Увидев, что руки у него вымазаны краской, Анюта вывернулась.
— Поиски конца… птуального взгляда на возможности челаэческого тела. Новое слово в живописи…
— А это что? — Анюта указала на отпечатки задницы на стене.
— Мощ-щ-щный цветовой аккорд, способный пробудить народные…
— Понятно. Это кто? — Анюта взглянула на субъекта, поднявшегося с пола и таращившего на нее глаза.
— Это? Это же живой классик Леонид Шестоперов! — провозгласил Корсаков, простирая руку. — Леня, представься.
Шестоперов согнулся в земном поклоне, протянул руку забинтованной ладонью вперед, как нищий на паперти, и, чмокнув губами, устремился к Анюте. Ноги его явно не успевали за туловищем, и он перешел на бег, став похожим на стартующего спринтера на стометровке. Анюта отступила в сторону, и Леня, пробежав мимо, обрушился вниз по лестнице, мелькнув на прощание розовыми бермудами.
— О, Господи! — Анюта подбежала к лестнице. — Он же убьется.
— Русского художника так просто не убьешь, — веско сказал Корсаков.
— Позвольте представиться: Леонид, — донеслось от входной двери, как бы в подтверждение его слов.
— Очень приятно, — Анюта решительно подошла к музыкальному центру и выключила его. — Ты как, в состоянии что-нибудь понимать?
— Я в хорошем состоянии, — подтвердил Корсаков, — просто в исключительно хорошем состоянии.
— Это я вижу. Спать будешь с ним, — Анюта кивнула в сторону лестницы, откуда неслись витиеватые приветствия и здравицы в ее честь, — на матрасе. А завтра будешь оттирать этот мощный аккорд, исполненный, как я понимаю, чьей-то жопой.
— Анюточка, я тебя так люблю…
— Только без рук! — Анюта отвела от себя разноцветные пальцы Корсакова. — Музыку больше не включать. Кстати, водка у вас еще осталась?
— Увы, радость моя, — пригорюнился было Корсаков, но тут же воспрял, — но мы можем сбегать…
— Не дай Бог! Где ключ от двери? — она подошла к столу, отыскала среди объедков и пустой посуды ключ и положила в сумочку. — Все ребята, хватит гулять.
— А где шкаф? — вспомнил Корсаков.
— Завтра привезут. Доставай своего классика, и ложитесь. Только руки вымой — весь матрас перемажешь. А Леонид тоже в краске?
— М-м-м… руки у него чистые, — помявшись, сказал Корсаков.
Когда через полчаса Анюта прошла через холл в ванную, Корсаков и Шестоперов похрапывали, обнявшись на надувном матрасе. Надувать матрас они не стали.
В половине восьмого утра Анюту разбудил стук в дверь спальни. На пороге с виноватой миной на лице стоял Корсаков.
— Доброе утро! — глядя в сторону, сказал он. — Слушай, а где у нас коньяк был, что твой папашка подарил? Налей этому живописцу сто грамм, а то помрет.
Анюта отдала ему бутылку и снова улеглась с постель. Только блаженная дремота стала охватывать ее, как кто-то снова поскребся в дверь.
— Корсаков, мне выспаться сегодня дадут или нет? — рявкнула Анюта, распахивая дверь.
— Дадут, — уверил ее Игорь. — Слушай, знаешь какое дело. Леня, — он показал на обмякшего в кресле Шестоперова, — сегодня в Лондон отбывает.
— А я при чем?
— Ну, понимаешь… надо бы ему гипс сменить, а то опоздает. Ну и подбросить не мешало бы…
— До Лондона, что ли? Я — пас.
— Что ты, — будто даже обрадовался Корсаков, — до Шереметьева. А? Ты ж на машине, а я, как понимаешь, сегодня не водитель.
— Во сколько самолет?
— В три часа дня.
— Черт бы вас взял, Игорь Алексеевич! — сказала Анюта и принялась одеваться.
Вдвоем они кое-как свели перестаравшегося с опохмелом Шестоперова по лестнице и загрузили в машину. День был жарким, солнце накалило асфальт, горячий воздух застыл без движения, как стоячая вода в болоте. Корсаков вытер испарину со лба и попытался вспомнить адрес травмпункта, где работал его знакомый. В автомобиле открыли все окна, чтобы Леня хоть немного пришел в себя. На сквозняке он очухался, правда лишь для того, чтобы спросить, куда его везут. Корсаков сказал, что его везут к доктору.
— К доктору — это хорошо, — одобрил Шестоперов. — Будем пить спирт через капельницу.
Анюта остервенело жевала жвачку и демонстративно не обращала на них внимания.
Знакомый врач оказался на месте. Разматывая бинты с рук Леонида, он подозрительно к ним принюхивался. Корсаков вспомнил, что Леня хватал квашенную капусту забинтованными руками, а потом, когда капуста кончилась, высасывал из бинтов рассол. Врачу это было знать необязательно, и Игорь промолчал. Потом снимали гипс, потом накладывали вновь и ждали, пока застынет. Изредка просыпаясь, Шестоперов с тревогой спрашивал у врача, много ли у того спирта. Врач успокаивающе хлопал его по плечу, говорил, что под окном стоит цистерна, и Леня, угомонившись, засыпал снова.
На Варшавку, к Лене домой, приехали только в двенадцать. Шестоперов, понемногу приходя в себя, командовал, какие вещи и картины следует взять. Корсаков, мучимый жестоким похмельем, угрюмо паковал чемоданы и укладывал картины в тубусы.
Облегченье наступило в аэропорту, где они успели посидеть в баре и попить пива. Леня купил в «Duty free» литр виски, пояснив, что лететь три часа, а проводницы в «British airways» сплошь стервы и наливают по пятьдесят грамм на каждый час полета.
Они проводили Леонида до накопителя. Шестоперов неловко обнял Корсакова, напомнив, чтобы звонил, если что понадобится. Повернулся к Анюте и, церемонно поклонившись, попросил извинения, если доставил какие-то неудобства.
— Что вы, что вы, — кисло улыбнулась Анюта, — я была так рада вашему визиту.
Сжимая под мышкой пакет с бутылкой, Леня прошел через металлодетектор, помахал им рукой и скрылся в накопителе.
Всю дорогу до дома Анюта сосредоточенно вела машину, не обращая внимания на робкие попытки Корсакова подлизаться. Она подвезла Игоря до Арбатской площади и высадила, мотивируя тем, что для обретения душевного равновесия ей необходимо пройтись по магазинам. Когда Корсаков спросил, при каких обстоятельствах равновесие было потеряно, Анюта посмотрела на него так выразительно, что он решил не уточнять.
День клонился к вечеру, зной спадал, хотя от прокалившихся камней на Арбате так и пыхало жаром. Корсаков купил бутылку пива и побрел, уступая дорогу туристам и приветствуя знакомых. Сашка-Акварель предложил было выпить, но, сообразив, в каком Игорь состоянии, отстал, занявшись подсевшей к нему дамой в соломенной шляпке с искусственными цветами и той-терьером на шлейке. Дама желала портрет себя с собачкой, но чтобы непременно на фоне Эйфелевой башни. Сашка сказал, что проблем не будет: изобразит хоть в саркофаге, рядом с мумией Рамзеса.
Все были заняты делом: одни продавали то, что могли предложить, а другие покупали то, в чем совсем не нуждались, — нормальный день главной туристической улицы столицы. Корсаков прикинул, сколько у него осталось денег, и вздохнул. Пора было приниматься за работу. Картин на продажу почти не осталось, а оставшееся было сделано исключительно на любителя — несколько пейзажей Строгинской поймы с купальщицами «а ля Гоген» в оранжевых и синих тонах. Картины были написаны на спор, предмет спора давно утерян, а полотна остались, как укор Корсакову. Пора было давно смыть мазню, но у Игоря рука не поднималась — все-таки это определенный период творчества. Не слишком удачный, не совсем трезвый, но из песни слова не выкинешь.
Напротив театра Вахтангова девушка с гитарой, тоненькая, как березка, в легком сарафанчике и с голубыми мечтательными глазами, пела о том, как «хорошо быть кискою, хорошо собакою». Группа пацанов с пивом в руках, собравшаяся наглядно продемонстрировать преимущества жизни домашних животных, спорила с нарядом из пятого отделения о возможности иллюстрации «текстового ряда данного произведения народного фольклора». Народ, внимающий певице, с интересом ждал окончания спора.
Но вот вы замечаете знакомое такси,
И головой киваете — дружище, подвези,
Мелькают заведения для кройки и шитья,
Но где же ты, уборная, уборная моя?
Пацаны дружно грянули:
Эх, хорошо быть кискою, хорошо собакою,
Где хочу — написаю, где хочу —…
— А может действительно отступить, и пусть сюда придут хоть изначальные, а хоть и гросты? — задумчиво сказали за спиной Корсакова. — Как вы полагаете, Игорь Алексеевич?
Игорь обернулся. Магистр, чуть склонив голову к плечу, внимательно слушал песенку. «Как ему не жарко в своем плаще?», — подумал Корсаков.
— Не понимаю о чем вы, уважаемый, — пробормотал он.
— О чем? Вы деградируете. Не вы лично, Игорь Корсаков, а люди в общей массе. Это что — поэзия? Это что — предел мечтаний вашей молодежи: кривляться с бутылкой пива в руке, эпатируя публику.
— А почему «ваша молодежь»? Вы что, не причисляете себя к человечеству?
— Скажем так: с некоторой натяжкой причисляю, — согласился магистр, — но я — наблюдатель. Если хотите, своеобразные силы по поддержанию порядка.
— А-а-а, — протянул Корсаков, — вооруженные силы Объединенных наций. Кей форс. Надо думать и действуете с тем же успехом?
— Намного большим. Мы не ограничены ни в вооружении, ни в разрешении на применение силы.
— Ну, так наблюдайте. Это просто отдых, а песенка — просто прикол. Не передергивайте, магистр. Не ждете же вы, что перед туристами будут исполнять арию Каварадосси?
— Вы думаете, собралось бы меньше народа?
— Не затем люди на Арбат ходят. Кто желает арию, пожалуйте в оперу. Хотя случается, что и здесь зарабатывают деньги на классическом репертуаре. А это — стеб. Если хотите, протест против мещанства и буржуазности. Молодежи всегда был свойственен радикализм. Ну, интересно им посмотреть, как будет реагировать почтенная публика на стихотворный призыв облегчаться где попало.
— А если публика внемлет призыву? — усмехнулся магистр.
— И пусть. Возможно, хоть тогда больше отхожих мест организуют. Если вы выяснили у меня, что хотели, то я, пожалуй, пойду. Что-то неважно себя чувствую.
— Я ничего не хотел у вас выяснить, Игорь Алексеевич, я хотел кое-что объяснить. Вижу, вы не носите медальон.
— Так это вы мне его подкинули? — собравшийся уходить Корсаков резко повернулся к собеседнику.
— Нет, не я, но я в курсе. Не хотите узнать о его назначении?
— А что зависит от моего желания? Меня ведут, как быка на бойню, а хочу я идти или не хочу — дело десятое.
— Попробую следовать вашей метафоре, но с небольшой поправкой: быков ведут не только на бойню, бывает, что их выводят на корриду. Правда, существует опасность, что бык не пожелает сражаться — примеров сколько угодно. Публика кричит, свистит, пикадоры пытаются раздразнить животное, тореадор ждет, пряча за спиной шпагу и помахивая перед носом животного красной тряпкой, а быку наплевать. Ему хочется обратно в хлев, к сену, к молодым телкам, к зеленой траве на выгоне и беззаботной безопасной жизни. Весь вопрос: чем воздействовать на быка, чтобы он захотел сражаться? Я лишь сторонний наблюдатель, Игорь Алексеевич, но сдается, вам не позволят вернуться в хлев, то есть к спокойной и беззаботной жизни. Простите за такое сравнение. Мой вам совет: не теряйте времени, проблемы решать придется, но инициативу лучше держать в своих руках — это вам скажет любой шахматист. Ваша партия очень далека от эндшпиля.
Корсаков глотнул пива, исподлобья глядя на магистра. Почти такие же слова он сказал Лене Шестоперову, когда тот предложил ему уехать за границу. Да, проблемы решать придется, но пока надо ждать очередного хода тех, кто думает, что он несмышленый телок и бодаться ему нечем. А ведь действительно, что он противопоставит тем, кто может навести кошмар, способный испугать до смерти, или задушить цепочкой от медальона? Силу, о которой говорила Белозерская? Так еще надо понять, в чем она заключается.
— При чем здесь медальон? — хмурясь, спросил Корсаков.
— В свое время медальон послужит вам пропуском. Вас узнают по нему, но носить его постоянно не следует: он может подчинить вас.
— А если я не пожелаю подчиниться?
— Есть вещи, с которыми следует до поры до времени мириться. Или делать вид, что смирился. Пусть полагают, что инициатива у них. Будьте гибче, Игорь Алексеевич. Иногда в тактике вполне приемлемо отступление. Временное. Вот, собственно, все, о чем я хотел с вами побеседовать. Позвольте на этом попрощаться, — магистр коротко кивнул. — Кстати, вот пример неправильно выбранной тактики.
Корсаков оглянулся. Пацанов с пивом грузили в милицейский газик. Последней, под свист публики, запихнули девчонку с гитарой, которая брыкалась и пыталась пнуть милиционеров.
— Если у кого-то из них есть папа с большими связями, то получится, что ребята принесли тактику в жертву стратегии. Так что в этом, уважаемый… — Корсаков обернулся к магистру. Тот исчез, будто испарился, как капля воды с раскаленного камня. — Интересная манера завершать спор, — пробормотал Игорь, сунул пустую бутылку давно стоявшему рядом бомжу и направился домой.
Возле двери особняка стоял зиловский «Бычок». Водитель спал на руле, два здоровенных мужика в синих комбинезонах сидели на бордюре и курили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
— Поиски конца… птуального взгляда на возможности челаэческого тела. Новое слово в живописи…
— А это что? — Анюта указала на отпечатки задницы на стене.
— Мощ-щ-щный цветовой аккорд, способный пробудить народные…
— Понятно. Это кто? — Анюта взглянула на субъекта, поднявшегося с пола и таращившего на нее глаза.
— Это? Это же живой классик Леонид Шестоперов! — провозгласил Корсаков, простирая руку. — Леня, представься.
Шестоперов согнулся в земном поклоне, протянул руку забинтованной ладонью вперед, как нищий на паперти, и, чмокнув губами, устремился к Анюте. Ноги его явно не успевали за туловищем, и он перешел на бег, став похожим на стартующего спринтера на стометровке. Анюта отступила в сторону, и Леня, пробежав мимо, обрушился вниз по лестнице, мелькнув на прощание розовыми бермудами.
— О, Господи! — Анюта подбежала к лестнице. — Он же убьется.
— Русского художника так просто не убьешь, — веско сказал Корсаков.
— Позвольте представиться: Леонид, — донеслось от входной двери, как бы в подтверждение его слов.
— Очень приятно, — Анюта решительно подошла к музыкальному центру и выключила его. — Ты как, в состоянии что-нибудь понимать?
— Я в хорошем состоянии, — подтвердил Корсаков, — просто в исключительно хорошем состоянии.
— Это я вижу. Спать будешь с ним, — Анюта кивнула в сторону лестницы, откуда неслись витиеватые приветствия и здравицы в ее честь, — на матрасе. А завтра будешь оттирать этот мощный аккорд, исполненный, как я понимаю, чьей-то жопой.
— Анюточка, я тебя так люблю…
— Только без рук! — Анюта отвела от себя разноцветные пальцы Корсакова. — Музыку больше не включать. Кстати, водка у вас еще осталась?
— Увы, радость моя, — пригорюнился было Корсаков, но тут же воспрял, — но мы можем сбегать…
— Не дай Бог! Где ключ от двери? — она подошла к столу, отыскала среди объедков и пустой посуды ключ и положила в сумочку. — Все ребята, хватит гулять.
— А где шкаф? — вспомнил Корсаков.
— Завтра привезут. Доставай своего классика, и ложитесь. Только руки вымой — весь матрас перемажешь. А Леонид тоже в краске?
— М-м-м… руки у него чистые, — помявшись, сказал Корсаков.
Когда через полчаса Анюта прошла через холл в ванную, Корсаков и Шестоперов похрапывали, обнявшись на надувном матрасе. Надувать матрас они не стали.
В половине восьмого утра Анюту разбудил стук в дверь спальни. На пороге с виноватой миной на лице стоял Корсаков.
— Доброе утро! — глядя в сторону, сказал он. — Слушай, а где у нас коньяк был, что твой папашка подарил? Налей этому живописцу сто грамм, а то помрет.
Анюта отдала ему бутылку и снова улеглась с постель. Только блаженная дремота стала охватывать ее, как кто-то снова поскребся в дверь.
— Корсаков, мне выспаться сегодня дадут или нет? — рявкнула Анюта, распахивая дверь.
— Дадут, — уверил ее Игорь. — Слушай, знаешь какое дело. Леня, — он показал на обмякшего в кресле Шестоперова, — сегодня в Лондон отбывает.
— А я при чем?
— Ну, понимаешь… надо бы ему гипс сменить, а то опоздает. Ну и подбросить не мешало бы…
— До Лондона, что ли? Я — пас.
— Что ты, — будто даже обрадовался Корсаков, — до Шереметьева. А? Ты ж на машине, а я, как понимаешь, сегодня не водитель.
— Во сколько самолет?
— В три часа дня.
— Черт бы вас взял, Игорь Алексеевич! — сказала Анюта и принялась одеваться.
Вдвоем они кое-как свели перестаравшегося с опохмелом Шестоперова по лестнице и загрузили в машину. День был жарким, солнце накалило асфальт, горячий воздух застыл без движения, как стоячая вода в болоте. Корсаков вытер испарину со лба и попытался вспомнить адрес травмпункта, где работал его знакомый. В автомобиле открыли все окна, чтобы Леня хоть немного пришел в себя. На сквозняке он очухался, правда лишь для того, чтобы спросить, куда его везут. Корсаков сказал, что его везут к доктору.
— К доктору — это хорошо, — одобрил Шестоперов. — Будем пить спирт через капельницу.
Анюта остервенело жевала жвачку и демонстративно не обращала на них внимания.
Знакомый врач оказался на месте. Разматывая бинты с рук Леонида, он подозрительно к ним принюхивался. Корсаков вспомнил, что Леня хватал квашенную капусту забинтованными руками, а потом, когда капуста кончилась, высасывал из бинтов рассол. Врачу это было знать необязательно, и Игорь промолчал. Потом снимали гипс, потом накладывали вновь и ждали, пока застынет. Изредка просыпаясь, Шестоперов с тревогой спрашивал у врача, много ли у того спирта. Врач успокаивающе хлопал его по плечу, говорил, что под окном стоит цистерна, и Леня, угомонившись, засыпал снова.
На Варшавку, к Лене домой, приехали только в двенадцать. Шестоперов, понемногу приходя в себя, командовал, какие вещи и картины следует взять. Корсаков, мучимый жестоким похмельем, угрюмо паковал чемоданы и укладывал картины в тубусы.
Облегченье наступило в аэропорту, где они успели посидеть в баре и попить пива. Леня купил в «Duty free» литр виски, пояснив, что лететь три часа, а проводницы в «British airways» сплошь стервы и наливают по пятьдесят грамм на каждый час полета.
Они проводили Леонида до накопителя. Шестоперов неловко обнял Корсакова, напомнив, чтобы звонил, если что понадобится. Повернулся к Анюте и, церемонно поклонившись, попросил извинения, если доставил какие-то неудобства.
— Что вы, что вы, — кисло улыбнулась Анюта, — я была так рада вашему визиту.
Сжимая под мышкой пакет с бутылкой, Леня прошел через металлодетектор, помахал им рукой и скрылся в накопителе.
Всю дорогу до дома Анюта сосредоточенно вела машину, не обращая внимания на робкие попытки Корсакова подлизаться. Она подвезла Игоря до Арбатской площади и высадила, мотивируя тем, что для обретения душевного равновесия ей необходимо пройтись по магазинам. Когда Корсаков спросил, при каких обстоятельствах равновесие было потеряно, Анюта посмотрела на него так выразительно, что он решил не уточнять.
День клонился к вечеру, зной спадал, хотя от прокалившихся камней на Арбате так и пыхало жаром. Корсаков купил бутылку пива и побрел, уступая дорогу туристам и приветствуя знакомых. Сашка-Акварель предложил было выпить, но, сообразив, в каком Игорь состоянии, отстал, занявшись подсевшей к нему дамой в соломенной шляпке с искусственными цветами и той-терьером на шлейке. Дама желала портрет себя с собачкой, но чтобы непременно на фоне Эйфелевой башни. Сашка сказал, что проблем не будет: изобразит хоть в саркофаге, рядом с мумией Рамзеса.
Все были заняты делом: одни продавали то, что могли предложить, а другие покупали то, в чем совсем не нуждались, — нормальный день главной туристической улицы столицы. Корсаков прикинул, сколько у него осталось денег, и вздохнул. Пора было приниматься за работу. Картин на продажу почти не осталось, а оставшееся было сделано исключительно на любителя — несколько пейзажей Строгинской поймы с купальщицами «а ля Гоген» в оранжевых и синих тонах. Картины были написаны на спор, предмет спора давно утерян, а полотна остались, как укор Корсакову. Пора было давно смыть мазню, но у Игоря рука не поднималась — все-таки это определенный период творчества. Не слишком удачный, не совсем трезвый, но из песни слова не выкинешь.
Напротив театра Вахтангова девушка с гитарой, тоненькая, как березка, в легком сарафанчике и с голубыми мечтательными глазами, пела о том, как «хорошо быть кискою, хорошо собакою». Группа пацанов с пивом в руках, собравшаяся наглядно продемонстрировать преимущества жизни домашних животных, спорила с нарядом из пятого отделения о возможности иллюстрации «текстового ряда данного произведения народного фольклора». Народ, внимающий певице, с интересом ждал окончания спора.
Но вот вы замечаете знакомое такси,
И головой киваете — дружище, подвези,
Мелькают заведения для кройки и шитья,
Но где же ты, уборная, уборная моя?
Пацаны дружно грянули:
Эх, хорошо быть кискою, хорошо собакою,
Где хочу — написаю, где хочу —…
— А может действительно отступить, и пусть сюда придут хоть изначальные, а хоть и гросты? — задумчиво сказали за спиной Корсакова. — Как вы полагаете, Игорь Алексеевич?
Игорь обернулся. Магистр, чуть склонив голову к плечу, внимательно слушал песенку. «Как ему не жарко в своем плаще?», — подумал Корсаков.
— Не понимаю о чем вы, уважаемый, — пробормотал он.
— О чем? Вы деградируете. Не вы лично, Игорь Корсаков, а люди в общей массе. Это что — поэзия? Это что — предел мечтаний вашей молодежи: кривляться с бутылкой пива в руке, эпатируя публику.
— А почему «ваша молодежь»? Вы что, не причисляете себя к человечеству?
— Скажем так: с некоторой натяжкой причисляю, — согласился магистр, — но я — наблюдатель. Если хотите, своеобразные силы по поддержанию порядка.
— А-а-а, — протянул Корсаков, — вооруженные силы Объединенных наций. Кей форс. Надо думать и действуете с тем же успехом?
— Намного большим. Мы не ограничены ни в вооружении, ни в разрешении на применение силы.
— Ну, так наблюдайте. Это просто отдых, а песенка — просто прикол. Не передергивайте, магистр. Не ждете же вы, что перед туристами будут исполнять арию Каварадосси?
— Вы думаете, собралось бы меньше народа?
— Не затем люди на Арбат ходят. Кто желает арию, пожалуйте в оперу. Хотя случается, что и здесь зарабатывают деньги на классическом репертуаре. А это — стеб. Если хотите, протест против мещанства и буржуазности. Молодежи всегда был свойственен радикализм. Ну, интересно им посмотреть, как будет реагировать почтенная публика на стихотворный призыв облегчаться где попало.
— А если публика внемлет призыву? — усмехнулся магистр.
— И пусть. Возможно, хоть тогда больше отхожих мест организуют. Если вы выяснили у меня, что хотели, то я, пожалуй, пойду. Что-то неважно себя чувствую.
— Я ничего не хотел у вас выяснить, Игорь Алексеевич, я хотел кое-что объяснить. Вижу, вы не носите медальон.
— Так это вы мне его подкинули? — собравшийся уходить Корсаков резко повернулся к собеседнику.
— Нет, не я, но я в курсе. Не хотите узнать о его назначении?
— А что зависит от моего желания? Меня ведут, как быка на бойню, а хочу я идти или не хочу — дело десятое.
— Попробую следовать вашей метафоре, но с небольшой поправкой: быков ведут не только на бойню, бывает, что их выводят на корриду. Правда, существует опасность, что бык не пожелает сражаться — примеров сколько угодно. Публика кричит, свистит, пикадоры пытаются раздразнить животное, тореадор ждет, пряча за спиной шпагу и помахивая перед носом животного красной тряпкой, а быку наплевать. Ему хочется обратно в хлев, к сену, к молодым телкам, к зеленой траве на выгоне и беззаботной безопасной жизни. Весь вопрос: чем воздействовать на быка, чтобы он захотел сражаться? Я лишь сторонний наблюдатель, Игорь Алексеевич, но сдается, вам не позволят вернуться в хлев, то есть к спокойной и беззаботной жизни. Простите за такое сравнение. Мой вам совет: не теряйте времени, проблемы решать придется, но инициативу лучше держать в своих руках — это вам скажет любой шахматист. Ваша партия очень далека от эндшпиля.
Корсаков глотнул пива, исподлобья глядя на магистра. Почти такие же слова он сказал Лене Шестоперову, когда тот предложил ему уехать за границу. Да, проблемы решать придется, но пока надо ждать очередного хода тех, кто думает, что он несмышленый телок и бодаться ему нечем. А ведь действительно, что он противопоставит тем, кто может навести кошмар, способный испугать до смерти, или задушить цепочкой от медальона? Силу, о которой говорила Белозерская? Так еще надо понять, в чем она заключается.
— При чем здесь медальон? — хмурясь, спросил Корсаков.
— В свое время медальон послужит вам пропуском. Вас узнают по нему, но носить его постоянно не следует: он может подчинить вас.
— А если я не пожелаю подчиниться?
— Есть вещи, с которыми следует до поры до времени мириться. Или делать вид, что смирился. Пусть полагают, что инициатива у них. Будьте гибче, Игорь Алексеевич. Иногда в тактике вполне приемлемо отступление. Временное. Вот, собственно, все, о чем я хотел с вами побеседовать. Позвольте на этом попрощаться, — магистр коротко кивнул. — Кстати, вот пример неправильно выбранной тактики.
Корсаков оглянулся. Пацанов с пивом грузили в милицейский газик. Последней, под свист публики, запихнули девчонку с гитарой, которая брыкалась и пыталась пнуть милиционеров.
— Если у кого-то из них есть папа с большими связями, то получится, что ребята принесли тактику в жертву стратегии. Так что в этом, уважаемый… — Корсаков обернулся к магистру. Тот исчез, будто испарился, как капля воды с раскаленного камня. — Интересная манера завершать спор, — пробормотал Игорь, сунул пустую бутылку давно стоявшему рядом бомжу и направился домой.
Возле двери особняка стоял зиловский «Бычок». Водитель спал на руле, два здоровенных мужика в синих комбинезонах сидели на бордюре и курили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36