что-нибудь, и, даже пригубив вина, жаждал еще более сладкого и хмельного напитка — поцелуев Ницеи.
Не помню, когда мы наконец заснули, но вечер пролетел как один миг. Пьяный от счастья, я унесся прочь на нежных крыльях сна, и золотые лампы и лицо Ницеи растворились в блаженной дымке и пропали из виду…
Внезапно что-то вырвало меня из глубин забытья, и я проснулся. Какое-то мгновение я даже не мог сообразить, где я, и еще меньше понимал, что же пробудило меня. Затем я услышал тяжелые шаги, приближающиеся к открытой двери комнаты, и, выглянув из-за головы спящей Ницеи, в свете ламп увидел преподобного Хилари, замершего на пороге. На его лице застыло выражение ужаса, и, поймав мой взгляд, он начал что-то быстро-быстро лопотать на латыни, и в его голосе страх мешался с отвращением и ненавистью. Я увидел, что в руках у него была большая бутыль, наполненная святой водой, и уж, конечно, догадался, для чего она предназначалась.
Взглянув на Ницею, я увидел, что она тоже проснулась, и понял, что она знает о присутствии аббата. Красавица улыбнулась мне странной улыбкой, в которой я различил нежную жалость, смешанную с ободрением, как будто она утешала испуганное дитя.
— Не беспокойся за меня, — прошептала она.
— Гнусная вампирша! Проклятая ламия! Змея дьявола! — внезапно разбушевался Хилари, переступив порог комнаты с поднятой бутылью. В тот же миг Ницея соскользнула с нашего ложа и с невероятным проворством исчезла за дальней дверью, выходившей в рощу лавровых деревьев. Ее голос прозвенел в моих ушах, как будто доносящийся из немыслимой дали:
— Прощай, Кристофер! Но не бойся, ты вновь найдешь меня, если будешь смелым и терпеливым.
Как только слова замерли вдели, капли святой воды упали на пол комнаты и на софу, где еще миг назад рядом со мной лежала Ницея. Раздался оглушительный грохот, и золотистые лампы растворились во тьме, наполнившейся осыпающейся пылью и летящим дождем обломков. Я лишился чувств, а когда очнулся, оказалось, что я лежу на куче булыжников в одном из склепов, по которым я проходил днем Преподобный Хилари склонился надо мной со свечой в руке, с выражением сильнейшего беспокойства и безграничной жалости на лице. Рядом с ним стояла бутыль.
— Благодарение Господу, сын мой, я нашел тебя вовремя, — пробормотал он. — Когда я вечером вернулся в монастырь и узнал, что ты ушел, я догадался, что произошло. Я знал, что в мое отсутствие ты прочитал проклятую рукопись и попал под ее губительные чары, точно так же, как и множество других, среди которых был и один почтенный аббат, мой предшественник. Все они, увы, начиная с Жерара де Вентильона, жившего много сотен лет назад, пали жертвами ламии, обитающей в этих склепах.
— Ламии? — переспросил я, едва осознавая, что он сказал.
— Да, сын мой, прекрасная Ницея, которую этой ночью ты сжимал в своих объятиях, ламия, древняя вампирша, создавшая в этих омерзительных склепах свой дворец дарующих блаженство иллюзий. Неизвестно, как ей удалось обосноваться в Фосефламе, ибо ее появление здесь уходит корнями в древность более глубокую, чем людская память. Она стара, как само язычество, ее знали еще древние греки, ее пытался изгнать еще Аполлон из Тианы, и если бы ты мог увидеть ее подлинный облик, то вместо обольстительного тела увидел бы кольца чудовищно омерзительной змеи. Всех тех, кого любила и с таким радушием принимала в своем дворце эта красавица, она потом сжирала, высосав из них жизнь и силы своими дарящими дьявольское наслаждение поцелуями. Заросшая лаврами равнина, которую ты видел, золотистая река, мраморный дворец со всей его роскошью, — все это не более чем сатанинский мираж, красивый обман, выросший из пыли и плесени незапамятной смерти, древнего тлена. Он рассыпался под каплями святой воды, которую я захватил с собой, когда пустился в погоню. Но Ницея, увы, ускользнула от меня, и боюсь, что она уцелела, чтобы опять возвести свой дьявольский заколдованный дворец, чтобы снова и снова предаваться невыразимой мерзости своих грехов.
Все еще в каком-то остолбенении, вызванном крушением моего только что обретенного счастья, от странных разоблачений, сделанных аббатом, я покорно побрел за ним по склепам Фосефлама. Монах взошел по ступеням, по которым я спускался вниз, и когда мы добрались до последней ступени, нам пришлось немного нагнуться; массивная плита повернулась вверх, пропустив внутрь поток холодного лунного света. Мы выбрались наружу, и я позволил ему увести меня назад в монастырь.
Когда мой разум начал проясняться, и смятение, охватившее меня, рассеялось, ему на смену быстро пришло возмущение — яростный гнев на помешавшего нам Хилари. Не задумываясь, спас ли он меня или нет от ужасной физической или духовной опасности, я оплакивал прекрасный сон, от которого он пробудил меня. Поцелуи Ницеи все еще горели на моих губах, и я знал, что, кем бы она ни была, женщиной ли, демоном или змеей, никто другой в мире не смог бы внушить мне такую любовь и подарить мне такое наслаждение. Однако я позаботился скрыть свое состояние от Хилари, сознавая, что если я выдам свои чувства, это всего лишь заставит его считать меня заблудшей душой…
* * *
Наутро, сославшись на необходимость безотлагательного возвращения домой, я покинул Перигон. Сейчас, в библиотеке отцовского дома под Муленом, я пишу этот отчет о своих приключениях. Воспоминания о Ницее остаются такими же волшебно ясными, столь же невыразимо дорогими для меня, как если бы она все еще была рядом со мной, и я все еще вижу пышные занавеси полуночной спальни, освещенной причудливыми золотыми лампами, и в моих ушах все звучат слова ее прощания:
«Не бойся, ты найдешь меня, если будешь смелым и терпеливым».
Вскоре я вернусь, чтобы опять посетить развалины замка Фосефлам и вновь спуститься в подземелье, скрытое треугольной плитой. Но, несмотря на близость Перигона к Фосефламу, несмотря на все свое уважение к почтенному аббату, всю признательность за его радушие и восхищение его несравненной библиотекой, я и не подумаю навестить моего доброго друга Хилари».
СВЯТОЙ АЗЕДАРАК
The Holiness of Azedarac (1933)
Глава 1
— Клянусь Рэмом, прародителем овечьих стад! Клянусь когтем Дагона и рогами Деркето! — воскликнул Азедарак, указывая пальцем на маленький пузырек из тонкого стекла с кроваво-красной жидкостью, стоявший перед ним на столе. — Необходимо избавиться от этого настырного брата Амброза. Я узнал, что архиепископ Аверуана послал его в Ксим с единственной целью — собрать доказательства моей тайной связи с Азазелем и Старцами. Он следил за тем, как я вызывал духов в подземелье, он слышал тайное заклинание и видел истинный облик Лилит и даже Йог-Сотота и Содагуи, демонов более древних, чем мир. Сегодня утром, час назад, он сел на своего белого осла и отправился обратно в Вийон. Есть два способа или, в известном смысле, один, благодаря которому я смогу избежать неприятностей и привлечения к суду за колдовство. Амброз должен проглотить содержимое этой склянки, прежде чем доберется до Аверона. В противном случае, мне самому придется выпить это снадобье.
Жан Мавуазье взглянул на пузырек, затем перевел взгляд на Азедарака. Он не только не ужаснулся, но даже не удивился, услышав из уст епископа Ксима богохульные клятвы и далеко не канонические высказывания. Он знал его слишком давно и оказал ему достаточно много услуг, необычных по своей сути, чтобы чему-либо удивляться. На самом деле, он знал Азедарака задолго до того, как колдун задумал стать прелатом, в тот период его существования, о котором никто из жителей Ксима даже не подозревал. И у Азедарака никогда не было секретов от Жана.
— Я понял, — кивнул Жан. — Вы можете быть уверены, содержимое этого пузырька отправится по назначению. Брат Амброз вряд ли сможет далеко уехать, даже на своем легконогом белом осле. Он не доберется до Вийона раньше завтрашнего дня. Вполне достаточно времени, чтобы его догнать. Конечно, он знает меня. По крайней мере, он знает Жана Мавуазье… Но это легко поправимо.
Азедарак понимающе улыбнулся.
— Я доверяю это дело тебе, Жан. Конечно, в моем распоряжении все сатанинские и более древние заклятия, так что опасность от этих пустоголовых фанатиков для меня не так уж велика. Однако жить под личиной христианского епископа среди всеобщего почитания, и при этом общаясь с Соперником, намного лучше, чем подвергаться гонениям за колдовство. Не хочется, чтобы мне досаждали или нарушали мой покой, или отобрали синекуру, если всего этого можно избежать.
— Пусть пожрет Молох этого ханжу-молокососа Амброза, — продолжал он. — Ведь я даже не подозревал его. Какой же я тупица! Он смотрел на меня с таким ужасом и смятением. Я сразу понял, что он видел тайные обряды. А когда услышал, что он уезжает, догадался проверить мою библиотеку. И обнаружил, что Книга Эйбона, содержащая древние заклинания и тайные, забытые людьми знания об Йог-Сототе и Содагуи, исчезла. Ты знаешь, что я еще раньше заменил ее первоначальный переплет из человеческой кожи на переплет из бараньей кожи, от христианского служебника, и поместил между вполне законных богослужебных книг. Амброз вынес ее под сутаной, чтобы представить архиепископу как доказательство того, что я занимаюсь черной магией. Никто в Авероне не сможет прочесть древние гиперборейские письмена, но им достаточно увидеть украшения и рисунки, сделанные кровью дракона, чтобы осудить меня.
Хозяин и слуга понимающе посмотрели друг на друга, Жан взирал с глубоким почтением на Азедарака. Статный, с надменно поднятой головой, резкими чертами лица, странным багровым кривым шрамом, пересекающим правую бровь, с огоньками оранжево-желтого пламени, горящими в глубине черных глаз, Азедарак мало походил на священника, и только обрамленная седыми волосами тонзура указывала на его принадлежность к Церкви. Азедарак, в свою очередь, воспринимал без недоверия по-лисьи хитрые черты лица и сдержанные манеры своего слуги, который мог, если возникала необходимость, стать кем угодно, от торговца до монаха.
— Прискорбно, — заключил Азедарак, — что вопрос о моей праведности и благочестии будет обсуждаться в Аверуане. Но рано или поздно это неизбежно произойдет, хотя бы из-за главного различия между мною и другими церковниками: я служу Дьяволу сознательно и по собственной воле, а они делают то же самое в своей ханжеской слепоте… Тем не менее, мы должны сделать все возможное, чтобы избежать публичного скандала и моего изгнания из этого теплого гнездышка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
— Я знала, что ты придешь, — прошептала она на том же мелодичном греческом языке, на котором говорили ее служанки. — Я ждала тебя целую вечность, но, когда ты нашел убежище от грозы в Перигонском аббатстве и увидел в потайном ящике рукопись, я поняла, что час твоего прибытия близится. Ты и не подозревал, что те чары, что так неодолимо и с такой необъяснимой силой влекли тебя сюда, были чарами моей красоты, волшебным зовом моей любви!
— Кто ты? — спросил я.
Греческие слова без малейших усилий срывались с моих уст, что безмерно удивило бы меня еще час назад. Но сейчас я мог принять что угодно, каким бы странным и абсурдным оно ни казалось, как часть удивительной удачи, невероятного приключения, выпавшего на мою долю.
— Я — Ницея, — ответила красавица на мой вопрос. — Я люблю тебя. Мой дворец, как и мои объятия, в твоем полном распоряжении. Ты хочешь знать еще что-нибудь?
Рабыни куда-то исчезли. Я бросился к ложу богини и покрыл поцелуями ее протянутую руку, принося ей клятвы, которые, вне всякого сомнения, звучали абсолютно бессвязно, но тем не менее казались исполненными такой пылкости, которая заставила красавицу нежно улыбнуться.
Ее рука показалась моим губам прохладной, но прикосновение к ней воспламенило мою страсть. Я осмелился присесть на софу рядом с Ницеей, и она не воспрепятствовала моей фамильярности. Нежные пурпурные сумерки начали сгущаться в углах комнаты, а мы все беседовали и беседовали, полные радости, без устали повторяя все те милые нелепые и счастливые пустячки, которые инстинктивно срываются с губ влюбленных. Ницея оказалась такой невероятно мягкой в моих объятиях, что, казалось, в ее прелестном теле не было ни одной косточки.
В комнате бесшумно появились служанки. Они зажгли замысловато украшенные золотом красивые лампы и поставили перед нами ужин, состоявший из пряных яств, невиданных ароматных фруктов и крепких вин. Но я едва мог заставить себя проглотить что-нибудь, и, даже пригубив вина, жаждал еще более сладкого и хмельного напитка — поцелуев Ницеи.
Не помню, когда мы наконец заснули, но вечер пролетел как один миг. Пьяный от счастья, я унесся прочь на нежных крыльях сна, и золотые лампы и лицо Ницеи растворились в блаженной дымке и пропали из виду…
Внезапно что-то вырвало меня из глубин забытья, и я проснулся. Какое-то мгновение я даже не мог сообразить, где я, и еще меньше понимал, что же пробудило меня. Затем я услышал тяжелые шаги, приближающиеся к открытой двери комнаты, и, выглянув из-за головы спящей Ницеи, в свете ламп увидел преподобного Хилари, замершего на пороге. На его лице застыло выражение ужаса, и, поймав мой взгляд, он начал что-то быстро-быстро лопотать на латыни, и в его голосе страх мешался с отвращением и ненавистью. Я увидел, что в руках у него была большая бутыль, наполненная святой водой, и уж, конечно, догадался, для чего она предназначалась.
Взглянув на Ницею, я увидел, что она тоже проснулась, и понял, что она знает о присутствии аббата. Красавица улыбнулась мне странной улыбкой, в которой я различил нежную жалость, смешанную с ободрением, как будто она утешала испуганное дитя.
— Не беспокойся за меня, — прошептала она.
— Гнусная вампирша! Проклятая ламия! Змея дьявола! — внезапно разбушевался Хилари, переступив порог комнаты с поднятой бутылью. В тот же миг Ницея соскользнула с нашего ложа и с невероятным проворством исчезла за дальней дверью, выходившей в рощу лавровых деревьев. Ее голос прозвенел в моих ушах, как будто доносящийся из немыслимой дали:
— Прощай, Кристофер! Но не бойся, ты вновь найдешь меня, если будешь смелым и терпеливым.
Как только слова замерли вдели, капли святой воды упали на пол комнаты и на софу, где еще миг назад рядом со мной лежала Ницея. Раздался оглушительный грохот, и золотистые лампы растворились во тьме, наполнившейся осыпающейся пылью и летящим дождем обломков. Я лишился чувств, а когда очнулся, оказалось, что я лежу на куче булыжников в одном из склепов, по которым я проходил днем Преподобный Хилари склонился надо мной со свечой в руке, с выражением сильнейшего беспокойства и безграничной жалости на лице. Рядом с ним стояла бутыль.
— Благодарение Господу, сын мой, я нашел тебя вовремя, — пробормотал он. — Когда я вечером вернулся в монастырь и узнал, что ты ушел, я догадался, что произошло. Я знал, что в мое отсутствие ты прочитал проклятую рукопись и попал под ее губительные чары, точно так же, как и множество других, среди которых был и один почтенный аббат, мой предшественник. Все они, увы, начиная с Жерара де Вентильона, жившего много сотен лет назад, пали жертвами ламии, обитающей в этих склепах.
— Ламии? — переспросил я, едва осознавая, что он сказал.
— Да, сын мой, прекрасная Ницея, которую этой ночью ты сжимал в своих объятиях, ламия, древняя вампирша, создавшая в этих омерзительных склепах свой дворец дарующих блаженство иллюзий. Неизвестно, как ей удалось обосноваться в Фосефламе, ибо ее появление здесь уходит корнями в древность более глубокую, чем людская память. Она стара, как само язычество, ее знали еще древние греки, ее пытался изгнать еще Аполлон из Тианы, и если бы ты мог увидеть ее подлинный облик, то вместо обольстительного тела увидел бы кольца чудовищно омерзительной змеи. Всех тех, кого любила и с таким радушием принимала в своем дворце эта красавица, она потом сжирала, высосав из них жизнь и силы своими дарящими дьявольское наслаждение поцелуями. Заросшая лаврами равнина, которую ты видел, золотистая река, мраморный дворец со всей его роскошью, — все это не более чем сатанинский мираж, красивый обман, выросший из пыли и плесени незапамятной смерти, древнего тлена. Он рассыпался под каплями святой воды, которую я захватил с собой, когда пустился в погоню. Но Ницея, увы, ускользнула от меня, и боюсь, что она уцелела, чтобы опять возвести свой дьявольский заколдованный дворец, чтобы снова и снова предаваться невыразимой мерзости своих грехов.
Все еще в каком-то остолбенении, вызванном крушением моего только что обретенного счастья, от странных разоблачений, сделанных аббатом, я покорно побрел за ним по склепам Фосефлама. Монах взошел по ступеням, по которым я спускался вниз, и когда мы добрались до последней ступени, нам пришлось немного нагнуться; массивная плита повернулась вверх, пропустив внутрь поток холодного лунного света. Мы выбрались наружу, и я позволил ему увести меня назад в монастырь.
Когда мой разум начал проясняться, и смятение, охватившее меня, рассеялось, ему на смену быстро пришло возмущение — яростный гнев на помешавшего нам Хилари. Не задумываясь, спас ли он меня или нет от ужасной физической или духовной опасности, я оплакивал прекрасный сон, от которого он пробудил меня. Поцелуи Ницеи все еще горели на моих губах, и я знал, что, кем бы она ни была, женщиной ли, демоном или змеей, никто другой в мире не смог бы внушить мне такую любовь и подарить мне такое наслаждение. Однако я позаботился скрыть свое состояние от Хилари, сознавая, что если я выдам свои чувства, это всего лишь заставит его считать меня заблудшей душой…
* * *
Наутро, сославшись на необходимость безотлагательного возвращения домой, я покинул Перигон. Сейчас, в библиотеке отцовского дома под Муленом, я пишу этот отчет о своих приключениях. Воспоминания о Ницее остаются такими же волшебно ясными, столь же невыразимо дорогими для меня, как если бы она все еще была рядом со мной, и я все еще вижу пышные занавеси полуночной спальни, освещенной причудливыми золотыми лампами, и в моих ушах все звучат слова ее прощания:
«Не бойся, ты найдешь меня, если будешь смелым и терпеливым».
Вскоре я вернусь, чтобы опять посетить развалины замка Фосефлам и вновь спуститься в подземелье, скрытое треугольной плитой. Но, несмотря на близость Перигона к Фосефламу, несмотря на все свое уважение к почтенному аббату, всю признательность за его радушие и восхищение его несравненной библиотекой, я и не подумаю навестить моего доброго друга Хилари».
СВЯТОЙ АЗЕДАРАК
The Holiness of Azedarac (1933)
Глава 1
— Клянусь Рэмом, прародителем овечьих стад! Клянусь когтем Дагона и рогами Деркето! — воскликнул Азедарак, указывая пальцем на маленький пузырек из тонкого стекла с кроваво-красной жидкостью, стоявший перед ним на столе. — Необходимо избавиться от этого настырного брата Амброза. Я узнал, что архиепископ Аверуана послал его в Ксим с единственной целью — собрать доказательства моей тайной связи с Азазелем и Старцами. Он следил за тем, как я вызывал духов в подземелье, он слышал тайное заклинание и видел истинный облик Лилит и даже Йог-Сотота и Содагуи, демонов более древних, чем мир. Сегодня утром, час назад, он сел на своего белого осла и отправился обратно в Вийон. Есть два способа или, в известном смысле, один, благодаря которому я смогу избежать неприятностей и привлечения к суду за колдовство. Амброз должен проглотить содержимое этой склянки, прежде чем доберется до Аверона. В противном случае, мне самому придется выпить это снадобье.
Жан Мавуазье взглянул на пузырек, затем перевел взгляд на Азедарака. Он не только не ужаснулся, но даже не удивился, услышав из уст епископа Ксима богохульные клятвы и далеко не канонические высказывания. Он знал его слишком давно и оказал ему достаточно много услуг, необычных по своей сути, чтобы чему-либо удивляться. На самом деле, он знал Азедарака задолго до того, как колдун задумал стать прелатом, в тот период его существования, о котором никто из жителей Ксима даже не подозревал. И у Азедарака никогда не было секретов от Жана.
— Я понял, — кивнул Жан. — Вы можете быть уверены, содержимое этого пузырька отправится по назначению. Брат Амброз вряд ли сможет далеко уехать, даже на своем легконогом белом осле. Он не доберется до Вийона раньше завтрашнего дня. Вполне достаточно времени, чтобы его догнать. Конечно, он знает меня. По крайней мере, он знает Жана Мавуазье… Но это легко поправимо.
Азедарак понимающе улыбнулся.
— Я доверяю это дело тебе, Жан. Конечно, в моем распоряжении все сатанинские и более древние заклятия, так что опасность от этих пустоголовых фанатиков для меня не так уж велика. Однако жить под личиной христианского епископа среди всеобщего почитания, и при этом общаясь с Соперником, намного лучше, чем подвергаться гонениям за колдовство. Не хочется, чтобы мне досаждали или нарушали мой покой, или отобрали синекуру, если всего этого можно избежать.
— Пусть пожрет Молох этого ханжу-молокососа Амброза, — продолжал он. — Ведь я даже не подозревал его. Какой же я тупица! Он смотрел на меня с таким ужасом и смятением. Я сразу понял, что он видел тайные обряды. А когда услышал, что он уезжает, догадался проверить мою библиотеку. И обнаружил, что Книга Эйбона, содержащая древние заклинания и тайные, забытые людьми знания об Йог-Сототе и Содагуи, исчезла. Ты знаешь, что я еще раньше заменил ее первоначальный переплет из человеческой кожи на переплет из бараньей кожи, от христианского служебника, и поместил между вполне законных богослужебных книг. Амброз вынес ее под сутаной, чтобы представить архиепископу как доказательство того, что я занимаюсь черной магией. Никто в Авероне не сможет прочесть древние гиперборейские письмена, но им достаточно увидеть украшения и рисунки, сделанные кровью дракона, чтобы осудить меня.
Хозяин и слуга понимающе посмотрели друг на друга, Жан взирал с глубоким почтением на Азедарака. Статный, с надменно поднятой головой, резкими чертами лица, странным багровым кривым шрамом, пересекающим правую бровь, с огоньками оранжево-желтого пламени, горящими в глубине черных глаз, Азедарак мало походил на священника, и только обрамленная седыми волосами тонзура указывала на его принадлежность к Церкви. Азедарак, в свою очередь, воспринимал без недоверия по-лисьи хитрые черты лица и сдержанные манеры своего слуги, который мог, если возникала необходимость, стать кем угодно, от торговца до монаха.
— Прискорбно, — заключил Азедарак, — что вопрос о моей праведности и благочестии будет обсуждаться в Аверуане. Но рано или поздно это неизбежно произойдет, хотя бы из-за главного различия между мною и другими церковниками: я служу Дьяволу сознательно и по собственной воле, а они делают то же самое в своей ханжеской слепоте… Тем не менее, мы должны сделать все возможное, чтобы избежать публичного скандала и моего изгнания из этого теплого гнездышка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22