С самого отъезда из Сидотона он ни разу не спал по-человечески, в постели.
Да, она сильно изменилась, эта Николь. Ее короткие кудри все так же уложены по моде, и выщипаны брови, и ногти безупречно отделаны. Но весь облик иной. Она словно стала лет на десять старше; под глазами легли темные тени, под стать черному шарфу на шее. И вдруг подумалось — а ведь она напоминает молодую вдову. Она не замужем, совсем юная девушка, и все-таки отчего-то похожа на молодую вдову. Быть может, на войне погиб ее fiance? Надо будет осторожно спросить у матери; если знать правду, он сумеет избежать в разговоре всего, что может причинить ей боль.
Да, очень странная девушка. Никак ее не поймешь… Но наконец усталое тело расслабилось, мысль работала все медленнее, и Хоуард погрузился в сон.
Он проспал всю ночь напролет — небывалый случай для человека его возраста. Он еще спал, когда около четверти девятого утра Николь принесла на подносе булочки и кофе. Он сразу проснулся, сел в постели и поблагодарил ее.
Она была совсем одета. Позади нее в коридоре, заглядывая в дверь, толпились дети, одетые и умытые. Пьер вышел немножко вперед.
— Доброе утро, Пьер, — серьезно сказал старик.
Мальчик прижал руку к животу и отвесил низкий поклон.
— Bonjour, мсье Хоуард.
Николь расхохоталась и погладила Пьера по голове.
— Он bien eleve, этот малыш. Не то что другие ваши питомцы.
— Надеюсь, они не слишком вас беспокоили, мадемуазель? — встревожился старик.
— Дети никогда не доставят мне беспокойства, мсье, — был ответ.
Престранная молодая особа и престранно выражается, снова подумал Хоуард.
Николь сказала, что мать уже пошла в город за покупками и наведет кое-какие справки. Примерно через полчаса она вернется, и тогда они составят план действий.
Затем Николь принесла ему отцовский серый костюм, довольно жалкий и потрепанный, пару старых коричневых парусиновых туфель, ужасную лиловую рубашку, пожелтевший от времени целлулоидный воротничок и безобразный галстук.
— Все это не слишком элегантно, — сказала она извиняясь. — Но вам лучше одеться так, мсье Хоуард, в этом вы будете выглядеть как самый заурядный обыватель. А о своем костюме не беспокойтесь, мы его сбережем. Мама положит его в кедровый сундук вместе с одеялами, и моль его не тронет.
Спустя три четверти часа Хоуард, совсем готовый и одетый, вошел в гостиную, и Николь придирчиво его оглядела.
— Напрасно вы опять побрились, — сказала она. — Это портит впечатление.
Он извинился за свою оплошность. Потом заметил, что и сама Николь выглядит необычно.
— Вы и сами оделись похуже, чтобы меня проводить, мадемуазель. Это очень великодушно с вашей стороны.
— Мари, служанка, одолжила мне свое платье, — объяснила Николь.
На ней было очень простое черное платье, длинное, ничем не украшенное. Да еще неуклюжие башмаки на низком каблуке и грубые черные чулки.
Вошла мадам Ружерон и поставила на стол в гостиной корзинку.
— В полдень идет поезд на Ренн, — невозмутимо сказала она. — У guichet стоит немецкий солдат. Там спрашивают, зачем вы едете, но документы не смотрят. И очень все вежливы. — Она чуть помолчала. — Но вот еще новость. — Она достала из кармана сложенную листовку. — Сегодня утром немецкий солдат оставил это у консьержки. По такой вот бумажке на каждую квартиру.
Листовку разложили на столе. Она была отпечатана по-французски и гласила:
«Граждане республики!
Вероломные англичане, которые навязали нам эту войну, обращены в беспорядочное бегство и изгнаны из нашей страны. Настало время подняться и истребить этих толстосумов, подстрекателей войны, где бы они ни скрывались, иначе они ввергнут Францию в новые бедствия.
Эти негодяи рыщут по стране и скрываются в наших домах, точно мерзкие паразиты; они готовят акты саботажа и шпионажа и сеют раздор между нами и немцами, которые заботятся только о том, чтобы установить мирный режим в нашей стране. Если действиям этих тайных агентов и гнусных шпионов не воспрепятствовать, немцы задержат наших отцов, наших мужей и сыновей в длительном плену. Помогите вернуть наших мужчин, искореняйте эту заразу!
Если вам известен скрывающийся англичанин, ваш долг сообщить о нем жандармам или первому же германскому солдату. Это очень просто, так может поступить каждый, кто хочет принести мир и свободу нашему возлюбленному отечеству.
Всякого, кто укрывает этих негодяев, ждет суровая кара.
Да здравствует Франция!»
Хоуард дважды спокойно прочитал листовку. Потом сказал:
— Видно, и я один из этих негодяев, мадам. Если так, я полагаю, лучше мне уйти одному с детьми.
Об этом нечего и думать, сказала она. И потом, Николь ни за что не согласится.
— Ну еще бы, — сказала девушка. — Все складывается так, что вам просто невозможно ехать одному. Вы далеко не уйдете, немцы быстро догадаются, что вы не француз, хоть вы и переоделись. — Она с отвращением скомкала листовку. — Это сочиняли немцы. Не думайте, мсье Хоуард, французы так не говорят.
— Это очень близко к истине, — сказал он горько.
— Это гнусная ложь! — возразила Николь и вышла из комнаты.
Старик, пользуясь удобным случаем, обратился к матери:
— Ваша дочь сильно изменилась с тех пор, как мы были в Сидотоне, мадам.
Та подняла на него глаза.
— Она много выстрадала, мсье.
— Мне крайне прискорбно это слышать, — сказал Хоуард. — Может быть, вы мне что-то объясните… тогда я постараюсь избежать в разговоре всего, что могло бы ее огорчить.
Мадам Ружерон изумленно посмотрела на него:
— Так вы ничего не знаете?
— Как же я мог узнать что-либо о горе вашей дочери, мадам? — спросил он мягко. — Вероятно, это случилось уже после нашей встречи в Сидотоне.
С минуту женщина колебалась. Потом сказала:
— Она любила одного молодого человека. Но все тогда было еще очень неопределенно, и теперь она со мной об этом не говорит.
— Молодежь вся одинакова, — негромко сказал Хоуард. — Мой сын был такой же. Этот молодой человек, вероятно, попал в плен к немцам?
— Нет, мсье. Он погиб.
Быстро вошла Николь с фибровым чемоданчиком в руках.
— Это мы положим в вашу коляску, мсье, — сказала она. — Ну, вот, я готова.
Больше некогда было разговаривать с мадам Ружерон, но Хоуард понимал — главное ясно; в, сущности, именно этого он и ожидал. Тяжелый удар для бедняжки, очень тяжелый; пожалуй, их путешествие, хоть и небезопасное, отчасти пойдет ей на пользу. Немного отвлечет мысли, а тем самым приглушит боль.
Пора было двинуться в путь, поднялась суета. Все гурьбой спустились по лестнице; многочисленные свертки с провизией, которые приготовила мадам Ружерон, уложили в коляску. Дети толпились вокруг и мешали.
— Мы пойдем туда, где танки, мистер Хоуард? — спросил Ронни по-английски. — Вы говорили, мне можно будет покататься с немцами.
— Это в другой раз, — по-французски сказал Хоуард. — Пока с нами мадемуазель Ружерон, старайся говорить по-французски, Ронни; не очень любезно разговаривать так, чтобы другие люди не могли понять.
— Правда, правда, мсье! — поддержала Роза. — Я сколько раз говорила Ронни, это невежливо — говорить по-английски.
— Очень неглупо, — тихо сказала дочери мадам Ружерон.
Девушка кивнула.
— Я не говорю по-английски, мсье, — вдруг сказал Пьер.
— Да, Пьер, ты очень вежливый мальчик, — сказал Хоуард.
— А Биллем тоже вежливый? — спросила Шейла, она говорила по-французски.
— Вы все вежливые, все tres bien eleves, — сказала Николь. — Ну, вот мы и готовы. — Она обернулась и поцеловала мать. — Не волнуйся, — ласково попросила она. — Через пять дней… ну, может быть, через неделю я опять буду дома. Ради меня, мама, не горюй.
Мать бросило в дрожь, казалось, она разом постарела.
— Prenez bien garde, — в ее голосе послышались слезы. — Эти немцы такие злые и жестокие.
— Успокойся, — мягко сказала Николь. — Ничего со мной не случится. — И повернулась к старику. — En route done, Monsieur Хоуард. Пора.
Они двинулись по улице; Хоуард катил нагруженную коляску, а Николь присматривала за детьми. Она достала для старика довольно потрепанную черную шляпу, которая в сочетании с его серым костюмом и коричневыми туфлями придавала ему вид настоящего француза. Из-за детей шли медленно; девушка шагала рядом с ним, кутаясь в шаль. Вскоре она сказала:
— Дайте я повезу коляску, мсье. Это больше подходит для женщины — так принято у простых людей, а нас сейчас судят по одежде.
Он уступил ей коляску: нельзя выходить из роли.
— Когда придем на вокзал, не говорите ни слова, — продолжала Николь, — говорить буду только я. Сумеете вы держаться так, будто вам гораздо больше лет? Будто вам даже говорить трудно?
— Постараюсь изо всех сил, — сказал Хоуард. — Видно, вы хотите сделать из меня совсем дряхлого старца.
Она кивнула.
— Мы идем из Арраса, — сказала она. — Вы мой дядя, понимаете? Наш дом в Аррасе разбомбили англичане. У вас есть брат, другой мой дядя, он живет в Ландерно.
— Ландерно, — повторил Хоуард. — Где это, мадемуазель?
— Это местечко не доходя двадцати километров до Бреста, мсье. Если удастся доехать туда, то к побережью можно дойти и пешком. От Ландерно до моря сорок километров. Я думаю, если не удастся проехать прямо на побережье, в Ландерно нас пропустят.
Они уже подходили к вокзалу.
— Оставайтесь тут с детьми, — тихо сказала Николь. — Если кто-нибудь о чем-нибудь спросит, прикидывайтесь совершенным тупицей.
Перед вокзалом все забито было немецкими грузовиками; всюду толпились немецкие офицеры и солдаты. Очевидно, только что прибыла поездом большая воинская часть; да еще в вокзале полно было беженцев. Николь с коляской протискалась в зал к кассам, Хоуард и дети шли следом. Старик, помня о своей роли, еле волочил ноги; рот его приоткрылся, голова тряслась. Николь искоса глянула на него.
— Вот так хорошо, — одобрила она. — Только осторожно, не сбейтесь.
Она оставила возле него коляску и стала проталкиваться к кассе. Немецкий фельдфебель в серо-зеленой форме, подтянутый, молодцеватый, остановил ее и о чем-то спросил. Хоуард, понурив голову и полузакрыв глаза, из-за чужих спин следил, как она пустилась в длинные, по-крестьянски многословные объяснения.
Вот она показала в их сторону. Фельдфебель взглянул на них, жалких, безобидных, на их убогие пожитки в дряхлой детской коляске. Потом оборвал ее словоизлияния и махнул в сторону кассы. Его внимания уже требовала другая женщина.
Николь вернулась к Хоуарду и детям с билетами в руках.
— Только до Ренна, — сказала она грубым крестьянским говором. — Дальше этот поезд не идет.
— А? — отозвался старик, приподняв трясущуюся голову.
Девушка прокричала ему в ухо:
— Только до Ренна!
— Ни к чему нам в Ренн, — невнятно промямлил он.
Она досадливо махнула рукой и подтолкнула его к барьеру. Рядом с контролером стоял немецкий солдат; Хоуард запнулся и в старческой растерянности обернулся к девушке. Она сказала что-то резкое и протолкнула его вперед. Потом стала извиняться перед контролером.
— Это мой дядя, — сказала она. — Славный старичок, только мне с ним хлопот побольше, чем со всеми ребятишками.
— На Ренн направо, — сказал контролер и пропустил их. Немец смотрел равнодушно: еще одна орава беженцев, все они одинаковы. Итак, они прошли на платформу и забрались в старый-престарый вагон с жесткими деревянными скамьями.
— Вот в этом поезде мы будем спать, мсье Хоуард? — спросил Ронни. Все же он говорил по-французски.
— Не сегодня, — ответил Хоуард. — В этом поезде нам ехать не очень долго.
Но он ошибся.
От Шартра до Ренна около двухсот шестидесяти километров, а ушло на них шесть часов. В этот жаркий летний день поезд останавливался на каждой станции, а нередко и между станциями. Почти весь состав занимали германские солдаты, направляющиеся на запад; только три вагона в хвосте оставлены были для пассажиров-французов, в одном из этих вагонов и ехали Хоуард со спутниками. Иногда к ним в купе садились еще люди, но через две-три станции выходили, никто не проделал с ними всю дорогу с начала до конца.
Это было томительное путешествие, отравленное страхами и необходимостью притворяться. Когда с ними в купе оказывались посторонние, старик впадал в дряхлость, а Николь опять и опять повторяла ту же басню: они едут в Ландерно из Арраса, дом разрушили англичане. Поначалу ей было нелегко из-за детей, вовсе не склонных ее поддерживать, они-то знали, что все это ложь. Каждый раз, когда Николь повторяла свой рассказ, а Хоуард понимал, что все висит на волоске, обоим приходилось помнить о слушателе и в то же время зорко следить за детьми, не дать им вмешаться и все погубить. Наконец детям надоело слушать; они принялись бегать взад и вперед по коридору, разыгрывали все ту же считалку, подражая крикам животных, или глядели в окно. Впрочем, крестьянам и мелким лавочникам, попутчикам Хоуарда, тоже не терпелось поговорить, поведать о собственных горестях, и потому им было не до подозрений.
Наконец-то, когда жестокая жара начала спадать, прибыли в Ренн.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Да, она сильно изменилась, эта Николь. Ее короткие кудри все так же уложены по моде, и выщипаны брови, и ногти безупречно отделаны. Но весь облик иной. Она словно стала лет на десять старше; под глазами легли темные тени, под стать черному шарфу на шее. И вдруг подумалось — а ведь она напоминает молодую вдову. Она не замужем, совсем юная девушка, и все-таки отчего-то похожа на молодую вдову. Быть может, на войне погиб ее fiance? Надо будет осторожно спросить у матери; если знать правду, он сумеет избежать в разговоре всего, что может причинить ей боль.
Да, очень странная девушка. Никак ее не поймешь… Но наконец усталое тело расслабилось, мысль работала все медленнее, и Хоуард погрузился в сон.
Он проспал всю ночь напролет — небывалый случай для человека его возраста. Он еще спал, когда около четверти девятого утра Николь принесла на подносе булочки и кофе. Он сразу проснулся, сел в постели и поблагодарил ее.
Она была совсем одета. Позади нее в коридоре, заглядывая в дверь, толпились дети, одетые и умытые. Пьер вышел немножко вперед.
— Доброе утро, Пьер, — серьезно сказал старик.
Мальчик прижал руку к животу и отвесил низкий поклон.
— Bonjour, мсье Хоуард.
Николь расхохоталась и погладила Пьера по голове.
— Он bien eleve, этот малыш. Не то что другие ваши питомцы.
— Надеюсь, они не слишком вас беспокоили, мадемуазель? — встревожился старик.
— Дети никогда не доставят мне беспокойства, мсье, — был ответ.
Престранная молодая особа и престранно выражается, снова подумал Хоуард.
Николь сказала, что мать уже пошла в город за покупками и наведет кое-какие справки. Примерно через полчаса она вернется, и тогда они составят план действий.
Затем Николь принесла ему отцовский серый костюм, довольно жалкий и потрепанный, пару старых коричневых парусиновых туфель, ужасную лиловую рубашку, пожелтевший от времени целлулоидный воротничок и безобразный галстук.
— Все это не слишком элегантно, — сказала она извиняясь. — Но вам лучше одеться так, мсье Хоуард, в этом вы будете выглядеть как самый заурядный обыватель. А о своем костюме не беспокойтесь, мы его сбережем. Мама положит его в кедровый сундук вместе с одеялами, и моль его не тронет.
Спустя три четверти часа Хоуард, совсем готовый и одетый, вошел в гостиную, и Николь придирчиво его оглядела.
— Напрасно вы опять побрились, — сказала она. — Это портит впечатление.
Он извинился за свою оплошность. Потом заметил, что и сама Николь выглядит необычно.
— Вы и сами оделись похуже, чтобы меня проводить, мадемуазель. Это очень великодушно с вашей стороны.
— Мари, служанка, одолжила мне свое платье, — объяснила Николь.
На ней было очень простое черное платье, длинное, ничем не украшенное. Да еще неуклюжие башмаки на низком каблуке и грубые черные чулки.
Вошла мадам Ружерон и поставила на стол в гостиной корзинку.
— В полдень идет поезд на Ренн, — невозмутимо сказала она. — У guichet стоит немецкий солдат. Там спрашивают, зачем вы едете, но документы не смотрят. И очень все вежливы. — Она чуть помолчала. — Но вот еще новость. — Она достала из кармана сложенную листовку. — Сегодня утром немецкий солдат оставил это у консьержки. По такой вот бумажке на каждую квартиру.
Листовку разложили на столе. Она была отпечатана по-французски и гласила:
«Граждане республики!
Вероломные англичане, которые навязали нам эту войну, обращены в беспорядочное бегство и изгнаны из нашей страны. Настало время подняться и истребить этих толстосумов, подстрекателей войны, где бы они ни скрывались, иначе они ввергнут Францию в новые бедствия.
Эти негодяи рыщут по стране и скрываются в наших домах, точно мерзкие паразиты; они готовят акты саботажа и шпионажа и сеют раздор между нами и немцами, которые заботятся только о том, чтобы установить мирный режим в нашей стране. Если действиям этих тайных агентов и гнусных шпионов не воспрепятствовать, немцы задержат наших отцов, наших мужей и сыновей в длительном плену. Помогите вернуть наших мужчин, искореняйте эту заразу!
Если вам известен скрывающийся англичанин, ваш долг сообщить о нем жандармам или первому же германскому солдату. Это очень просто, так может поступить каждый, кто хочет принести мир и свободу нашему возлюбленному отечеству.
Всякого, кто укрывает этих негодяев, ждет суровая кара.
Да здравствует Франция!»
Хоуард дважды спокойно прочитал листовку. Потом сказал:
— Видно, и я один из этих негодяев, мадам. Если так, я полагаю, лучше мне уйти одному с детьми.
Об этом нечего и думать, сказала она. И потом, Николь ни за что не согласится.
— Ну еще бы, — сказала девушка. — Все складывается так, что вам просто невозможно ехать одному. Вы далеко не уйдете, немцы быстро догадаются, что вы не француз, хоть вы и переоделись. — Она с отвращением скомкала листовку. — Это сочиняли немцы. Не думайте, мсье Хоуард, французы так не говорят.
— Это очень близко к истине, — сказал он горько.
— Это гнусная ложь! — возразила Николь и вышла из комнаты.
Старик, пользуясь удобным случаем, обратился к матери:
— Ваша дочь сильно изменилась с тех пор, как мы были в Сидотоне, мадам.
Та подняла на него глаза.
— Она много выстрадала, мсье.
— Мне крайне прискорбно это слышать, — сказал Хоуард. — Может быть, вы мне что-то объясните… тогда я постараюсь избежать в разговоре всего, что могло бы ее огорчить.
Мадам Ружерон изумленно посмотрела на него:
— Так вы ничего не знаете?
— Как же я мог узнать что-либо о горе вашей дочери, мадам? — спросил он мягко. — Вероятно, это случилось уже после нашей встречи в Сидотоне.
С минуту женщина колебалась. Потом сказала:
— Она любила одного молодого человека. Но все тогда было еще очень неопределенно, и теперь она со мной об этом не говорит.
— Молодежь вся одинакова, — негромко сказал Хоуард. — Мой сын был такой же. Этот молодой человек, вероятно, попал в плен к немцам?
— Нет, мсье. Он погиб.
Быстро вошла Николь с фибровым чемоданчиком в руках.
— Это мы положим в вашу коляску, мсье, — сказала она. — Ну, вот, я готова.
Больше некогда было разговаривать с мадам Ружерон, но Хоуард понимал — главное ясно; в, сущности, именно этого он и ожидал. Тяжелый удар для бедняжки, очень тяжелый; пожалуй, их путешествие, хоть и небезопасное, отчасти пойдет ей на пользу. Немного отвлечет мысли, а тем самым приглушит боль.
Пора было двинуться в путь, поднялась суета. Все гурьбой спустились по лестнице; многочисленные свертки с провизией, которые приготовила мадам Ружерон, уложили в коляску. Дети толпились вокруг и мешали.
— Мы пойдем туда, где танки, мистер Хоуард? — спросил Ронни по-английски. — Вы говорили, мне можно будет покататься с немцами.
— Это в другой раз, — по-французски сказал Хоуард. — Пока с нами мадемуазель Ружерон, старайся говорить по-французски, Ронни; не очень любезно разговаривать так, чтобы другие люди не могли понять.
— Правда, правда, мсье! — поддержала Роза. — Я сколько раз говорила Ронни, это невежливо — говорить по-английски.
— Очень неглупо, — тихо сказала дочери мадам Ружерон.
Девушка кивнула.
— Я не говорю по-английски, мсье, — вдруг сказал Пьер.
— Да, Пьер, ты очень вежливый мальчик, — сказал Хоуард.
— А Биллем тоже вежливый? — спросила Шейла, она говорила по-французски.
— Вы все вежливые, все tres bien eleves, — сказала Николь. — Ну, вот мы и готовы. — Она обернулась и поцеловала мать. — Не волнуйся, — ласково попросила она. — Через пять дней… ну, может быть, через неделю я опять буду дома. Ради меня, мама, не горюй.
Мать бросило в дрожь, казалось, она разом постарела.
— Prenez bien garde, — в ее голосе послышались слезы. — Эти немцы такие злые и жестокие.
— Успокойся, — мягко сказала Николь. — Ничего со мной не случится. — И повернулась к старику. — En route done, Monsieur Хоуард. Пора.
Они двинулись по улице; Хоуард катил нагруженную коляску, а Николь присматривала за детьми. Она достала для старика довольно потрепанную черную шляпу, которая в сочетании с его серым костюмом и коричневыми туфлями придавала ему вид настоящего француза. Из-за детей шли медленно; девушка шагала рядом с ним, кутаясь в шаль. Вскоре она сказала:
— Дайте я повезу коляску, мсье. Это больше подходит для женщины — так принято у простых людей, а нас сейчас судят по одежде.
Он уступил ей коляску: нельзя выходить из роли.
— Когда придем на вокзал, не говорите ни слова, — продолжала Николь, — говорить буду только я. Сумеете вы держаться так, будто вам гораздо больше лет? Будто вам даже говорить трудно?
— Постараюсь изо всех сил, — сказал Хоуард. — Видно, вы хотите сделать из меня совсем дряхлого старца.
Она кивнула.
— Мы идем из Арраса, — сказала она. — Вы мой дядя, понимаете? Наш дом в Аррасе разбомбили англичане. У вас есть брат, другой мой дядя, он живет в Ландерно.
— Ландерно, — повторил Хоуард. — Где это, мадемуазель?
— Это местечко не доходя двадцати километров до Бреста, мсье. Если удастся доехать туда, то к побережью можно дойти и пешком. От Ландерно до моря сорок километров. Я думаю, если не удастся проехать прямо на побережье, в Ландерно нас пропустят.
Они уже подходили к вокзалу.
— Оставайтесь тут с детьми, — тихо сказала Николь. — Если кто-нибудь о чем-нибудь спросит, прикидывайтесь совершенным тупицей.
Перед вокзалом все забито было немецкими грузовиками; всюду толпились немецкие офицеры и солдаты. Очевидно, только что прибыла поездом большая воинская часть; да еще в вокзале полно было беженцев. Николь с коляской протискалась в зал к кассам, Хоуард и дети шли следом. Старик, помня о своей роли, еле волочил ноги; рот его приоткрылся, голова тряслась. Николь искоса глянула на него.
— Вот так хорошо, — одобрила она. — Только осторожно, не сбейтесь.
Она оставила возле него коляску и стала проталкиваться к кассе. Немецкий фельдфебель в серо-зеленой форме, подтянутый, молодцеватый, остановил ее и о чем-то спросил. Хоуард, понурив голову и полузакрыв глаза, из-за чужих спин следил, как она пустилась в длинные, по-крестьянски многословные объяснения.
Вот она показала в их сторону. Фельдфебель взглянул на них, жалких, безобидных, на их убогие пожитки в дряхлой детской коляске. Потом оборвал ее словоизлияния и махнул в сторону кассы. Его внимания уже требовала другая женщина.
Николь вернулась к Хоуарду и детям с билетами в руках.
— Только до Ренна, — сказала она грубым крестьянским говором. — Дальше этот поезд не идет.
— А? — отозвался старик, приподняв трясущуюся голову.
Девушка прокричала ему в ухо:
— Только до Ренна!
— Ни к чему нам в Ренн, — невнятно промямлил он.
Она досадливо махнула рукой и подтолкнула его к барьеру. Рядом с контролером стоял немецкий солдат; Хоуард запнулся и в старческой растерянности обернулся к девушке. Она сказала что-то резкое и протолкнула его вперед. Потом стала извиняться перед контролером.
— Это мой дядя, — сказала она. — Славный старичок, только мне с ним хлопот побольше, чем со всеми ребятишками.
— На Ренн направо, — сказал контролер и пропустил их. Немец смотрел равнодушно: еще одна орава беженцев, все они одинаковы. Итак, они прошли на платформу и забрались в старый-престарый вагон с жесткими деревянными скамьями.
— Вот в этом поезде мы будем спать, мсье Хоуард? — спросил Ронни. Все же он говорил по-французски.
— Не сегодня, — ответил Хоуард. — В этом поезде нам ехать не очень долго.
Но он ошибся.
От Шартра до Ренна около двухсот шестидесяти километров, а ушло на них шесть часов. В этот жаркий летний день поезд останавливался на каждой станции, а нередко и между станциями. Почти весь состав занимали германские солдаты, направляющиеся на запад; только три вагона в хвосте оставлены были для пассажиров-французов, в одном из этих вагонов и ехали Хоуард со спутниками. Иногда к ним в купе садились еще люди, но через две-три станции выходили, никто не проделал с ними всю дорогу с начала до конца.
Это было томительное путешествие, отравленное страхами и необходимостью притворяться. Когда с ними в купе оказывались посторонние, старик впадал в дряхлость, а Николь опять и опять повторяла ту же басню: они едут в Ландерно из Арраса, дом разрушили англичане. Поначалу ей было нелегко из-за детей, вовсе не склонных ее поддерживать, они-то знали, что все это ложь. Каждый раз, когда Николь повторяла свой рассказ, а Хоуард понимал, что все висит на волоске, обоим приходилось помнить о слушателе и в то же время зорко следить за детьми, не дать им вмешаться и все погубить. Наконец детям надоело слушать; они принялись бегать взад и вперед по коридору, разыгрывали все ту же считалку, подражая крикам животных, или глядели в окно. Впрочем, крестьянам и мелким лавочникам, попутчикам Хоуарда, тоже не терпелось поговорить, поведать о собственных горестях, и потому им было не до подозрений.
Наконец-то, когда жестокая жара начала спадать, прибыли в Ренн.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34