Оба погибли много лет назад в автомобильной катастрофе.
- Ну конечно! Недаром Фредди Торн называет вас сиротой.
- Вы часто видитесь с Фредди Торном?
- Только по необходимости, - сказала она. - Он бывает на наших вечеринках.
- Он бывает на всех вечеринках.
- Это я знаю, можете не рассказывать.
- Извините. Я ничего не собирался вам рассказывать. Уверен, что вы и так знаете достаточно. Я просто хочу доделать эту работу до конца, чтобы вам и вашему ребенку было уютно зимой.
Ее бескровные губ застыли.
- Еще только июнь, - неуверенно произнесла она.
- Время летит быстро, - сказал он. Шел еще только июнь, и он еще ни разу до нее не дотронулся, если не считать приветствий и танцев. В танце она, партнерша одного с ним роста, полностью ему подчинялась, ее руки невесомо ложились ему на спину, живот подрагивал. Сейчас она выжидательно сидела на кухонном табурете в свободном халате. В ней чувствовалась агрессивность, привлекательность померкла.
- Хороший лимонад, - произнес он небрежно почти одновременно с ее вопросом:
- Почему вы ходите в церковь?
- А вы?
- Я первая спросила.
- По самым заурядным причинам. Я трус и консерватор. Верующий республиканец. Там витают призраки моих родителей, а старшая дочь поет в церковном хоре. Славная девочка!
- Очень жаль, что вы республиканец. Мои родители поклонялись Рузвельту.
- А моих он оскорблял: он ведь был голландцем, а они полагали, что голландцу негоже управлять этой страной. Считали, наверное, что власть - это грех. Лично у меня нет серьезных убеждений. Нет, одно все же есть... Мне кажется, что Америка сейчас похожа на нелюбимого ребенка, закормленного сластями. Или на немолодую жену, которой муж привозит из каждой отлучки подарки, чтобы оправдаться за неверность. Когда они только поженились, ему не приходилось ничего ей дарить.
- Кто же муж?
- Бог, кто же еще? Бог нас разлюбил. Он любит Россию, Уганду. А мы толстые, прыщавые, только и делаем, что клянчим еще сладенького. Мы лишились Его расположения.
- Наверное, вы много размышляете о любви?
- Больше других?
- Думаю, больше.
- На самом деле я о ней вообще не размышляю. Предоставляю это удовольствие вашему приятелю Фредди Торну.
- Вам хочется меня поцеловать?
- Еще как!
- За чем же дело стало?
- Я не смею. Вы вынашиваете ребенка от другого мужчины.
Фокси нетерпеливо вскочила.
- Кен боится моего ребенка! - крикнула она. - Я его пугаю. И вас пугаю.
Он тоже встал. Совсем тихо, потому что на таком малом расстоянии он расслышал бы и слабый шепот, она спросила:
- Разве мы не в своем доме? Разве ты строишь этот дом не для меня?
У него не оставалось выхода. Прежде чем ее поцеловать, он увидел, что ее лицо застыло, лишенное каких-либо чувств, как свет свечи в безветрии, как прямая дорога, как дороги его родного штата или голландские каналы. Его руки, приникнув ей под халат, нащупали то же самое: дерево, но живое, уже его. Ощущение ее тела сразу стало таким знакомым, что немедленно ей овладевать не было необходимости. Так муж с женой, пообнимавшись в кухне, не спешат в постель, потому что скоро в их распоряжении будет вся ночь, когда дети уснут, а в дверь не постучит почтальон.
Уходя, минуя глину, штабеля досок, обрубки сирени, Пайт вспоминал ее волосы, залитые золотым солнцем Тарбокса, мокрые пряди на затылке. После поцелуя она отвернулась, как будто стесняясь краски на лице и прервавшегося дыхания, устремила взгляд через его плечо в дальний угол комнаты. Ее губы, с виду тонкие, оказались широкими, горячими, влажными! На улице это воспоминание, словно вступив в реакцию с кислородом, вскипело у него в голове и изгнало все мысли.
В обществе Анджелы он теперь чувствовал вялость, онемение. При Джорджине ничего подобного не бывало. Фокси проникла ему в кровь; он бесконечно вспоминал ее по частям: нежную поросль на лобке, крики при любовных соитиях; не переставал удивляться долгому и всегда нечаянному пребыванию своего члена у нее во рту. Он истово хранил свою тайну, любовно пестовал расцветшую внутри него клумбу.
- Не знал, что ты и тут окажешься блондинкой...
- Как же иначе? Ты, например, рыжий...
- Эта нежная прозрачность, как пух на розе...
- Я привыкла так жить, - сказала она со смехом. - Придется и тебе привыкнуть.
Он жил, как в тумане, приободряясь, как от вспышки, в те нечастые моменты, когда они поспешно друг друга раздевали. Она растягивалась с ним рядом, и он открывал ее, как складную линзу, терялся на склонах ее тела, как ослепший лыжник. Июль был пятым месяцем ее беременности, и им приходилось приспосабливаться к неудобствам. Ей было трудно наклоняться, поэтому для орального секса она соскальзывала в ноги кровати.
- Тебе правда нравится?
- Обожаю!
- А вкус?
- Хороший вкус. Крепкий, соленый. Чуть с горечью, как лимон.
- Не хочу тебя принуждать.
- Не бойся. Ну?
Сама она никогда не кончала. Как бы радостно она его ни приветствовала, как бы умело он ее ни распалял, обласкав и облизав с ног до головы, конец дистанции каждый пробегал по-своему.
- Кончай в меня.
- Ты готова?
- Хочу чувствовать тебя внутри.
Он слышал, как замирает звучащая в ней музыка. Ее лоно было молодым и аккуратным. От отчаяния он несся к финишу на всех парах и извергался, поощряемый ее вскрикиваниями. Потом она со вздохом опадала. Она прощала его, он ее, она винила себя, он не соглашался; они делили вину пополам, их любовь набиралась опыта и разрасталась. В ее широко распахнутых карих глазах отражалось квадратное окно в потолке - по окну в каждом глазу.
- Прости, - говорила она. - Я никак не могу забыть, что это ты.
- Кем же я должен быть?
- Никем. Просто мужчиной. Я помню о твоей личности и сбиваюсь.
- С Кеном так тоже бывает?
- Нет. С ним я иногда кончаю первой. Мы так давно друг друга знаем, что не напрягаемся, а просто друг друга используем. Но я тебе, кажется, говорила, что теперь, когда я забеременела, мы с ним почти не спим.
- Странно... Тебе идет беременность. Кожа блестит, форма тела кажется самой правильной. Не могу себе представить, как бы я занимался с тобой любовью, будь у тебя плоский живот. Это была бы уже не ты. Не хватало бы величия!
- Кен странный. Хочет, чтобы у секса была своя узкая ячейка. Он женился на мне и решил свою проблему. Он не хотел, чтобы я рожала. Денег нам хватает, дело в его эгоизме. Все эти годы я была ему не женой, а шлюхой, которая требовалась ему раз в неделю.
- Я ревную!
- Напрасно. Не переживай из-за того, что я не кончаю. Когда я с тобой, меня переполняет любовь, вот в чем все дело.
- Спасибо на добром слове, но я, правда, боюсь, что оказался второсортным любовником. Лыжник и игрок в гольф я тоже второсортный. Слишком поздно начал тренироваться.
- Ты ужасен! Ненавижу, когда напрашиваются на комплименты. Все женщины тебе, наверное, твердят, какой ты неподражаемый. Неподражаемо нежный.
- Любой мужчина, которого ты затащишь голым в постель, проявит нежность.
- Неправда. Во всяком случае, на моем счету трое мужчин, и предыдущие двое особой нежностью не блистали.
- Даже твой еврей? - Она рассказывала ему про еврея.
- Он надо мной смеялся. Иногда он делал мне больно. Правда, я была девственницей, так что иначе он, наверное, не мог. Теперь он бы не сделал мне больно.
- Ты снова его хочешь?
- Не просто хочу, но и имею. Ничего, что я это говорю? JH _ это и он, и ты сам. Так лучше, Пайт. Он был извращенцем.
- А ты разве не извращенка?
Ее карие глаза по-детски расширились.
- Почему? Ах, ты о... - Она дотронулась сначала до своих губ, потом до его члена. - Об этом? Какое же это извращение? Разве тебе не нравится?
- Нравится, еще как! Правда, это так нас сближает, что мне даже становится страшно.
- Тебе страшно? А я рада. Меня другое пугает: что с нами сделают, когда узнают?
- Ты кого боишься - Бога или сплетен?
- По-твоему, это не одно и то же? Для меня - одно.
- Наверное, это я и имел в виду, когда назвал тебя извращенкой.
Их лица так сблизились, что ее лицо казалось ему парадигмой, собранием всех женских лиц, которые когда-либо смотрели на него в упор. Чистым лбом и дыханием она походила на Анджелу; но когда Фокси повернула голову на подушке, в лицо ей ударил голубой небесный свет с потолка, и она опять превратилась в миссис Уитмен, молодую прелюбодейку.
Она была напугана и бесстыдна, робка и распущена, в ужасе от себя, но далека от покаяния. Измена зажигала ее изнутри, и она вся светилась, как дом, занявшийся пламенем, но отказывающийся сгорать дотла. То, что она сама склонила его к падению; что одновременно гордилась своей беременностью и отказывалась осторожничать; что спала с ним; что ее отец был несгибаемым семьянином и мелким портовым клерком; что ее мать вышла замуж за хозяина прачечной-автомата; что по происхождению и по браку она стояла выше его на социальной лестнице; что брала в свой благоухающий рот его напрягшийся член; что в ее жизни был любовник-еврей, которого она снова открыла в нем; что в самом пылу любовной агонии она сохраняла почти мужское здравомыслие; что все ее естество так хрупко и нежно; что она - его раба, а он - ее невольник; что ее точит страх - в сравнении со всем этим Анджела была глыбой, барьером, невскрываемой дверью. Ее неведение - притом, что все их знакомые обо всем догадывались, - свидетельствовало о непроницаемости, от которой впору было свихнуться. Она не участвовала в том, что стало главным содержанием их жизни. Она была как калека, как глухонемая; она ощупью передвигалась между окрашенных в цвет яичной скорлупы стен их элегантного колониального дома, натыкаясь на гудящие канаты мужниных нервов. Он был так переполнен Фокси, так беременей ее телом, запахом, криком, разговором, так занят их любовью, что казался себе раскатанной ледяной дорожкой, на которой нельзя не поскользнуться. Он молча молил Анджелу догадаться и видел в ее отказе удовлетворить его мольбу злой умысел. Его тайна задыхалась в кромешной темноте, и благодарность за возможность водить жену за нос постепенно сменилась яростью, способной по малейшему поводу вырваться наружу.
- Очнись!
Она оторвала взгляд от книжной страницы, освещенной торшером, и замигала, удивляясь, что его так плохо видно.
- Я не сплю.
- Ты дремлешь. Живешь в трансе. Не замечаешь, что с нами творится?
- Ты с каждым днем становишься все противнее. Мошки бились об абажур над ее плечом.
- Я расстроен.
- Из-за чего?
- Из-за всего. Из-за жмота Галлахера. Из-за дурацкого строительства на холме. Из-за Яжински: он считает меня пьяницей! Из-за заказа Уитменов. Я из кожи вон лезу, а он даже не думает сказать спасибо!
- Я думала, тебе нравится, ведь ты каждый день навещаешь маленькую принцессу.
Он благодарно рассмеялся.
- Вот как ты ее воспринимаешь?
- Она ведь молоденькая. И заносчивая. Со временем она смягчится: материнство пойдет ей на пользу. Вряд ли ей нужна твоя отеческая опека.
- Откуда ты взяла про опеку?
- Неважно. Можно мне почитать? Фокси Уитмен и весь этот разговор меня не интересуют.
- Как же ты задаешься! От твоего высокомерия просто тошнит.
- Слушай, я обещаю с тобой сегодня переспать, если ты дашь мне дочитать главу.
- Можешь дочитать свою чертову книгу до конца, мне все равно. Хоть съешь ее, чтобы как следует насытиться литературой!
Она расслышана в его тоне призыв и хотела поднять голову, но задержала взгляд на репродукции на стене.
- Отдохни десять минут, - сказал она рассеянно. - Мне осталось всего пять страниц.
Он вскочил, добежал до зеркала над телефоном, вернулся обратно.
- Я хочу развлечься. Хочу к людям. Чем заняты Эпплсмиты? А Солцы?
- Уймись, пожалуйста, уже одиннадцать часов.
- Умираю! Я тридцатичетырехлетний подрядчик в ночном полете. У меня нет сыновей, жена задирает передо мной нос, работники меня презирают, все мои друзья - это друзья жены, а я сирота, пария.
- Зверь в клетке.
- Вот-вот. - Он замер перед ней в воинственной позе, руки в боки крепко сбитый пружинистый человечек в рубашке с короткими рукавами, с веснушками на локтях.
- А кто сделал для меня клетку, Ангел? Кто?
Ему хотелось, чтобы она его распахнула и обнаружила его секрет, испугалась и восхитилась, чтобы припала с ним заодно к этому источнику смятения. Но, запертая в собственном мирке - экзотическом, но строгом, где перемешивалось бесстыдство любви и родительское снисхождение, она не ответила. Книга, так ее заинтересовавшая, давным-давно заляпанный при коллективном чтении с подружками томик издательства "Модерн Лайбрери", называлась "Толкование снов".
Как-то раз Джанет Эпплби призналась Анджеле в пляжной беседе, что посещает психиатра. Анджела объяснила это Пай-ту в таких словах:
- Это не сеансы психоанализ, а просто встречи дважды в неделю. Фрэнк ее поддерживает, хотя идея принадлежала ей. Она рассказала, что однажды, вернувшись домой в три ночи после страшного скандала с Марсией, внезапно осознала, что ей требуется помощь, причем не от друга, не от любимого человека, а от кого-то, кому она совершенно безразлична.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
- Ну конечно! Недаром Фредди Торн называет вас сиротой.
- Вы часто видитесь с Фредди Торном?
- Только по необходимости, - сказала она. - Он бывает на наших вечеринках.
- Он бывает на всех вечеринках.
- Это я знаю, можете не рассказывать.
- Извините. Я ничего не собирался вам рассказывать. Уверен, что вы и так знаете достаточно. Я просто хочу доделать эту работу до конца, чтобы вам и вашему ребенку было уютно зимой.
Ее бескровные губ застыли.
- Еще только июнь, - неуверенно произнесла она.
- Время летит быстро, - сказал он. Шел еще только июнь, и он еще ни разу до нее не дотронулся, если не считать приветствий и танцев. В танце она, партнерша одного с ним роста, полностью ему подчинялась, ее руки невесомо ложились ему на спину, живот подрагивал. Сейчас она выжидательно сидела на кухонном табурете в свободном халате. В ней чувствовалась агрессивность, привлекательность померкла.
- Хороший лимонад, - произнес он небрежно почти одновременно с ее вопросом:
- Почему вы ходите в церковь?
- А вы?
- Я первая спросила.
- По самым заурядным причинам. Я трус и консерватор. Верующий республиканец. Там витают призраки моих родителей, а старшая дочь поет в церковном хоре. Славная девочка!
- Очень жаль, что вы республиканец. Мои родители поклонялись Рузвельту.
- А моих он оскорблял: он ведь был голландцем, а они полагали, что голландцу негоже управлять этой страной. Считали, наверное, что власть - это грех. Лично у меня нет серьезных убеждений. Нет, одно все же есть... Мне кажется, что Америка сейчас похожа на нелюбимого ребенка, закормленного сластями. Или на немолодую жену, которой муж привозит из каждой отлучки подарки, чтобы оправдаться за неверность. Когда они только поженились, ему не приходилось ничего ей дарить.
- Кто же муж?
- Бог, кто же еще? Бог нас разлюбил. Он любит Россию, Уганду. А мы толстые, прыщавые, только и делаем, что клянчим еще сладенького. Мы лишились Его расположения.
- Наверное, вы много размышляете о любви?
- Больше других?
- Думаю, больше.
- На самом деле я о ней вообще не размышляю. Предоставляю это удовольствие вашему приятелю Фредди Торну.
- Вам хочется меня поцеловать?
- Еще как!
- За чем же дело стало?
- Я не смею. Вы вынашиваете ребенка от другого мужчины.
Фокси нетерпеливо вскочила.
- Кен боится моего ребенка! - крикнула она. - Я его пугаю. И вас пугаю.
Он тоже встал. Совсем тихо, потому что на таком малом расстоянии он расслышал бы и слабый шепот, она спросила:
- Разве мы не в своем доме? Разве ты строишь этот дом не для меня?
У него не оставалось выхода. Прежде чем ее поцеловать, он увидел, что ее лицо застыло, лишенное каких-либо чувств, как свет свечи в безветрии, как прямая дорога, как дороги его родного штата или голландские каналы. Его руки, приникнув ей под халат, нащупали то же самое: дерево, но живое, уже его. Ощущение ее тела сразу стало таким знакомым, что немедленно ей овладевать не было необходимости. Так муж с женой, пообнимавшись в кухне, не спешат в постель, потому что скоро в их распоряжении будет вся ночь, когда дети уснут, а в дверь не постучит почтальон.
Уходя, минуя глину, штабеля досок, обрубки сирени, Пайт вспоминал ее волосы, залитые золотым солнцем Тарбокса, мокрые пряди на затылке. После поцелуя она отвернулась, как будто стесняясь краски на лице и прервавшегося дыхания, устремила взгляд через его плечо в дальний угол комнаты. Ее губы, с виду тонкие, оказались широкими, горячими, влажными! На улице это воспоминание, словно вступив в реакцию с кислородом, вскипело у него в голове и изгнало все мысли.
В обществе Анджелы он теперь чувствовал вялость, онемение. При Джорджине ничего подобного не бывало. Фокси проникла ему в кровь; он бесконечно вспоминал ее по частям: нежную поросль на лобке, крики при любовных соитиях; не переставал удивляться долгому и всегда нечаянному пребыванию своего члена у нее во рту. Он истово хранил свою тайну, любовно пестовал расцветшую внутри него клумбу.
- Не знал, что ты и тут окажешься блондинкой...
- Как же иначе? Ты, например, рыжий...
- Эта нежная прозрачность, как пух на розе...
- Я привыкла так жить, - сказала она со смехом. - Придется и тебе привыкнуть.
Он жил, как в тумане, приободряясь, как от вспышки, в те нечастые моменты, когда они поспешно друг друга раздевали. Она растягивалась с ним рядом, и он открывал ее, как складную линзу, терялся на склонах ее тела, как ослепший лыжник. Июль был пятым месяцем ее беременности, и им приходилось приспосабливаться к неудобствам. Ей было трудно наклоняться, поэтому для орального секса она соскальзывала в ноги кровати.
- Тебе правда нравится?
- Обожаю!
- А вкус?
- Хороший вкус. Крепкий, соленый. Чуть с горечью, как лимон.
- Не хочу тебя принуждать.
- Не бойся. Ну?
Сама она никогда не кончала. Как бы радостно она его ни приветствовала, как бы умело он ее ни распалял, обласкав и облизав с ног до головы, конец дистанции каждый пробегал по-своему.
- Кончай в меня.
- Ты готова?
- Хочу чувствовать тебя внутри.
Он слышал, как замирает звучащая в ней музыка. Ее лоно было молодым и аккуратным. От отчаяния он несся к финишу на всех парах и извергался, поощряемый ее вскрикиваниями. Потом она со вздохом опадала. Она прощала его, он ее, она винила себя, он не соглашался; они делили вину пополам, их любовь набиралась опыта и разрасталась. В ее широко распахнутых карих глазах отражалось квадратное окно в потолке - по окну в каждом глазу.
- Прости, - говорила она. - Я никак не могу забыть, что это ты.
- Кем же я должен быть?
- Никем. Просто мужчиной. Я помню о твоей личности и сбиваюсь.
- С Кеном так тоже бывает?
- Нет. С ним я иногда кончаю первой. Мы так давно друг друга знаем, что не напрягаемся, а просто друг друга используем. Но я тебе, кажется, говорила, что теперь, когда я забеременела, мы с ним почти не спим.
- Странно... Тебе идет беременность. Кожа блестит, форма тела кажется самой правильной. Не могу себе представить, как бы я занимался с тобой любовью, будь у тебя плоский живот. Это была бы уже не ты. Не хватало бы величия!
- Кен странный. Хочет, чтобы у секса была своя узкая ячейка. Он женился на мне и решил свою проблему. Он не хотел, чтобы я рожала. Денег нам хватает, дело в его эгоизме. Все эти годы я была ему не женой, а шлюхой, которая требовалась ему раз в неделю.
- Я ревную!
- Напрасно. Не переживай из-за того, что я не кончаю. Когда я с тобой, меня переполняет любовь, вот в чем все дело.
- Спасибо на добром слове, но я, правда, боюсь, что оказался второсортным любовником. Лыжник и игрок в гольф я тоже второсортный. Слишком поздно начал тренироваться.
- Ты ужасен! Ненавижу, когда напрашиваются на комплименты. Все женщины тебе, наверное, твердят, какой ты неподражаемый. Неподражаемо нежный.
- Любой мужчина, которого ты затащишь голым в постель, проявит нежность.
- Неправда. Во всяком случае, на моем счету трое мужчин, и предыдущие двое особой нежностью не блистали.
- Даже твой еврей? - Она рассказывала ему про еврея.
- Он надо мной смеялся. Иногда он делал мне больно. Правда, я была девственницей, так что иначе он, наверное, не мог. Теперь он бы не сделал мне больно.
- Ты снова его хочешь?
- Не просто хочу, но и имею. Ничего, что я это говорю? JH _ это и он, и ты сам. Так лучше, Пайт. Он был извращенцем.
- А ты разве не извращенка?
Ее карие глаза по-детски расширились.
- Почему? Ах, ты о... - Она дотронулась сначала до своих губ, потом до его члена. - Об этом? Какое же это извращение? Разве тебе не нравится?
- Нравится, еще как! Правда, это так нас сближает, что мне даже становится страшно.
- Тебе страшно? А я рада. Меня другое пугает: что с нами сделают, когда узнают?
- Ты кого боишься - Бога или сплетен?
- По-твоему, это не одно и то же? Для меня - одно.
- Наверное, это я и имел в виду, когда назвал тебя извращенкой.
Их лица так сблизились, что ее лицо казалось ему парадигмой, собранием всех женских лиц, которые когда-либо смотрели на него в упор. Чистым лбом и дыханием она походила на Анджелу; но когда Фокси повернула голову на подушке, в лицо ей ударил голубой небесный свет с потолка, и она опять превратилась в миссис Уитмен, молодую прелюбодейку.
Она была напугана и бесстыдна, робка и распущена, в ужасе от себя, но далека от покаяния. Измена зажигала ее изнутри, и она вся светилась, как дом, занявшийся пламенем, но отказывающийся сгорать дотла. То, что она сама склонила его к падению; что одновременно гордилась своей беременностью и отказывалась осторожничать; что спала с ним; что ее отец был несгибаемым семьянином и мелким портовым клерком; что ее мать вышла замуж за хозяина прачечной-автомата; что по происхождению и по браку она стояла выше его на социальной лестнице; что брала в свой благоухающий рот его напрягшийся член; что в ее жизни был любовник-еврей, которого она снова открыла в нем; что в самом пылу любовной агонии она сохраняла почти мужское здравомыслие; что все ее естество так хрупко и нежно; что она - его раба, а он - ее невольник; что ее точит страх - в сравнении со всем этим Анджела была глыбой, барьером, невскрываемой дверью. Ее неведение - притом, что все их знакомые обо всем догадывались, - свидетельствовало о непроницаемости, от которой впору было свихнуться. Она не участвовала в том, что стало главным содержанием их жизни. Она была как калека, как глухонемая; она ощупью передвигалась между окрашенных в цвет яичной скорлупы стен их элегантного колониального дома, натыкаясь на гудящие канаты мужниных нервов. Он был так переполнен Фокси, так беременей ее телом, запахом, криком, разговором, так занят их любовью, что казался себе раскатанной ледяной дорожкой, на которой нельзя не поскользнуться. Он молча молил Анджелу догадаться и видел в ее отказе удовлетворить его мольбу злой умысел. Его тайна задыхалась в кромешной темноте, и благодарность за возможность водить жену за нос постепенно сменилась яростью, способной по малейшему поводу вырваться наружу.
- Очнись!
Она оторвала взгляд от книжной страницы, освещенной торшером, и замигала, удивляясь, что его так плохо видно.
- Я не сплю.
- Ты дремлешь. Живешь в трансе. Не замечаешь, что с нами творится?
- Ты с каждым днем становишься все противнее. Мошки бились об абажур над ее плечом.
- Я расстроен.
- Из-за чего?
- Из-за всего. Из-за жмота Галлахера. Из-за дурацкого строительства на холме. Из-за Яжински: он считает меня пьяницей! Из-за заказа Уитменов. Я из кожи вон лезу, а он даже не думает сказать спасибо!
- Я думала, тебе нравится, ведь ты каждый день навещаешь маленькую принцессу.
Он благодарно рассмеялся.
- Вот как ты ее воспринимаешь?
- Она ведь молоденькая. И заносчивая. Со временем она смягчится: материнство пойдет ей на пользу. Вряд ли ей нужна твоя отеческая опека.
- Откуда ты взяла про опеку?
- Неважно. Можно мне почитать? Фокси Уитмен и весь этот разговор меня не интересуют.
- Как же ты задаешься! От твоего высокомерия просто тошнит.
- Слушай, я обещаю с тобой сегодня переспать, если ты дашь мне дочитать главу.
- Можешь дочитать свою чертову книгу до конца, мне все равно. Хоть съешь ее, чтобы как следует насытиться литературой!
Она расслышана в его тоне призыв и хотела поднять голову, но задержала взгляд на репродукции на стене.
- Отдохни десять минут, - сказал она рассеянно. - Мне осталось всего пять страниц.
Он вскочил, добежал до зеркала над телефоном, вернулся обратно.
- Я хочу развлечься. Хочу к людям. Чем заняты Эпплсмиты? А Солцы?
- Уймись, пожалуйста, уже одиннадцать часов.
- Умираю! Я тридцатичетырехлетний подрядчик в ночном полете. У меня нет сыновей, жена задирает передо мной нос, работники меня презирают, все мои друзья - это друзья жены, а я сирота, пария.
- Зверь в клетке.
- Вот-вот. - Он замер перед ней в воинственной позе, руки в боки крепко сбитый пружинистый человечек в рубашке с короткими рукавами, с веснушками на локтях.
- А кто сделал для меня клетку, Ангел? Кто?
Ему хотелось, чтобы она его распахнула и обнаружила его секрет, испугалась и восхитилась, чтобы припала с ним заодно к этому источнику смятения. Но, запертая в собственном мирке - экзотическом, но строгом, где перемешивалось бесстыдство любви и родительское снисхождение, она не ответила. Книга, так ее заинтересовавшая, давным-давно заляпанный при коллективном чтении с подружками томик издательства "Модерн Лайбрери", называлась "Толкование снов".
Как-то раз Джанет Эпплби призналась Анджеле в пляжной беседе, что посещает психиатра. Анджела объяснила это Пай-ту в таких словах:
- Это не сеансы психоанализ, а просто встречи дважды в неделю. Фрэнк ее поддерживает, хотя идея принадлежала ей. Она рассказала, что однажды, вернувшись домой в три ночи после страшного скандала с Марсией, внезапно осознала, что ей требуется помощь, причем не от друга, не от любимого человека, а от кого-то, кому она совершенно безразлична.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47