Любое скопление людей, а особенно столица, — это деньги. Тратить их надо практически на каждом шагу, а значит, необходимо и зарабатывать. Бывшие аспиранты, знатоки кристаллографии, естественно, по специальности найти работу не могли. Начинать какое-то дело было уже поздно — времена кооперативного бума давным-давно прошли, капитализм уже оформился, и нельзя было просто выйти на столичный базар с мешком кур. Даже для начала работы челноком нужен был какой-то исходный капитал.
На несколько месяцев дом превратился в стартовую площадку для переезда в Москву. Остатки деревни были перебраны по досточке, по кирпичику. Всевозможная рухлядь, от сомнительного металлолома до найденных керосиновых ламп, была вывезена на реализацию в город на стареньких «жигулях», стройматериалы уехали туда же на одолженном в ближайшей деревне у какого-то пошатывающегося колхозника грузовике. Соленья и варенья, сушеные травы и копченые окорока, консервы вплоть до просроченной тушенки — почти все грандиозные запасы, которых нам не съесть и за Десять лет, — пошли оптовикам на рынки. В один день избавились от домашней птицы — полторы сотни тушек, два ящика живых цыплят и мешок пуха ушли туда же. Окрестный лес прочесали мелким гребнем: ягоды, грибы, даже какая-то дичь — все это было обращено в деньги. Дорогую технику вроде культиватора продавал в Москве дедушка. Хозяйство, изрядно обросшее за время нашего пребывания всяким инвентарем, разошлось с феерической быстротой — отец загружал очередную партию добра в машину и исчезал. Последним в этом списке шел сам дом, но выручить за него хоть что-то не удалось: если кто-то и хотел в нем жить после нас, то он предпочел просто подождать нашего отъезда.
Меня в это время одолевала мечта найти клад. Я твердо убедил себя, что где-то в остатках деревни лежат золотые и серебряные царские еще деньги. Тут ведь были кулаки, их высылали, отбирали добро. А что делает богатей, когда его раскулачивают? Зарывает ценности. Я почти видел, как выкапываю из земли жестяную коробку, и в ней, завернутые в полусгнившую тряпочку, лежат блестящие монеты. Единственная оставшаяся лопата прочно осела у меня в руках, но толку от этого не вышло ни малейшего, если не считать того, что я научился виртуозно рыть узкие ямы полутораметровой глубины, разбивать остатки полусгнивших бревен, прощупывать труху в поисках твердых предметов и простукивать стены нашего дома, которые раскурочивать было пока нельзя.
Родители были неумолимы в своей новой идее, даже взрывы многоэтажных домов в Москве на рубеже тысячелетий не могли поколебать их жажды городской жизни — мы ведь собирались в коттедж, а его не взорвут. Последний раз я видел наш сруб, мою первую малую родину, из машины, по деревенским заросшим кочкам пробиравшейся к дороге, — в утренних сумерках его медленно засыпал первый снег. Двухтысячный год я уже встречал городским человеком, под бой курантов.
Не сказал бы, что это мне понравилось. Какими-то закулисными путями меня устроили в довольно приличную школу, и даже особо сдавать экзамены при этом не пришлось. Там мне присвоили клички Маугли и Декабрист и немедленно попытались вбить в стенки и полы по причинам, тогда мне совершенно не понятным. Слов, которые при этом произносились, я тоже не понимал. Драться я до того не умел, да и с кем? Приходилось учиться на ходу, и поначалу получалось не очень. Стандартные школьные предметы давались легче — программу я знал. Родители начали торговать на рынках, челночить, пытаясь за несколько месяцев вернуть то, что пропустили почти за десять лет. И мама, и отец почти не бывали дома. Дед никуда меня особенно не выпускал, опасаясь дурного влияния города. Опасался он совершенно правильно, даже перейти дорогу поначалу было мне не так просто. Все это слепилось в такой мрачный комок воспоминаний, который сейчас не хочется распутывать. Даже телевизор не помогал — мелькание пейзажей, мультики и стрельба накачанных атлетов были точно такими же и в деревне, но тогда они манили, обещали что-то новое, неизвестное, а сейчас это новое обернулось всякими гадостями.
Утешал меня дом, тот одноэтажный коттедж под красной металлической кровлей, где я жил. Я изучил его в мельчайших подробностях — от сыроватого подвала до пыльного чердака. Научился по стуку отличать шлакоблочную стенку от кирпичной, ощупал все балки и перекрытия, начал различать скрип входных и балконных дверей. Выяснил, что дед строил его почти все восьмидесятые, воюя за стройматериалы и совершая подвиги, которые мне больше напоминали сказку. Слушая эти рассказы, я, наверное, и стал городским человеком: на природе я почти всегда был одиночкой и общался только с родителями, старый сруб молчал и не представлялся мне чем-то большим, чем аккуратно выложенная груда бревен. Здесь же почти каждый кирпич устами деда мог поведать историю о каком-то из рынков, где он был куплен, старых домов, откуда он был взят, перекупщиков, которые его продали. Предметы в моем мире перестали быть недоступными, несущими в себе только непонятные опасности и сложные загадки, — вокруг жил город, наполненный удивительными сюрпризами, и мне захотелось узнать больше об этом городе. Понемногу я переставал быть чужим, смог бегать за хлебом в булочную и брать кассеты в прокате.
Удача редко сопутствует вернувшимся отшельникам. Но родителям не то чтобы везло — они никому не доверяли, были достаточно умны и постоянно работали. Они появлялись дома с тюками и сумками, в каждую из которых свободно влезал я со своими учебниками. Из этих сумок выкладывались какая-то одежда, посуда, светильники и рыболовные снасти. Все это рассортировывалось, упаковывалось в те же сумки и так же молниеносно исчезало из дома вместе с родителями. Дед страшно ворчал по этому поводу, но поделать ничего не мог: сам вытащил людей из леса, теперь приходилось терпеть.
Этот мрачный период окончательно закончился летом — было решено отдохнуть и выбраться на две недели на юг, показать мне море. Нельзя сказать, чтоб мы разбогатели, ехали поездом, жили чрезвычайно умеренно в какой-то съемной комнате, но это было самое настоящее путешествие. Курорт наверняка останется у меня самым ярким воспоминанием детства. Это была какая-то бесконечная радость, удовольствия и игры сыпались на меня непрекращающимся потоком. Счастье можно было хватать из воздуха и рассовывать по карманам, казалось, так должно быть всегда и чудеса никогда не кончатся. Я любил весь мир и был уверен, что мир любит меня.
Это случилось через шесть дней после приезда. Мы очередной раз пошли в парк аттракционов, где были игры на любой вкус, и я, методично перебирая их, указал на игровой имитатор виртуальной реальности. Нельзя сказать, что я до этого не знал о компьютерах или не имел с ними дел. Ну куда без игр? В школе был какой-то старенький компьютерный класс, по которому нас водили и пытались рассказать, как работают эти железные ящики. После уроков можно было оставаться. А фильмы поведали мне больше любого учителя. Компьютерные игры тоже были мне знакомы. Но когда я надел неудобный шлем, вокруг меня возник целый мир, почти настоящий, и мир этот стал изменяться, подчиняясь моим пальцам; когда я мог сделать верх низом, а низ верхом, менять свет, изничтожать противников, и все это происходило по моей воле, — этот мир должен был стать моим!
Я понимал, что две недели кончатся, хоть и надеялся, что это будет не скоро, понимал, что с бесконечным счастьем придется расстаться, хоть и не думал об этом. А тут я увидел, почувствовал, как часть этого счастья заключена не в море и небе, которые останутся тут навсегда, но в компьютере. И такое счастье можно будет иметь и в Москве. Подобные желания принято изображать в романах, где герой, увидев несправедливость, клянется изничтожить ее во всем мире. У меня ничего такого не было — в семье не принято было бросаться выклянчивать подарки или о чем-то мечтать вслух. Я прекрасно понимал, что если и получу компьютер в подарок, то не скоро. Но с тех пор, с той самой секунды, как я почувствовал абсолютную власть над окружающим миром, я не мог ее забыть.
Глава 5
Отдых воина
25 мая 2024 года
Эх, я смажусь, подбодрюсь, рысью на врага помчусь.
С. Лем. Кибериада. Песня боевого робота
Домой, домой, рабочий день кончился еще три часа назад. В голове, как в морской раковине, шумят обрывки собственных указаний, ответы подчиненных и показания аппаратуры. Необходимые распоряжения отданы, подчиненные настроены, резервы привлечены. Теперь машина отдела крутится сама, в следующие часы мое присутствие там излишне, я буду только давить на людей и вставлять ненужные шпильки в шестеренки работающих программ. Будто магнитом меня вытягивает из здания, как сквозь игольное ушко пропускает через процедуры, и вот я уже еду к дому.
По правде говоря, ощущение не из лучших — новость слишком потрясает, она смахивает фигуры с шахматной доски наших размышлений. Мы, как опытные игроки, снова установили фигуры, придумали для них новую комбинацию, но двигающая их рука еще дрожит, в ее хватке нет той уверенности.
Хватит об этом, если каждую минуту думать только о перспективах работы — мозги очень скоро превратятся в решето наподобие легких курильщика. Дневные неприятности надо оставлять на рабочем месте. Работа отодвигается куда-то на периферию сознания, совсем из головы не вылетает, прячется на краю мысли, в дебрях подсознания. Пустое место заполняет жажда отдыха, развлечений и тех маленьких домашних дел, которые и придают смысл жизни.
Машина вкатывается в ворота поселка, на участок, и вот я уже дома. Дверь закрывается быстрее, чем я успеваю ощутить замах жасмина, цветущего сейчас на участке. Какого циста стены у гаража? Зеленовато-серый оттенок, который но должен бросаться в глаза, он незаметен, его цель — показать, что стен нет вообще, а есть некая иллюзия, внутренность, ненавязчивый замкнутый объем. А к машине уже тянутся усики диагностических систем, манипуляторы механика, как только я выйду — к багажнику протянется и штепсель, для аккумуляторной батареи двигателя. Механизмы того же неприметно-зеленоватого цвета, освещение без теней будто намекает, что и их здесь нет. Правильно, я никогда особенно не любил автомашины, сам же заказал такую расцветку — гараж не место для постоянного пребывания, это отстойник для средства транспорта. Отсюда надо уходить наверхъ, к уюту и теплым краскам жилых комнат.
— Домовой! — Мой крик разносится по лестнице и в этот раз не возвращается эхом.
— Я всегда здесь. — Голос обволакивает меня, отражаясь от деревянных панелей.
— Свистать всех наверх, я хочу отдыхать в компании. — Сегодня положительно надо развеется.
— Исполняю.
Дом мне нравится, недаром я выбирал из трех сотен проектов и добился такой конструкции. Внешне — обычный двухэтажный, почти стандартный домик под красной крышей. Внутри — это лестница, на каждый пролет которой нанизана комната, и ни одна из них не расположена на одном уровне с другой. Они как ступеньки, не связанные между собой. Энергопункт, баня с крохотным бассейном, гараж — они утоплены под уровень земли, и только подслеповатые мутные оконца намекают, что под первым этажом есть помещения. Полупустая мастерская, в которой томится непрописанный автопортрет и недополированный сибирский божок, кухни, в которой я так редко бываю. Игровой зал, рабочий кабинет, библиотека, спальня — в них, собственно, я и живу. И три десятка ниш, чуланчиков, закутков, где обитают механизмы, поддерживающие жизнь дома. Это мой дом — здесь все послушно моей воле, каждая черточка подстроена под мой характер, каждый оттенок подобран под мою психику. Он утром один, днем другой, вечером третий. Мебель в викторианском стиле не меняет своего расположения, коллекция холодного оружия (новоделы, правда) все так же висит на стенах, книги в библиотеке по-прежнему стоят на полках. Но мелочи, мелочи, которые определяют лицо дома, меняются непрерывно.
Букеты искусственных цветов передвигаются из угла в угол и меняют свой цвет, разжигаются канделябры, задергиваются или подтягиваются шторы, протирается пыль. Рыцарь, убивающий дракона на мозаике перед дверью, держит копье, а иногда и меч, то в правой, то в левой руке, а на щите его другой герб. Свет меняется, каждую минуту рождая новые тени привычных вещей. Комнаты то темно-коричневые, с беспросветным мраком по углам, то празднично-яркие, как майским утром. Здесь никогда не стоит мертвая тишина — их наполняет музыка. Тысячи разных звуков — скрипов и шорохов, редких отдельных нот, простеньких мотивчиков, обрывков симфоний и вальсов — сплетаются в одну большую полифонию. Звук не утомляет меня, не лезет в уши и не портит настроения, он — всегда следствие оттенков моих эмоций. Дом не превращается в большой музыкальный ящик, он просто существует, уютный и надежный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
На несколько месяцев дом превратился в стартовую площадку для переезда в Москву. Остатки деревни были перебраны по досточке, по кирпичику. Всевозможная рухлядь, от сомнительного металлолома до найденных керосиновых ламп, была вывезена на реализацию в город на стареньких «жигулях», стройматериалы уехали туда же на одолженном в ближайшей деревне у какого-то пошатывающегося колхозника грузовике. Соленья и варенья, сушеные травы и копченые окорока, консервы вплоть до просроченной тушенки — почти все грандиозные запасы, которых нам не съесть и за Десять лет, — пошли оптовикам на рынки. В один день избавились от домашней птицы — полторы сотни тушек, два ящика живых цыплят и мешок пуха ушли туда же. Окрестный лес прочесали мелким гребнем: ягоды, грибы, даже какая-то дичь — все это было обращено в деньги. Дорогую технику вроде культиватора продавал в Москве дедушка. Хозяйство, изрядно обросшее за время нашего пребывания всяким инвентарем, разошлось с феерической быстротой — отец загружал очередную партию добра в машину и исчезал. Последним в этом списке шел сам дом, но выручить за него хоть что-то не удалось: если кто-то и хотел в нем жить после нас, то он предпочел просто подождать нашего отъезда.
Меня в это время одолевала мечта найти клад. Я твердо убедил себя, что где-то в остатках деревни лежат золотые и серебряные царские еще деньги. Тут ведь были кулаки, их высылали, отбирали добро. А что делает богатей, когда его раскулачивают? Зарывает ценности. Я почти видел, как выкапываю из земли жестяную коробку, и в ней, завернутые в полусгнившую тряпочку, лежат блестящие монеты. Единственная оставшаяся лопата прочно осела у меня в руках, но толку от этого не вышло ни малейшего, если не считать того, что я научился виртуозно рыть узкие ямы полутораметровой глубины, разбивать остатки полусгнивших бревен, прощупывать труху в поисках твердых предметов и простукивать стены нашего дома, которые раскурочивать было пока нельзя.
Родители были неумолимы в своей новой идее, даже взрывы многоэтажных домов в Москве на рубеже тысячелетий не могли поколебать их жажды городской жизни — мы ведь собирались в коттедж, а его не взорвут. Последний раз я видел наш сруб, мою первую малую родину, из машины, по деревенским заросшим кочкам пробиравшейся к дороге, — в утренних сумерках его медленно засыпал первый снег. Двухтысячный год я уже встречал городским человеком, под бой курантов.
Не сказал бы, что это мне понравилось. Какими-то закулисными путями меня устроили в довольно приличную школу, и даже особо сдавать экзамены при этом не пришлось. Там мне присвоили клички Маугли и Декабрист и немедленно попытались вбить в стенки и полы по причинам, тогда мне совершенно не понятным. Слов, которые при этом произносились, я тоже не понимал. Драться я до того не умел, да и с кем? Приходилось учиться на ходу, и поначалу получалось не очень. Стандартные школьные предметы давались легче — программу я знал. Родители начали торговать на рынках, челночить, пытаясь за несколько месяцев вернуть то, что пропустили почти за десять лет. И мама, и отец почти не бывали дома. Дед никуда меня особенно не выпускал, опасаясь дурного влияния города. Опасался он совершенно правильно, даже перейти дорогу поначалу было мне не так просто. Все это слепилось в такой мрачный комок воспоминаний, который сейчас не хочется распутывать. Даже телевизор не помогал — мелькание пейзажей, мультики и стрельба накачанных атлетов были точно такими же и в деревне, но тогда они манили, обещали что-то новое, неизвестное, а сейчас это новое обернулось всякими гадостями.
Утешал меня дом, тот одноэтажный коттедж под красной металлической кровлей, где я жил. Я изучил его в мельчайших подробностях — от сыроватого подвала до пыльного чердака. Научился по стуку отличать шлакоблочную стенку от кирпичной, ощупал все балки и перекрытия, начал различать скрип входных и балконных дверей. Выяснил, что дед строил его почти все восьмидесятые, воюя за стройматериалы и совершая подвиги, которые мне больше напоминали сказку. Слушая эти рассказы, я, наверное, и стал городским человеком: на природе я почти всегда был одиночкой и общался только с родителями, старый сруб молчал и не представлялся мне чем-то большим, чем аккуратно выложенная груда бревен. Здесь же почти каждый кирпич устами деда мог поведать историю о каком-то из рынков, где он был куплен, старых домов, откуда он был взят, перекупщиков, которые его продали. Предметы в моем мире перестали быть недоступными, несущими в себе только непонятные опасности и сложные загадки, — вокруг жил город, наполненный удивительными сюрпризами, и мне захотелось узнать больше об этом городе. Понемногу я переставал быть чужим, смог бегать за хлебом в булочную и брать кассеты в прокате.
Удача редко сопутствует вернувшимся отшельникам. Но родителям не то чтобы везло — они никому не доверяли, были достаточно умны и постоянно работали. Они появлялись дома с тюками и сумками, в каждую из которых свободно влезал я со своими учебниками. Из этих сумок выкладывались какая-то одежда, посуда, светильники и рыболовные снасти. Все это рассортировывалось, упаковывалось в те же сумки и так же молниеносно исчезало из дома вместе с родителями. Дед страшно ворчал по этому поводу, но поделать ничего не мог: сам вытащил людей из леса, теперь приходилось терпеть.
Этот мрачный период окончательно закончился летом — было решено отдохнуть и выбраться на две недели на юг, показать мне море. Нельзя сказать, чтоб мы разбогатели, ехали поездом, жили чрезвычайно умеренно в какой-то съемной комнате, но это было самое настоящее путешествие. Курорт наверняка останется у меня самым ярким воспоминанием детства. Это была какая-то бесконечная радость, удовольствия и игры сыпались на меня непрекращающимся потоком. Счастье можно было хватать из воздуха и рассовывать по карманам, казалось, так должно быть всегда и чудеса никогда не кончатся. Я любил весь мир и был уверен, что мир любит меня.
Это случилось через шесть дней после приезда. Мы очередной раз пошли в парк аттракционов, где были игры на любой вкус, и я, методично перебирая их, указал на игровой имитатор виртуальной реальности. Нельзя сказать, что я до этого не знал о компьютерах или не имел с ними дел. Ну куда без игр? В школе был какой-то старенький компьютерный класс, по которому нас водили и пытались рассказать, как работают эти железные ящики. После уроков можно было оставаться. А фильмы поведали мне больше любого учителя. Компьютерные игры тоже были мне знакомы. Но когда я надел неудобный шлем, вокруг меня возник целый мир, почти настоящий, и мир этот стал изменяться, подчиняясь моим пальцам; когда я мог сделать верх низом, а низ верхом, менять свет, изничтожать противников, и все это происходило по моей воле, — этот мир должен был стать моим!
Я понимал, что две недели кончатся, хоть и надеялся, что это будет не скоро, понимал, что с бесконечным счастьем придется расстаться, хоть и не думал об этом. А тут я увидел, почувствовал, как часть этого счастья заключена не в море и небе, которые останутся тут навсегда, но в компьютере. И такое счастье можно будет иметь и в Москве. Подобные желания принято изображать в романах, где герой, увидев несправедливость, клянется изничтожить ее во всем мире. У меня ничего такого не было — в семье не принято было бросаться выклянчивать подарки или о чем-то мечтать вслух. Я прекрасно понимал, что если и получу компьютер в подарок, то не скоро. Но с тех пор, с той самой секунды, как я почувствовал абсолютную власть над окружающим миром, я не мог ее забыть.
Глава 5
Отдых воина
25 мая 2024 года
Эх, я смажусь, подбодрюсь, рысью на врага помчусь.
С. Лем. Кибериада. Песня боевого робота
Домой, домой, рабочий день кончился еще три часа назад. В голове, как в морской раковине, шумят обрывки собственных указаний, ответы подчиненных и показания аппаратуры. Необходимые распоряжения отданы, подчиненные настроены, резервы привлечены. Теперь машина отдела крутится сама, в следующие часы мое присутствие там излишне, я буду только давить на людей и вставлять ненужные шпильки в шестеренки работающих программ. Будто магнитом меня вытягивает из здания, как сквозь игольное ушко пропускает через процедуры, и вот я уже еду к дому.
По правде говоря, ощущение не из лучших — новость слишком потрясает, она смахивает фигуры с шахматной доски наших размышлений. Мы, как опытные игроки, снова установили фигуры, придумали для них новую комбинацию, но двигающая их рука еще дрожит, в ее хватке нет той уверенности.
Хватит об этом, если каждую минуту думать только о перспективах работы — мозги очень скоро превратятся в решето наподобие легких курильщика. Дневные неприятности надо оставлять на рабочем месте. Работа отодвигается куда-то на периферию сознания, совсем из головы не вылетает, прячется на краю мысли, в дебрях подсознания. Пустое место заполняет жажда отдыха, развлечений и тех маленьких домашних дел, которые и придают смысл жизни.
Машина вкатывается в ворота поселка, на участок, и вот я уже дома. Дверь закрывается быстрее, чем я успеваю ощутить замах жасмина, цветущего сейчас на участке. Какого циста стены у гаража? Зеленовато-серый оттенок, который но должен бросаться в глаза, он незаметен, его цель — показать, что стен нет вообще, а есть некая иллюзия, внутренность, ненавязчивый замкнутый объем. А к машине уже тянутся усики диагностических систем, манипуляторы механика, как только я выйду — к багажнику протянется и штепсель, для аккумуляторной батареи двигателя. Механизмы того же неприметно-зеленоватого цвета, освещение без теней будто намекает, что и их здесь нет. Правильно, я никогда особенно не любил автомашины, сам же заказал такую расцветку — гараж не место для постоянного пребывания, это отстойник для средства транспорта. Отсюда надо уходить наверхъ, к уюту и теплым краскам жилых комнат.
— Домовой! — Мой крик разносится по лестнице и в этот раз не возвращается эхом.
— Я всегда здесь. — Голос обволакивает меня, отражаясь от деревянных панелей.
— Свистать всех наверх, я хочу отдыхать в компании. — Сегодня положительно надо развеется.
— Исполняю.
Дом мне нравится, недаром я выбирал из трех сотен проектов и добился такой конструкции. Внешне — обычный двухэтажный, почти стандартный домик под красной крышей. Внутри — это лестница, на каждый пролет которой нанизана комната, и ни одна из них не расположена на одном уровне с другой. Они как ступеньки, не связанные между собой. Энергопункт, баня с крохотным бассейном, гараж — они утоплены под уровень земли, и только подслеповатые мутные оконца намекают, что под первым этажом есть помещения. Полупустая мастерская, в которой томится непрописанный автопортрет и недополированный сибирский божок, кухни, в которой я так редко бываю. Игровой зал, рабочий кабинет, библиотека, спальня — в них, собственно, я и живу. И три десятка ниш, чуланчиков, закутков, где обитают механизмы, поддерживающие жизнь дома. Это мой дом — здесь все послушно моей воле, каждая черточка подстроена под мой характер, каждый оттенок подобран под мою психику. Он утром один, днем другой, вечером третий. Мебель в викторианском стиле не меняет своего расположения, коллекция холодного оружия (новоделы, правда) все так же висит на стенах, книги в библиотеке по-прежнему стоят на полках. Но мелочи, мелочи, которые определяют лицо дома, меняются непрерывно.
Букеты искусственных цветов передвигаются из угла в угол и меняют свой цвет, разжигаются канделябры, задергиваются или подтягиваются шторы, протирается пыль. Рыцарь, убивающий дракона на мозаике перед дверью, держит копье, а иногда и меч, то в правой, то в левой руке, а на щите его другой герб. Свет меняется, каждую минуту рождая новые тени привычных вещей. Комнаты то темно-коричневые, с беспросветным мраком по углам, то празднично-яркие, как майским утром. Здесь никогда не стоит мертвая тишина — их наполняет музыка. Тысячи разных звуков — скрипов и шорохов, редких отдельных нот, простеньких мотивчиков, обрывков симфоний и вальсов — сплетаются в одну большую полифонию. Звук не утомляет меня, не лезет в уши и не портит настроения, он — всегда следствие оттенков моих эмоций. Дом не превращается в большой музыкальный ящик, он просто существует, уютный и надежный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49