Ты можешь много больше.
И снова, и снова… Столы, разговоры, шум, смех, солнечный свет, день, жизнь.
— Чингиз…
— Не стоит, Людвиг, не стоит. Ты великий человек, твоя музыка неповторима. Я не могу говорить о ней словами. Могу только чувствовать. Что слова, что краски, когда есть только семь нот, из которых ты соткал такое великолепие. Ты умеешь слушать и слышать. Ты умеешь заставлять слушать и слышать других…
— …нет, Винсент, ты велик, не спорь. Ты умеешь смотреть, видеть, учишь умению увидеть других…
— Чингиз!
И все это искренне, не натянуто, как бывает. Все это как само собой разумеющееся, а не как «за что же, не тая греха, кукушка хвалит петуха». Все это светло и чисто, все…
Стук в дверь оборвал поток теплых слов, чистых чувств и светлых мыслей. Гости чуть притихли. Чингиз распахнул дверь.
— Здравствуй, Чингиз-художник! — Сосед переминался с ноги на ногу. — Не будет ли у тебя немного соли?
— Будет, — улыбнулся Чингиз. — Для тебя хоть мешок. У меня сегодня гости, проходи, садись за стол.
— Нет, мне только соли чуть. Я не хочу стеснять твоих гостей. Я лучше в другой раз.
— Проходи, проходи, ты никого не стеснишь, если будешь вести себя как человек. Другого такого раза не будет.
Сосед поддался уговорам и шагнул через порог. Пустые столы, уставленные вином и снедью, встретили его. Да ветерок, что сквозил из распахнутых настежь окон.
— Где же твои гости, Чингиз? — удивился сосед.
— Вот они, смотри. И какие гости! Вон Вильям Шекспир, вот Омар Хайям, Гоген, Ван Гог, Бетховен, Чайковский. И еще…
— Извини, Чингиз, — пододвигаясь к дверям, произнес сосед. — Я лучше в другой раз загляну.
И он ушел, но Чингиз не успел этому огорчиться.
— Чингиз, выпей с нами!
— Чингиз, я хотел сказать тебе…
— Чингиз…
А под утро, когда гости разошлись, Чингиз сел у окна, поставил на этюдник холст и принялся писать. Картину, творение, песню гор. Песню о великих людях, что умеют думать, чувствовать, смотреть, видеть, слушать, слышать, грустить и радоваться. Он надеялся, все еще надеялся, что сможет и сам хоть кого-то научить этому.
Краски
Они безупречно чувствовали цвет. Они различали цвет небесной лазури ясным солнечным днем и цвет спокойной прозрачной морской воды. Они понимали разницу между цветом облака, подсвеченного солнцем на рассвете, и тем же облаком на закате. Они жили, постигая окружающий мир со всеми его мельчайшими оттенками, полутонами. Они жили…
Это было давно. Очень давно. На заре человечества.
Они потеряли то, что так долго выискивали, вбирали по крупицам. Только самые утонченные из них еще различали малую часть тех красок, хоть и называли иначе. Кобальт, охра, индиго, умбра… Забавные названия. Еще забавнее звучали сочетания вроде «желто-зеленая», «нейтрально-черная». Куда девалась та поэтика, что звучала в цвете мокрой спелой вишни?
Они с грехом пополам различали цвета радуги. И то со шпаргалкой. Каждый охотник желает знать, где сидит фазан. Потом и голубой смешался с синим. Какая разница, все равно ведь синее. И детям они своим это вбивали с рождения. Хотя дети чувствовали лучше:
— Мам, а это какой цвет?
— Желтый.
— А этот?
— Желтый.
— Но ведь они же разные!
— Не мешай со своей чепухой. Желтый — он и есть желтый.
Желтый значит желтый.
Потом краски как-то вдруг вовсе потеряли свои названия. А-17, В-35, С-814 — все, что осталось. Красок стало меньше? Нет. Больше? Тоже нет. Их осталось столько же. Просто люди перестали их различать. А коды В-148 да С-54 очень тонко чувствовал компьютер. Что поделать — программа такая.
Потом было всего три краски.
Красно-оранжевый, черный и серый.
Огненный столб…
Черная вздыбленная земля…
Серая радиоактивная пыль…
Они безупречно чувствовали цвет. Они различали цвет небесной лазури ясным солнечным днем и цвет спокойной прозрачной морской воды. Они понимали разницу между цветом облака, подсвеченного солнцем на рассвете, и тем же облаком на закате. Они снова начинали жить, постигать окружающий мир со всеми его мельчайшими оттенками, полутонами. Они жили…
Это будет давно. Это было не скоро. Это бывает иногда.
Утро
Солнце, сладко потягиваясь, выскользало из-за горизонта. Рассвет ударил в окна, буйством красок растекся по небу. Безумно счастливый щебет птиц не давал спокойно спать.
Глаза приоткрылись. Он потянулся и зевнул с неприятным скрипом. Спать уже не хотелось, он быстро пришел в себя после ночи, снова стал подтянутым, строгим, деловым:
— Доброе утро! — голос звучал деловито.
— Утро доброе, — отозвался другой голос откуда-то сбоку. Был он мягкий, пастельный. — И зачем столько официоза, уважаемый. Утро и впрямь чудесное.
— Превосходное утро, — проскрипел старческий голос. Старик лежал в стороне. Он уже не поднимался. Рядом с ним вскочили два мальчишки, загалдели весело:
— Что в нем такого? Утро как утро.
— Сколько их уже было, а сколько еще будет.
— Чему тут радоваться?
— Вам еще расти и расти, — отмахнулся старик. — А потом жить. Долго. У вас вся жизнь впереди, а я… Когда ты уже склоняешься к могиле, то начинаешь радоваться тому, чего не замечал раньше. Хотя не у всех так, некоторые начинают брюзжать и вспоминать, как было хорошо раньше и как все паршиво теперь. Вот чего я вам к старости не рекомендую, так это брюзжания.
* * *
Она стояла у окна, он тихо подошел сзади, обнял, поцеловал обнаженное плечо.
— С добрым утром, любимая.
— Здравствуй, котик, — весело откликнулась она. — Посмотри, какой рассвет. И дома .
— Да, красиво.
— Слушай, а ты никогда не задумывался, что дома… они как мы. Смотри, вон та новостройка. Высокий, в строгом деловом костюме. Всегда такой солидный. А рядом многоэтажка в пастельных тонах. Мягкая, домашняя, ласковая. Может, это его жена?
— Тогда вон те два, — его палец ткнулся в два строящихся дома, что стояли рядом друг с другом. Над ними, словно кормилица, горбатился башенный кран. — Это их дети. А какую роль определим хрущевской пятиэтажке?
Она поглядела на разлегшуюся далеко внизу хрущевку, сердце сжалось:
— Это старик, добрый, жизнерадостный старик. У него все позади, а он радуется рассвету, как ребенок.
— С чего это ты взяла?
— Посмотри, как подмигивает окнами. Он хороший, жаль, что скоро умрет.
— Не грусти, на его месте родится новый, — утешил он. Рука потянулась вперед, через ее плечо. Он дернул в сторону занавеску, распахнул окно.
* * *
Дом приоткрыл один глаз, другой.
— С добрым утром! С добрым утром! — понеслось со всех сторон.
— С добрым утром! — отозвался проснувшийся. — И с хорошим днем.
Последнюю фразу он обратил к двоим, что вглядывались сейчас в мир одним из его глаз. Но те уже бросили фантазии и отправились завтракать. Потому вряд ли услышали.
Я — волшебник
Фонтан искр сорвался с его ладони, ударил в потолок, осыпал все вокруг. Он опустил усталые руки и окинул тяжелым взглядом границы круга. Круга света, в котором он теперь стоял. Слабовато получилось, он и сам прекрасно это понимал. В прошлый раз было лучше, а до того и вообще выходило идеально. А теперь… Стареем, стареем, пронеслось в голове, но с губ уже срывались новые заклинания.
И снова он вскинул руки над головой, обдавая все вокруг себя сверкающим фонтаном.
— Ты волшебник? — донесся откуда-то из темноты удивленный голос.
— Да, — он хотел бы сказать это резче, но голос сам по себе прозвучал мягко. — Да. Я — волшебник!
* * *
Дверь отворилась со второго раза. Женя вошел в пустую квартиру, щелкнул выключателем. Свет лился тусклый, из трех лампочек в люстре осталась одна, остальные перегорели. А менять лень. Незачем менять. Для кого? Маша ушла, вот уж никогда не думал, что она хлопнет дверью. Никогда не мог представить себе, что эта Маша, с которой прожили под одной крышей двенадцать лет, соберет вещи, заберет детей и уйдет неизвестно куда.
Женя вздохнул тяжело, но даже сочувствия теперь ожидать было не от кого. Не от стен же, в самом деле? Он тихо прошел на кухню, тихо открыл пустой холодильник, тихо достал ошметки колбасы и зачерствевшую горбушку. Тихо, непривычно тихо. Слышно, как тикают часы, вперед ушли на тридцать семь минут, значит, скоро встанут. Слышно, как монотонно капает вода, в ванной кран подтекает. Слышно, как жужжит сонная осенняя муха, толстая и медлительная. Откуда она здесь взялась?
Евгений через силу сжевал бутерброд и отправился в спальню. Свет включать не стал. Упал, не раздеваясь, на неразобранную постель. Хотел заснуть, не получилось. Сон не шел. Тоскливо барабанил дождь за окном, а перед глазами вставало ее лицо. Как хотелось ему возненавидеть это лицо, как хотелось возненавидеть ее. Не вышло. В истерзанной душе устроили дружескую пьянку теплота привязанности и безмерная тоска.
Когда наконец удалось задремать, ему приснилась Маша. Она смотрела укоризненно, говорила с ехидством:
— … Сколько можно? Ты посмотри на себя. На кого ты похож? Кто ты?
— Я — волшебник. Добрый волшебник.
— Ты не можешь быть волшебником. Тем более добрым. У тебя жена одна дома целыми днями. Ты детей своих не видишь. Приходишь и спать валишься. То репетиции, то хрениции… добро бы еще денег приносил, а то работаешь за гроши.
— Я люблю свою работу, — устало оправдывался Женя.
— Ты не любишь свою семью. Она не нужна тебе.
— Не говори глупостей…
— Да иди ты! — сообщила жена и отчего-то сама ушла, хлопнув дверью.
От этого хлопка Женя проснулся. За окном светлело и все так же беспросветно постукивал дождь.
Он представил себе, как энергия скапливается на кончиках пальцев, как набухает светящимся шаром, даруя ощущение мощи. Пора. Бросил шар в темноту…
Нет, не вышло. Опять не вышло. Все как-то скомкано, коряво. Все бездарно. Внутри паршиво, а на лице должно быть ровно, спокойно и доброжелательно. На лице должна быть уверенная улыбка.
— Ты… волшебник?..
— Да! Я волшебник!!! — провозгласил он.
Я все еще волшебник, кричало внутри, но он сдержался.
— Я добрый волшебник, а зовут меня…
* * *
— Ты что, с ума сошел? — гневно кричал Олег Дмитриевич. — Через пятнадцать минут начало. Твой выход, а ты!…
— Я не пойду, Олег, — пробормотал Женя. — Не хочу больше. Не могу…
— Совсем п…нулся? Припирается с опозданием, не брит, не загримирован, не одет и еще сообщает, что не может. Я тебя уволю!
Женя тяжело вздохнул:
— Увольняй. Я не могу. Я больше не люблю детей… ненавижу… Не могу им улыбаться. Мне все надоело.
Олег гневно стрельнул глазами, подскочил как ошпаренный и побежал к двери.
— Одевайся! — рявкнул, не оборачиваясь.
— А ты куда? — тусклым голосом спросил Евгений.
— Бритву тебе искать, мать твою! — хлопнул дверью Олег.
* * *
Сноп искр взлетел к потолку, осыпался мелкими блестящими осколочками. Опять паршиво вышло, руку задержал. В зале тишина, обычного вопроса не последовало.
— Здравствуйте, ребятишки! — зычно прогрохотал он. — А вы знаете, кто я?
— Волшебник? — робко предположил кто-то.
Внутри что-то болезненно дернулось. Сохранить улыбку на лице стоило невероятных усилий.
— Правильно, — чуть хрипло выдохнул он. — Я добрый волшебник, а зовут меня… Ребята, а вы знаете, как меня зовут?
* * *
Уборщица, недовольно морщась, сметала со сцены блестки. Щетка загребала сверкающие искорки, но те прилипали, цеплялись за дощатый пол, от чего щетка в руках уборщицы двигалась все более резко и нервно.
— Вот ведь, намусорят, — не выдержала она наконец, — а ты убирай. Вот бы самого разок подмести заставить.
За сценой хлопнула дверь, послышались шаги, и вскоре в проходе между рядами появилась сутулая фигура.
— Добрый вечер, Евгений Петрович, — суетливо поздоровалась уборщица.
— Добрый, — мертвым эхом отозвался Евгений Петрович, не оборачиваясь.
Прошаркали усталые шаги, фигура растворилась в темноте зала, потом тьму разрезал прямоугольник света, хлопнула дверь, и все стихло.
— Ну и как это называется? — снова завелась уборщица. — Будто нельзя без блесток этих обойтись. И нет бы только сцену посыпал, а то ведь еще и в зал швыряет. Детям опять же раздает, а они потом по всему театру разносят.
— Он волшебник, — безразлично отозвался сидящий рядом мужчина. Грим растекся, в руке его болтался рыжий клоунский парик. — Ему волшебство по статусу положено.
— Безобразие это, а не волшебство, — уборщица гневно сплюнула, но опомнилась и принялась судорожно затирать плевок.
* * *
Опять заел замок. Женя долго возился, гремел ключами, наконец сумел войти. Свет включать не стал вовсе. Да и вообще ничего не стал. Молча, скрежеща зубами, опустился на пол и откинулся к стене. Любимая работа начала раздражать. Может быть, Маша была права? Может, ему действительно пора было остепениться, заняться серьезным делом? Впрочем, теперь уже поздно. Она не вернется. Никогда не вернется. И он ее не вернет. Он ведь только играл в волшебника, а на самом деле он не волшебник.
И работать он больше, наверное, не сможет. Теперь не сможет…
А что теперь?..
Брошенная
Милый мой, дорогой. Любимый, единственный!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
И снова, и снова… Столы, разговоры, шум, смех, солнечный свет, день, жизнь.
— Чингиз…
— Не стоит, Людвиг, не стоит. Ты великий человек, твоя музыка неповторима. Я не могу говорить о ней словами. Могу только чувствовать. Что слова, что краски, когда есть только семь нот, из которых ты соткал такое великолепие. Ты умеешь слушать и слышать. Ты умеешь заставлять слушать и слышать других…
— …нет, Винсент, ты велик, не спорь. Ты умеешь смотреть, видеть, учишь умению увидеть других…
— Чингиз!
И все это искренне, не натянуто, как бывает. Все это как само собой разумеющееся, а не как «за что же, не тая греха, кукушка хвалит петуха». Все это светло и чисто, все…
Стук в дверь оборвал поток теплых слов, чистых чувств и светлых мыслей. Гости чуть притихли. Чингиз распахнул дверь.
— Здравствуй, Чингиз-художник! — Сосед переминался с ноги на ногу. — Не будет ли у тебя немного соли?
— Будет, — улыбнулся Чингиз. — Для тебя хоть мешок. У меня сегодня гости, проходи, садись за стол.
— Нет, мне только соли чуть. Я не хочу стеснять твоих гостей. Я лучше в другой раз.
— Проходи, проходи, ты никого не стеснишь, если будешь вести себя как человек. Другого такого раза не будет.
Сосед поддался уговорам и шагнул через порог. Пустые столы, уставленные вином и снедью, встретили его. Да ветерок, что сквозил из распахнутых настежь окон.
— Где же твои гости, Чингиз? — удивился сосед.
— Вот они, смотри. И какие гости! Вон Вильям Шекспир, вот Омар Хайям, Гоген, Ван Гог, Бетховен, Чайковский. И еще…
— Извини, Чингиз, — пододвигаясь к дверям, произнес сосед. — Я лучше в другой раз загляну.
И он ушел, но Чингиз не успел этому огорчиться.
— Чингиз, выпей с нами!
— Чингиз, я хотел сказать тебе…
— Чингиз…
А под утро, когда гости разошлись, Чингиз сел у окна, поставил на этюдник холст и принялся писать. Картину, творение, песню гор. Песню о великих людях, что умеют думать, чувствовать, смотреть, видеть, слушать, слышать, грустить и радоваться. Он надеялся, все еще надеялся, что сможет и сам хоть кого-то научить этому.
Краски
Они безупречно чувствовали цвет. Они различали цвет небесной лазури ясным солнечным днем и цвет спокойной прозрачной морской воды. Они понимали разницу между цветом облака, подсвеченного солнцем на рассвете, и тем же облаком на закате. Они жили, постигая окружающий мир со всеми его мельчайшими оттенками, полутонами. Они жили…
Это было давно. Очень давно. На заре человечества.
Они потеряли то, что так долго выискивали, вбирали по крупицам. Только самые утонченные из них еще различали малую часть тех красок, хоть и называли иначе. Кобальт, охра, индиго, умбра… Забавные названия. Еще забавнее звучали сочетания вроде «желто-зеленая», «нейтрально-черная». Куда девалась та поэтика, что звучала в цвете мокрой спелой вишни?
Они с грехом пополам различали цвета радуги. И то со шпаргалкой. Каждый охотник желает знать, где сидит фазан. Потом и голубой смешался с синим. Какая разница, все равно ведь синее. И детям они своим это вбивали с рождения. Хотя дети чувствовали лучше:
— Мам, а это какой цвет?
— Желтый.
— А этот?
— Желтый.
— Но ведь они же разные!
— Не мешай со своей чепухой. Желтый — он и есть желтый.
Желтый значит желтый.
Потом краски как-то вдруг вовсе потеряли свои названия. А-17, В-35, С-814 — все, что осталось. Красок стало меньше? Нет. Больше? Тоже нет. Их осталось столько же. Просто люди перестали их различать. А коды В-148 да С-54 очень тонко чувствовал компьютер. Что поделать — программа такая.
Потом было всего три краски.
Красно-оранжевый, черный и серый.
Огненный столб…
Черная вздыбленная земля…
Серая радиоактивная пыль…
Они безупречно чувствовали цвет. Они различали цвет небесной лазури ясным солнечным днем и цвет спокойной прозрачной морской воды. Они понимали разницу между цветом облака, подсвеченного солнцем на рассвете, и тем же облаком на закате. Они снова начинали жить, постигать окружающий мир со всеми его мельчайшими оттенками, полутонами. Они жили…
Это будет давно. Это было не скоро. Это бывает иногда.
Утро
Солнце, сладко потягиваясь, выскользало из-за горизонта. Рассвет ударил в окна, буйством красок растекся по небу. Безумно счастливый щебет птиц не давал спокойно спать.
Глаза приоткрылись. Он потянулся и зевнул с неприятным скрипом. Спать уже не хотелось, он быстро пришел в себя после ночи, снова стал подтянутым, строгим, деловым:
— Доброе утро! — голос звучал деловито.
— Утро доброе, — отозвался другой голос откуда-то сбоку. Был он мягкий, пастельный. — И зачем столько официоза, уважаемый. Утро и впрямь чудесное.
— Превосходное утро, — проскрипел старческий голос. Старик лежал в стороне. Он уже не поднимался. Рядом с ним вскочили два мальчишки, загалдели весело:
— Что в нем такого? Утро как утро.
— Сколько их уже было, а сколько еще будет.
— Чему тут радоваться?
— Вам еще расти и расти, — отмахнулся старик. — А потом жить. Долго. У вас вся жизнь впереди, а я… Когда ты уже склоняешься к могиле, то начинаешь радоваться тому, чего не замечал раньше. Хотя не у всех так, некоторые начинают брюзжать и вспоминать, как было хорошо раньше и как все паршиво теперь. Вот чего я вам к старости не рекомендую, так это брюзжания.
* * *
Она стояла у окна, он тихо подошел сзади, обнял, поцеловал обнаженное плечо.
— С добрым утром, любимая.
— Здравствуй, котик, — весело откликнулась она. — Посмотри, какой рассвет. И дома .
— Да, красиво.
— Слушай, а ты никогда не задумывался, что дома… они как мы. Смотри, вон та новостройка. Высокий, в строгом деловом костюме. Всегда такой солидный. А рядом многоэтажка в пастельных тонах. Мягкая, домашняя, ласковая. Может, это его жена?
— Тогда вон те два, — его палец ткнулся в два строящихся дома, что стояли рядом друг с другом. Над ними, словно кормилица, горбатился башенный кран. — Это их дети. А какую роль определим хрущевской пятиэтажке?
Она поглядела на разлегшуюся далеко внизу хрущевку, сердце сжалось:
— Это старик, добрый, жизнерадостный старик. У него все позади, а он радуется рассвету, как ребенок.
— С чего это ты взяла?
— Посмотри, как подмигивает окнами. Он хороший, жаль, что скоро умрет.
— Не грусти, на его месте родится новый, — утешил он. Рука потянулась вперед, через ее плечо. Он дернул в сторону занавеску, распахнул окно.
* * *
Дом приоткрыл один глаз, другой.
— С добрым утром! С добрым утром! — понеслось со всех сторон.
— С добрым утром! — отозвался проснувшийся. — И с хорошим днем.
Последнюю фразу он обратил к двоим, что вглядывались сейчас в мир одним из его глаз. Но те уже бросили фантазии и отправились завтракать. Потому вряд ли услышали.
Я — волшебник
Фонтан искр сорвался с его ладони, ударил в потолок, осыпал все вокруг. Он опустил усталые руки и окинул тяжелым взглядом границы круга. Круга света, в котором он теперь стоял. Слабовато получилось, он и сам прекрасно это понимал. В прошлый раз было лучше, а до того и вообще выходило идеально. А теперь… Стареем, стареем, пронеслось в голове, но с губ уже срывались новые заклинания.
И снова он вскинул руки над головой, обдавая все вокруг себя сверкающим фонтаном.
— Ты волшебник? — донесся откуда-то из темноты удивленный голос.
— Да, — он хотел бы сказать это резче, но голос сам по себе прозвучал мягко. — Да. Я — волшебник!
* * *
Дверь отворилась со второго раза. Женя вошел в пустую квартиру, щелкнул выключателем. Свет лился тусклый, из трех лампочек в люстре осталась одна, остальные перегорели. А менять лень. Незачем менять. Для кого? Маша ушла, вот уж никогда не думал, что она хлопнет дверью. Никогда не мог представить себе, что эта Маша, с которой прожили под одной крышей двенадцать лет, соберет вещи, заберет детей и уйдет неизвестно куда.
Женя вздохнул тяжело, но даже сочувствия теперь ожидать было не от кого. Не от стен же, в самом деле? Он тихо прошел на кухню, тихо открыл пустой холодильник, тихо достал ошметки колбасы и зачерствевшую горбушку. Тихо, непривычно тихо. Слышно, как тикают часы, вперед ушли на тридцать семь минут, значит, скоро встанут. Слышно, как монотонно капает вода, в ванной кран подтекает. Слышно, как жужжит сонная осенняя муха, толстая и медлительная. Откуда она здесь взялась?
Евгений через силу сжевал бутерброд и отправился в спальню. Свет включать не стал. Упал, не раздеваясь, на неразобранную постель. Хотел заснуть, не получилось. Сон не шел. Тоскливо барабанил дождь за окном, а перед глазами вставало ее лицо. Как хотелось ему возненавидеть это лицо, как хотелось возненавидеть ее. Не вышло. В истерзанной душе устроили дружескую пьянку теплота привязанности и безмерная тоска.
Когда наконец удалось задремать, ему приснилась Маша. Она смотрела укоризненно, говорила с ехидством:
— … Сколько можно? Ты посмотри на себя. На кого ты похож? Кто ты?
— Я — волшебник. Добрый волшебник.
— Ты не можешь быть волшебником. Тем более добрым. У тебя жена одна дома целыми днями. Ты детей своих не видишь. Приходишь и спать валишься. То репетиции, то хрениции… добро бы еще денег приносил, а то работаешь за гроши.
— Я люблю свою работу, — устало оправдывался Женя.
— Ты не любишь свою семью. Она не нужна тебе.
— Не говори глупостей…
— Да иди ты! — сообщила жена и отчего-то сама ушла, хлопнув дверью.
От этого хлопка Женя проснулся. За окном светлело и все так же беспросветно постукивал дождь.
Он представил себе, как энергия скапливается на кончиках пальцев, как набухает светящимся шаром, даруя ощущение мощи. Пора. Бросил шар в темноту…
Нет, не вышло. Опять не вышло. Все как-то скомкано, коряво. Все бездарно. Внутри паршиво, а на лице должно быть ровно, спокойно и доброжелательно. На лице должна быть уверенная улыбка.
— Ты… волшебник?..
— Да! Я волшебник!!! — провозгласил он.
Я все еще волшебник, кричало внутри, но он сдержался.
— Я добрый волшебник, а зовут меня…
* * *
— Ты что, с ума сошел? — гневно кричал Олег Дмитриевич. — Через пятнадцать минут начало. Твой выход, а ты!…
— Я не пойду, Олег, — пробормотал Женя. — Не хочу больше. Не могу…
— Совсем п…нулся? Припирается с опозданием, не брит, не загримирован, не одет и еще сообщает, что не может. Я тебя уволю!
Женя тяжело вздохнул:
— Увольняй. Я не могу. Я больше не люблю детей… ненавижу… Не могу им улыбаться. Мне все надоело.
Олег гневно стрельнул глазами, подскочил как ошпаренный и побежал к двери.
— Одевайся! — рявкнул, не оборачиваясь.
— А ты куда? — тусклым голосом спросил Евгений.
— Бритву тебе искать, мать твою! — хлопнул дверью Олег.
* * *
Сноп искр взлетел к потолку, осыпался мелкими блестящими осколочками. Опять паршиво вышло, руку задержал. В зале тишина, обычного вопроса не последовало.
— Здравствуйте, ребятишки! — зычно прогрохотал он. — А вы знаете, кто я?
— Волшебник? — робко предположил кто-то.
Внутри что-то болезненно дернулось. Сохранить улыбку на лице стоило невероятных усилий.
— Правильно, — чуть хрипло выдохнул он. — Я добрый волшебник, а зовут меня… Ребята, а вы знаете, как меня зовут?
* * *
Уборщица, недовольно морщась, сметала со сцены блестки. Щетка загребала сверкающие искорки, но те прилипали, цеплялись за дощатый пол, от чего щетка в руках уборщицы двигалась все более резко и нервно.
— Вот ведь, намусорят, — не выдержала она наконец, — а ты убирай. Вот бы самого разок подмести заставить.
За сценой хлопнула дверь, послышались шаги, и вскоре в проходе между рядами появилась сутулая фигура.
— Добрый вечер, Евгений Петрович, — суетливо поздоровалась уборщица.
— Добрый, — мертвым эхом отозвался Евгений Петрович, не оборачиваясь.
Прошаркали усталые шаги, фигура растворилась в темноте зала, потом тьму разрезал прямоугольник света, хлопнула дверь, и все стихло.
— Ну и как это называется? — снова завелась уборщица. — Будто нельзя без блесток этих обойтись. И нет бы только сцену посыпал, а то ведь еще и в зал швыряет. Детям опять же раздает, а они потом по всему театру разносят.
— Он волшебник, — безразлично отозвался сидящий рядом мужчина. Грим растекся, в руке его болтался рыжий клоунский парик. — Ему волшебство по статусу положено.
— Безобразие это, а не волшебство, — уборщица гневно сплюнула, но опомнилась и принялась судорожно затирать плевок.
* * *
Опять заел замок. Женя долго возился, гремел ключами, наконец сумел войти. Свет включать не стал вовсе. Да и вообще ничего не стал. Молча, скрежеща зубами, опустился на пол и откинулся к стене. Любимая работа начала раздражать. Может быть, Маша была права? Может, ему действительно пора было остепениться, заняться серьезным делом? Впрочем, теперь уже поздно. Она не вернется. Никогда не вернется. И он ее не вернет. Он ведь только играл в волшебника, а на самом деле он не волшебник.
И работать он больше, наверное, не сможет. Теперь не сможет…
А что теперь?..
Брошенная
Милый мой, дорогой. Любимый, единственный!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26