Неожиданно я с ужасом обнаружил, что уже несколько минут объясняю своим экзаменаторам, почему в моем прекрасном мире невозможны убийства. Ужас был вызван тем, что понятия убийства в течение экзамена мне никто не объяснял. Катру увидел замешательство в моих глазах и сказал:
– А я думал, вас надо будет прерывать. Вы уже, наверное, слышали от Четвертого расписание повторных экзаменов.
Под тяжелым взглядом Тесье я вышел из класса.
С Мари профессор повел себя отнюдь не по-рыцарски и после пятиминутного разговора спросил, считает ли она, что успеет добиться в жизни всего, чего сейчас хочет. Мари ответила, что добиться она может чего угодно, так как ее ожидает бесконечная жизнь. Профессор согласился с ее утверждением, а затем указал на две оплошности. Выяснилось, что, во-первых, выражение «успеть что-либо в жизни» должно было представляться Мари полнейшей бессмыслицей, а во-вторых, она сама произнесла еще большую бессмыслицу, употребив словосочетание «бесконечная жизнь».
– Ваш ответ, – сказал Катру, подводя итоги, – сопоставим с тем, как если бы в ответ на вопрос, могу ли я побриться, я ответил бы, что, разумеется, могу, так как моя рука состоит из вещества достаточно твердого для того, чтобы держать бритву.
Пока Мари осмысливала этот странный пример, он прибавил с досадой:
– Ну почему вы все не хотите понять, что ваше бессмертие не должно быть для вас чем-то достойным хоть тени внимания? Это не теорема, которую надо постоянно доказывать себе и всем окружающим. Это – аксиома.
Интереснее всех погорел Эмиль. Как оказалось впоследствии, его погубила повышенная осторожность, и он провалился абсолютно неожиданно для самого Катру. Когда профессор задал какой-то весьма тривиальный вопрос о детстве и старости, его переволновавшийся любимец заявил, что не знаком с такими словами. Расстроенный Катру сообщил ему, что даже у бессмертных бывает детство, после чего отправил его в нашу компанию неудачников. Пока Эмиль был в классе, мы гадали, дадут ли ему контракт прямо там или потом. Но когда он вышел, у него был такой расстроенный вид, что мы без вопросов поняли результат.
Вслед за Эмилем показался наш мучитель.
– Я очень разочарован, – сухо подвел он итоги. – Разумеется, я знал заранее, что ни один из вас не пройдет этот экзамен. Но я не предполагал, что вы не сможете ответить на столь простые вопросы. Знаете ли вы о второй группе кандидатов?
Мы покивали. Катру скривился и сказал: – Если бы вы были подготовлены так же хорошо, как информированы, нам бы не пришлось сейчас вести этот разговор. Со второй группой занимался другой преподаватель. Она является полным эквивалентом вашей, и с этого момента у вас начинается соревнование. На каждый образ есть два претендента. Человек, прошедший экзамен первым, подписывает контракт. Его конкурент покидает здание института в тот же день. Я, как тренер во время игры, желаю победы своей команде.
Он оглядел нас и неожиданно закончил словами Эмиля:
– Но вы должны помнить о том, что все это – отнюдь не игра.
И потянулась бесконечная череда экзаменов, перемежаемая периодами подготовки. Мы учились, имитировали разговоры с Катру, задавали друг другу провокационные вопросы. Убеждали себя в том, что наконец-то мы готовы. Затем шли на экзамен и с треском проваливали его в очередной раз. Профессор поражал невероятным умением сбивать с толку, запутывать, заводить разговор в тупик. Он нападал одновременно со всех сторон, мешал факты и понятия старого и нового миров, выворачивал наизнанку наши собственные утверждения и через какое-то время добивался своего, Мы попадались в ловушку и произносили запретные слова, недоумевая, почему же мы это сделали. Катру сокрушенно качал головой и говорил:
– Ну что ж, еще одна попытка…
Но после одной попытки была еще одна, затем еще и еще. То, о чем профессор предупредил нас на первом занятии, оказалось сущей правдой. Мы не могли забыть о смерти. Утешало лишь то, что наши неведомые конкуренты, очевидно, столкнулись с той же проблемой, так как никого из нас пока не выгнали. Но утешение это было слабым.
Как-то вечером я зашел в кафетерий за банкой сока. Настоящая причина, правда, заключалась в том, что я больше не мог заниматься и не нашел лучшего повода для небольшого перерыва. Кафетерий был едва освещен светом, шедшим из прозрачного холодильника с напитками. Обходя в полумраке столы, я добрался до цели своего путешествия и принялся выбирать сок, стараясь подольше не возвращаться к занятиям. Может, взять яблочный? А может, томатный? А может, вот этот, желтый? А то я его до сих пор не пробовал. «А может, перестать заниматься ерундой и пойти учиться?» – сердито подумал я наконец и протянул руку за первой попавшейся банкой. В момент этого решительного поступка мне послышался звук. Словно калитка скрипнула на ветру или кто-то тихо рассмеялся. Странный был звук, странный и неуместный в этом пустом помещении. Я застыл, пытаясь определить, откуда он идет, и борясь с непроизвольным желанием задать стрекача. Тихий звук повторился – все тот же не то смех, не то скрип. Теперь было ясно, что раздается он из дальнего и наиболее темного угла. Я никак не мог понять, что это, и, замирая, пошел туда. Придя почти в самый угол, я различил за одним из столов темную фигуру. Фигура сидела, опустив голову на руки, и вдруг опять издала тот же звук. В ту же секунду стало понятно, кто это и что за таинственные звуки разносятся по кафетерию.
– Мари, – спросил я, – почему ты плачешь? Тебя кто-то обидел?
Она подняла голову.
– Это ты, Андре?
– Да, – ответил я, присаживаясь рядом. – Что случилось?
К этому времени мои глаза уже привыкли к полутьме, и мне стало видно ее милое заплаканное лицо. Она неловко улыбнулась и по-детски вытерла глаза. Затем глубоко вдохнула и сказала:
– Ничего не случилось. Просто я немного расклеилась.
Я молчал и смотрел на нее. Никогда раньше я не видел ее плачущей. Больше всего мне хотелось сейчас вытереть ей остатки слез, прижать к себе и, гладя по волосам, говорить какие-то хорошие слова, от которых ей станет легче. Но вместо этого я спросил:
– Хочешь рассказать, почему ты расклеилась? Может быть, я смогу помочь?
Мари вздохнула.
– Нет, спасибо. Помогать тут нечему. Она опять улыбнулась и вдруг спросила:
– Скажи, а ты хорошо учился в университете? Я покачал головой.
– Так себе. А почему ты спрашиваешь?
Но вместо ответа последовал еще один вопрос:
– А в школе?
– Немногим лучше.
– А я всегда училась хорошо, – сказала она. – Не потому что мне нравилось учиться, а потому что все очень легко давалось. И в школе, и в университете. Ты, наверное, не любишь отличников?
Я улыбнулся.
– Людей не любят по разным причинам. Но не любить кого-то за то, что он хорошо учится?
Мари оперлась мокрой щекой на руку.
– Мне всегда все легко давалось, – повторила она. – Всегда. А сейчас я чувствую себя как последняя дура. Не могу сдать элементарный экзамен. Наверное, тебе скучно это слушать?
– Что ты, – ответил я. – Совсем не скучно. Мне это очень важно.
Прозвучала эта фраза совсем неожиданно для меня самого. Мари удивленно взглянула на меня. Я неловко пожал плечами. Она еще секунду смотрела мне в глаза, потом продолжила:
– После недели занятий я думала, что сдам экзамен с первой попытки. Когда не сдала первый экзамен, была уверена, что это – случайность. А теперь… Это превратилось в какой-то кошмар. Я знаю наизусть эти дурацкие книги, могу среди ночи рассказать, кто кого родил, но я все равно проваливаю экзамен за экзаменом. Я уже просто не верю, что я его когда-нибудь сдам.
Она опять глубоко вдохнула.
– Я сегодня весь вечер занималась, а потом встретила в коридоре Катру. Он что-то спросил, я ответила, а потом только поняла, что он меня одним этим вопросом заставил выйти из образа. Тогда я пришла сюда и разревелась. Глупо, да?
– Совсем не глупо, – ответил я. – Мне тут самому иногда бывает так, что хоть плачь. Только мне плакать как-то неприлично.
– И что же ты тогда делаешь? – спросила Мари. Я замялся.
– Это, наверное, еще глупее, чем плакать. Даже говорить неудобно. В общем, хватаю гантели и занимаюсь до упаду.
Мари посмотрела на меня и вдруг засмеялась. Я слушал ее смех и думал, до чего же он похож на детский, такой же звонкий и искренний. Все еще смеясь, она сказала:
– Ну какой же ты глупенький. Разве это неудобно для парня – сказать, что он занимается гантелями, когда злой?
Я улыбался и думал, как это здорово, что я смог ее развеселить. Мы сидели рядом, глядя друг на друга и улыбаясь, и вдруг я понял, что я должен сказать ей то, что я думаю. Прямо сейчас, несмотря ни на какие обстоятельства.
– Мари… – начал я.
Но договорить мне не пришлось. Улыбка сползла с ее лица, и она очень серьезно сказала:
– Не надо, Андре. Пожалуйста, не надо.
– Подожди, – попросил я. – Ты ведь еще не знаешь, что я хочу сказать.
Но она покачала головой. .
– Я знаю. И поэтому прошу тебя не говорить об этом.
Ее ладонь, еще влажная от слез, накрыла мою руку.
– Если ты это сейчас скажешь, я опять разревусь. И тогда ты меня так просто не успокоишь. Давай оставим все как есть, хорошо?
Я угрюмо кивнул.
Когда мы дошли до дверей ее комнаты, я задал нескромный вопрос, который вертелся у меня на языке от самого кафетерия:
– Если у тебя кто-то есть, зачем же ты пришла в институт?
– Дело не в этом, – ответила она. – Совсем не в этом. Спокойной ночи.
Затем неожиданно прикоснулась губами к моей щеке и скользнула к себе комнату.
Прошла еще неделя. Кроме разочарования, законно вызванного двумя проваленными экзаменами, она не принесла ничего. Учеба надоедала все больше и больше.
Одним унылым вечером, когда учиться уже больше не было сил, а ложиться спать еще было рано, я искал себе занятие. Мари училась и просила ее не отвлекать, у Поля никто не снимал трубку, а Эмилю я даже не пытался звонить. В это время он мог делать одно из двух: или корпеть над книгами, или спать. Я послонялся по комнате, пощелкал каналами моего странного телевидения и уселся на кровать. Было решительно непонятно, чем заняться. И неожиданно для себя я обнаружил, что опять думаю о ней. Об этой старухе с косой и будильником. Ее костлявый образ порядком мешал мне в последнее время. Катру говорил, что научиться ее игнорировать будет сложнее всего, и теперь уже ясно, что в этом он был прав. Чтобы победить сильного врага, его надо узнать… Что я знаю о смерти? Не об ее внешних проявлениях, не о том, как она обходится с другими, а именно о неотвратимом конце, что ожидает меня самого? Пожалуй, что ничего. Мне вспомнилась мрачная картина из какой-то старой книжки. Вытянувшийся в бешеной скачке огромный бледный конь. А на нем – неестественно длинный, худой, бледный всадник с темными провалами глазниц.
Вот и все, что я знаю. Негусто. Да и как можно об этом знать? Придет время – еще узнаю и пожалею, что узнал. Хотя нет, на сожаления не останется, времени. Ни на что не останется времени. А что, если попробовать вообразить себе, как это будет происходить? Но как можно представить то, что никогда не испытывал? Впрочем, если подумать, то почему же не испытывал? Ведь что такое смерть? Просто вечная потеря сознания. Для человека верующего ответ будет совсем другим, но я неверующий, так что остановимся на таком бесстрастном определении. Отметем боль, страдания, предположим, моя кончина будет тихой и мирной. Что остается? Вечный сон. Сон без сновидений и пробуждения. Значит, засыпая каждый вечер, я погружаюсь в подобное состояние? Тогда что же, в этом страшного? Это было бы страшно, если бы, уйдя в этот сон, я продолжал осознавать это. Если бы я оставался в полном сознании, в полном одиночестве и имел лишь это вечное небытие перед собой. А если это действительно так? Ведь никто не возвращается оттуда. Что, если это и есть то, что ожидает меня там? Ну и что? Разве это страшно? Вечное осознанное одиночество. Я чуть не вздрогнул. Это страшно. Это страшнее всего, что можно себе представить. Нет-нет, это слишком дикое и беспочвенное предположение. Я не знаю, что там ждет меня, но пусть это будет просто небытие…
Я лег на спину и, заложив руки за голову, попытался сосредоточиться на этой мысли. Когда-нибудь этот момент настанет. Я не знаю, где буду находиться, кто будет вокруг меня, что я буду чувствовать. Но независимо от обстоятельств я закрою глаза и умру. Меня не станет. Навсегда. Безвозвратно. Мое существование прекратится, как прекращалось существование миллиардов людей, живших до меня. Навсегда. Навсегда… Ну и что в этом страшного? Это не раздирающая все тело боль, не душевные терзания, это просто небытие. Разве это страшно? Просто небытие… Окончательное. Бесконечное… Разве это страшно?
Я все настойчивее и настойчивее пытался представить себе этот момент. Закрываю глаза… Темнота… Я медленно исчезаю. Разве это страшно?.. Я больше никогда не открою глаза. Никогда не встану на ноги. Никогда не услышу голоса тех, кто мне дорог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
– А я думал, вас надо будет прерывать. Вы уже, наверное, слышали от Четвертого расписание повторных экзаменов.
Под тяжелым взглядом Тесье я вышел из класса.
С Мари профессор повел себя отнюдь не по-рыцарски и после пятиминутного разговора спросил, считает ли она, что успеет добиться в жизни всего, чего сейчас хочет. Мари ответила, что добиться она может чего угодно, так как ее ожидает бесконечная жизнь. Профессор согласился с ее утверждением, а затем указал на две оплошности. Выяснилось, что, во-первых, выражение «успеть что-либо в жизни» должно было представляться Мари полнейшей бессмыслицей, а во-вторых, она сама произнесла еще большую бессмыслицу, употребив словосочетание «бесконечная жизнь».
– Ваш ответ, – сказал Катру, подводя итоги, – сопоставим с тем, как если бы в ответ на вопрос, могу ли я побриться, я ответил бы, что, разумеется, могу, так как моя рука состоит из вещества достаточно твердого для того, чтобы держать бритву.
Пока Мари осмысливала этот странный пример, он прибавил с досадой:
– Ну почему вы все не хотите понять, что ваше бессмертие не должно быть для вас чем-то достойным хоть тени внимания? Это не теорема, которую надо постоянно доказывать себе и всем окружающим. Это – аксиома.
Интереснее всех погорел Эмиль. Как оказалось впоследствии, его погубила повышенная осторожность, и он провалился абсолютно неожиданно для самого Катру. Когда профессор задал какой-то весьма тривиальный вопрос о детстве и старости, его переволновавшийся любимец заявил, что не знаком с такими словами. Расстроенный Катру сообщил ему, что даже у бессмертных бывает детство, после чего отправил его в нашу компанию неудачников. Пока Эмиль был в классе, мы гадали, дадут ли ему контракт прямо там или потом. Но когда он вышел, у него был такой расстроенный вид, что мы без вопросов поняли результат.
Вслед за Эмилем показался наш мучитель.
– Я очень разочарован, – сухо подвел он итоги. – Разумеется, я знал заранее, что ни один из вас не пройдет этот экзамен. Но я не предполагал, что вы не сможете ответить на столь простые вопросы. Знаете ли вы о второй группе кандидатов?
Мы покивали. Катру скривился и сказал: – Если бы вы были подготовлены так же хорошо, как информированы, нам бы не пришлось сейчас вести этот разговор. Со второй группой занимался другой преподаватель. Она является полным эквивалентом вашей, и с этого момента у вас начинается соревнование. На каждый образ есть два претендента. Человек, прошедший экзамен первым, подписывает контракт. Его конкурент покидает здание института в тот же день. Я, как тренер во время игры, желаю победы своей команде.
Он оглядел нас и неожиданно закончил словами Эмиля:
– Но вы должны помнить о том, что все это – отнюдь не игра.
И потянулась бесконечная череда экзаменов, перемежаемая периодами подготовки. Мы учились, имитировали разговоры с Катру, задавали друг другу провокационные вопросы. Убеждали себя в том, что наконец-то мы готовы. Затем шли на экзамен и с треском проваливали его в очередной раз. Профессор поражал невероятным умением сбивать с толку, запутывать, заводить разговор в тупик. Он нападал одновременно со всех сторон, мешал факты и понятия старого и нового миров, выворачивал наизнанку наши собственные утверждения и через какое-то время добивался своего, Мы попадались в ловушку и произносили запретные слова, недоумевая, почему же мы это сделали. Катру сокрушенно качал головой и говорил:
– Ну что ж, еще одна попытка…
Но после одной попытки была еще одна, затем еще и еще. То, о чем профессор предупредил нас на первом занятии, оказалось сущей правдой. Мы не могли забыть о смерти. Утешало лишь то, что наши неведомые конкуренты, очевидно, столкнулись с той же проблемой, так как никого из нас пока не выгнали. Но утешение это было слабым.
Как-то вечером я зашел в кафетерий за банкой сока. Настоящая причина, правда, заключалась в том, что я больше не мог заниматься и не нашел лучшего повода для небольшого перерыва. Кафетерий был едва освещен светом, шедшим из прозрачного холодильника с напитками. Обходя в полумраке столы, я добрался до цели своего путешествия и принялся выбирать сок, стараясь подольше не возвращаться к занятиям. Может, взять яблочный? А может, томатный? А может, вот этот, желтый? А то я его до сих пор не пробовал. «А может, перестать заниматься ерундой и пойти учиться?» – сердито подумал я наконец и протянул руку за первой попавшейся банкой. В момент этого решительного поступка мне послышался звук. Словно калитка скрипнула на ветру или кто-то тихо рассмеялся. Странный был звук, странный и неуместный в этом пустом помещении. Я застыл, пытаясь определить, откуда он идет, и борясь с непроизвольным желанием задать стрекача. Тихий звук повторился – все тот же не то смех, не то скрип. Теперь было ясно, что раздается он из дальнего и наиболее темного угла. Я никак не мог понять, что это, и, замирая, пошел туда. Придя почти в самый угол, я различил за одним из столов темную фигуру. Фигура сидела, опустив голову на руки, и вдруг опять издала тот же звук. В ту же секунду стало понятно, кто это и что за таинственные звуки разносятся по кафетерию.
– Мари, – спросил я, – почему ты плачешь? Тебя кто-то обидел?
Она подняла голову.
– Это ты, Андре?
– Да, – ответил я, присаживаясь рядом. – Что случилось?
К этому времени мои глаза уже привыкли к полутьме, и мне стало видно ее милое заплаканное лицо. Она неловко улыбнулась и по-детски вытерла глаза. Затем глубоко вдохнула и сказала:
– Ничего не случилось. Просто я немного расклеилась.
Я молчал и смотрел на нее. Никогда раньше я не видел ее плачущей. Больше всего мне хотелось сейчас вытереть ей остатки слез, прижать к себе и, гладя по волосам, говорить какие-то хорошие слова, от которых ей станет легче. Но вместо этого я спросил:
– Хочешь рассказать, почему ты расклеилась? Может быть, я смогу помочь?
Мари вздохнула.
– Нет, спасибо. Помогать тут нечему. Она опять улыбнулась и вдруг спросила:
– Скажи, а ты хорошо учился в университете? Я покачал головой.
– Так себе. А почему ты спрашиваешь?
Но вместо ответа последовал еще один вопрос:
– А в школе?
– Немногим лучше.
– А я всегда училась хорошо, – сказала она. – Не потому что мне нравилось учиться, а потому что все очень легко давалось. И в школе, и в университете. Ты, наверное, не любишь отличников?
Я улыбнулся.
– Людей не любят по разным причинам. Но не любить кого-то за то, что он хорошо учится?
Мари оперлась мокрой щекой на руку.
– Мне всегда все легко давалось, – повторила она. – Всегда. А сейчас я чувствую себя как последняя дура. Не могу сдать элементарный экзамен. Наверное, тебе скучно это слушать?
– Что ты, – ответил я. – Совсем не скучно. Мне это очень важно.
Прозвучала эта фраза совсем неожиданно для меня самого. Мари удивленно взглянула на меня. Я неловко пожал плечами. Она еще секунду смотрела мне в глаза, потом продолжила:
– После недели занятий я думала, что сдам экзамен с первой попытки. Когда не сдала первый экзамен, была уверена, что это – случайность. А теперь… Это превратилось в какой-то кошмар. Я знаю наизусть эти дурацкие книги, могу среди ночи рассказать, кто кого родил, но я все равно проваливаю экзамен за экзаменом. Я уже просто не верю, что я его когда-нибудь сдам.
Она опять глубоко вдохнула.
– Я сегодня весь вечер занималась, а потом встретила в коридоре Катру. Он что-то спросил, я ответила, а потом только поняла, что он меня одним этим вопросом заставил выйти из образа. Тогда я пришла сюда и разревелась. Глупо, да?
– Совсем не глупо, – ответил я. – Мне тут самому иногда бывает так, что хоть плачь. Только мне плакать как-то неприлично.
– И что же ты тогда делаешь? – спросила Мари. Я замялся.
– Это, наверное, еще глупее, чем плакать. Даже говорить неудобно. В общем, хватаю гантели и занимаюсь до упаду.
Мари посмотрела на меня и вдруг засмеялась. Я слушал ее смех и думал, до чего же он похож на детский, такой же звонкий и искренний. Все еще смеясь, она сказала:
– Ну какой же ты глупенький. Разве это неудобно для парня – сказать, что он занимается гантелями, когда злой?
Я улыбался и думал, как это здорово, что я смог ее развеселить. Мы сидели рядом, глядя друг на друга и улыбаясь, и вдруг я понял, что я должен сказать ей то, что я думаю. Прямо сейчас, несмотря ни на какие обстоятельства.
– Мари… – начал я.
Но договорить мне не пришлось. Улыбка сползла с ее лица, и она очень серьезно сказала:
– Не надо, Андре. Пожалуйста, не надо.
– Подожди, – попросил я. – Ты ведь еще не знаешь, что я хочу сказать.
Но она покачала головой. .
– Я знаю. И поэтому прошу тебя не говорить об этом.
Ее ладонь, еще влажная от слез, накрыла мою руку.
– Если ты это сейчас скажешь, я опять разревусь. И тогда ты меня так просто не успокоишь. Давай оставим все как есть, хорошо?
Я угрюмо кивнул.
Когда мы дошли до дверей ее комнаты, я задал нескромный вопрос, который вертелся у меня на языке от самого кафетерия:
– Если у тебя кто-то есть, зачем же ты пришла в институт?
– Дело не в этом, – ответила она. – Совсем не в этом. Спокойной ночи.
Затем неожиданно прикоснулась губами к моей щеке и скользнула к себе комнату.
Прошла еще неделя. Кроме разочарования, законно вызванного двумя проваленными экзаменами, она не принесла ничего. Учеба надоедала все больше и больше.
Одним унылым вечером, когда учиться уже больше не было сил, а ложиться спать еще было рано, я искал себе занятие. Мари училась и просила ее не отвлекать, у Поля никто не снимал трубку, а Эмилю я даже не пытался звонить. В это время он мог делать одно из двух: или корпеть над книгами, или спать. Я послонялся по комнате, пощелкал каналами моего странного телевидения и уселся на кровать. Было решительно непонятно, чем заняться. И неожиданно для себя я обнаружил, что опять думаю о ней. Об этой старухе с косой и будильником. Ее костлявый образ порядком мешал мне в последнее время. Катру говорил, что научиться ее игнорировать будет сложнее всего, и теперь уже ясно, что в этом он был прав. Чтобы победить сильного врага, его надо узнать… Что я знаю о смерти? Не об ее внешних проявлениях, не о том, как она обходится с другими, а именно о неотвратимом конце, что ожидает меня самого? Пожалуй, что ничего. Мне вспомнилась мрачная картина из какой-то старой книжки. Вытянувшийся в бешеной скачке огромный бледный конь. А на нем – неестественно длинный, худой, бледный всадник с темными провалами глазниц.
Вот и все, что я знаю. Негусто. Да и как можно об этом знать? Придет время – еще узнаю и пожалею, что узнал. Хотя нет, на сожаления не останется, времени. Ни на что не останется времени. А что, если попробовать вообразить себе, как это будет происходить? Но как можно представить то, что никогда не испытывал? Впрочем, если подумать, то почему же не испытывал? Ведь что такое смерть? Просто вечная потеря сознания. Для человека верующего ответ будет совсем другим, но я неверующий, так что остановимся на таком бесстрастном определении. Отметем боль, страдания, предположим, моя кончина будет тихой и мирной. Что остается? Вечный сон. Сон без сновидений и пробуждения. Значит, засыпая каждый вечер, я погружаюсь в подобное состояние? Тогда что же, в этом страшного? Это было бы страшно, если бы, уйдя в этот сон, я продолжал осознавать это. Если бы я оставался в полном сознании, в полном одиночестве и имел лишь это вечное небытие перед собой. А если это действительно так? Ведь никто не возвращается оттуда. Что, если это и есть то, что ожидает меня там? Ну и что? Разве это страшно? Вечное осознанное одиночество. Я чуть не вздрогнул. Это страшно. Это страшнее всего, что можно себе представить. Нет-нет, это слишком дикое и беспочвенное предположение. Я не знаю, что там ждет меня, но пусть это будет просто небытие…
Я лег на спину и, заложив руки за голову, попытался сосредоточиться на этой мысли. Когда-нибудь этот момент настанет. Я не знаю, где буду находиться, кто будет вокруг меня, что я буду чувствовать. Но независимо от обстоятельств я закрою глаза и умру. Меня не станет. Навсегда. Безвозвратно. Мое существование прекратится, как прекращалось существование миллиардов людей, живших до меня. Навсегда. Навсегда… Ну и что в этом страшного? Это не раздирающая все тело боль, не душевные терзания, это просто небытие. Разве это страшно? Просто небытие… Окончательное. Бесконечное… Разве это страшно?
Я все настойчивее и настойчивее пытался представить себе этот момент. Закрываю глаза… Темнота… Я медленно исчезаю. Разве это страшно?.. Я больше никогда не открою глаза. Никогда не встану на ноги. Никогда не услышу голоса тех, кто мне дорог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41