Тут-то я и объясняю им, как все это ничтожно, не стоит того, чтоб портить себе кровь. Что, например, квартира, как не обворовывание себя? Еще Чехов давно сказал: человеку нужен весь земной шар. А все бьются, из кожи вон лезут, чтоб получить крохотный кусочек, в десяток-другой квадратных метров. А уж раз получил, то будь привязан к нему всю жизнь. Кош-ш-мар-р!
А потому он пользовался только чужими квартирами.
— В наши дни, учти, силой никого не берут в рабство. Стать рабами усиленно стремятся. Да, добровольно! Рабом в ваши дни быть проще и уютнее. Свобода — это открытый океан, где продувает со всех сторон, а иногда и сильно качает. Выдерживают немногие.
К числу этих немногих, для кого свобода по плечу, он относил себя. Я же в его глазах — нет, не рвач, не хапуга, обычный раб, работяга с дипломом высшего образования, отравленный обывательскими предрассудками добрый малый.
Я пробовал выяснить у него, что, собственно, такое свобода. Сам я придерживался общеизвестного — осознанная необходимость,— но Гоша отвечал с обезоруживающей простотой:
— Я не теоретик, я практик. Иду туда, где ею пахнет.
Мы ночевали бок о бок, беседовали едва ли не каждый вечер, но не сближались, напротив, ночь от ночи мы становились все более чужими. Получалось, первое знакомство в привокзальном ресторане и было пределом нашего сближения, дальше нечто невразумительное. Он этого не замечал — привык жить в окружении случайных встречных.
Я провел полжизни в общежитиях и всегда там роднился с людьми, неизбежно находились общие мысли, общие взгляды, одни стремления. Да и будущее, как правило, нас ждало одинаковое. Тут же мы не жили, а присутствовали друг возле друга.
А как раз в то время у меня шло быстрое сближение с Майей, и во мне бурно росло счастливое желание выглядеть в ее глазах красивым и значительным. Л значительным могу выглядеть лишь тогда, когда это признают не только она одна, а все, кто окружает меня. Майя, сама того не недозревая, вызывала во мне великую ответственность перед людьми. И рядом со мной человек кичился: ничем не связан, никому ничего не должен, довольствуюсь малым, независим, свободен! Свобода, замешенная на безразличии к другим.
Рано или поздно между нами должно было произойти объяснение. И оно произошло.
Он в очередной раз объявил:
— Я не приобрел себе даже свежевымытой сорочки. Я заметил:
— Почему ты должен имен, чьим то трудом созданную сорочку, если сам не даешь ничего взамен - ни горсти хлеба, ни кирпича?
— Я даю нечто большее, старик.
— Что?
— Открываю людям глаза на себя.
— Для этого нужно разбираться в людях.
— Ты считаешь, что я в них не разбираюсь?
— Ты даже в самом себе не разбираешься.
Невозмутимость была его оружием.
— Во мне нет ничего сложного, старик,— ответил он с достоинством,— я весь как на ладони, ничего не спрятано.
— Спрятано.
— Например?
— Мизантропия.
Невозмутимость — его оружие, но тут оно ему изменило. Он посерел и уставился на меня.
— Такими словами не бросаются,— наконец выдавил он.
— А давай порассуждаем. Твой принцип: буду носить отрепья, питаться черствым куском доброжелателей, но не свяжу себя никакими обязанностями. Так?
— И где же тут мизантропия?
— Надо быть не просто равнодушным к людям, надо их глубоко презирать, чтоб отказывать — пальцем ради вас не пошевелю. Любой обыватель, заботящийся о собственном брюхе, тут отзывчивее к людям, он хоть о семье заботится, клубничку для продажи выращивает на огороде, а ты — никому ничего! Себя обделю, лишь бы другим от меня не перепало. Откуда у тебя такая фанатическая нелюбовь к людям?
Лицо Гоши стало изрытым, вздернутый нос заострился.
— Я люблю людей не меньше тебя,— сказал он глухо.
— Прикажешь верить на слово? Чем ты доказал любовь?
— Любовь не нуждается в доказательствах!
— Вот те раз! — удивился я.— Ничто так не нуждается в доказательствах, как любовь. Даже простенькую симпатию, чувство по сравнению с любовью неизмеримо более мелкое, и ту докажи, хоть небольшим — добрым словом, мелкой помощью. А в любви, извини, малым не обойдешься, последнее отдай, собой жертвуй.
— Я и жертвую!
— Тепленьким местечком, квартирой, зарплатой — это ты снова хочешь Выставить себе в заслугу?
— Хотя бы.
— Тепленькое местечко и зарплату надо как-то оправдать трудом, даже квартира требует забот, но для тебя и это обременительно, даже тут придется насиловать себя. Не лги, что жертвуешь, не выдавай паразитизм за жертвенность!
Он стоял посреди комнаты, долговязый, натянутый, со вздернутой головой, с серым постаревшим лицом, с висящими руками.
— Похоже, мы не можем жить вместе,— выдавил он.
— А мы вместе и не живем. Рядом — да, но не вместе.
— Спасибо за приют, я ухожу.
— Разумеется, унося оскорбление?
— Разумеется.
— Что ж ты раньше-то не оскорблялся? Ты же знал, что я не разделяю ни твоих взглядов, ни твоего образа жизни.
Я лишь произнес вслух, что тебе было уже известно. Выходит, откровенность оскорбляет, а неискреннее умалчивание — нет. Он не отвечал. .
— Уходи,— сказал я.— Не держу. Но не делай оскорбленных пасов.
— Прощай,— он двинулся к двери.
— Я бы на твоем месте все-таки постарался ответить на «мизантропа». Упрек страшный, с таким грузом не уходят.
Он от дверей оглянулся на меня круглыми остановившимися глазами, дернул плечом, вышел, хлопнув дверью. Благо не нужно было ему собирать чемодан — все свое ношу с собой, как говорили древние римляне.
С тех пор у него успела отрасти борода, но улыбка осталась прежней — подкупающе открытая — и прежняя бесцеремонность: «Сирена... Навешиваешь на себя кандалы, старик!» Философия петуха, увидевшего жемчужное зерно.
— Тебе что-то от меня нужно? — спросил я.
— Хотелось бы вернуть тебе старый долг.
— Ты мне ничего не должен.
— Должен! Помнишь, ты мне навесил на шею «мизантропа»?
— За это время тебя что-то осенило?
— За это время многое произошло.
— Ты переменился?
— Я переменился, и люди вокруг меня теперь иные. По забегаловкам больше не хожу, подвыпивших не ублажаю.
— Уж не сменял ли шар земной на оседлое место?
— Нашел себе опору, помогаю другим найти ее.
— И как она выглядит, эта опора? — осведомился я.
И тут легкой поступью вошла Майя, причесанная, розовая, в белой кофточке, красной юбке, тонкая, как оса, с сияющими глазами и повинно-скорбящей улыбкой на губах. Каждый раз неожиданная для меня, ошеломляющая.
Гоша Чугупов расдравил плечи, вздернул вскосмаченную бороденку, уже но мне, в Майе ответил с вызовом:
— Опора — бог!
Майя с любопытством уставилась па него, помятого, пыльного, волосатого.
— Вон куда тебя кинуло! удивился я.
— К людям! — обьявил Гоша.
— Почему вдруг таким сложным кульбитом — через небо и бога на землю, к людям? Покороче путь выбрать было нельзя?
— Короткого пути в душу человеческую нет.
Я невольно поморщился. У меня всегда возникало чувство коробящей неловкости за тех, кто афиширует свое посягатель-
ство — ни меньше ни больше — на человеческую душу: познать, открыть, полюбить, найти к ней путь! Умилительная детская самоубежденность, нечто вроде: достану луну, с крыши. Постигну, что на протяжении всей истории пытались совершить и отчаивались в бессилии лучшие умы человечества.
— И что ты станешь делать в этой человеческой душе? — спросил я.
— Попытаюсь ее, чужую, превратить в братски мне родственную,— ответ с ходу, не задумываясь.
— То есть перекроить на свой лад. Ты так убежден, что именно твоя душа совершенней других?
Гоша покровительственно ухмыльнулся в бороду. — Я вовсе не предлагаю себя за образец.
— А кого? Бога-то за образец не предложишь — непостижим!
Ухмылка утонула в бороде, глаза посерьезнели, ноздри короткого носа дрогнули, Гоша заговорил:
— Мы все во что-нибудь верим. Одни во многообещающие газетные передовицы, другие, что добьются высокого кресла, третьи — в диплом института, который откроет им дорогу. У каждого своя маленькая вера. Миллионы людей — миллионы вер! И после этого мы еще удивляемся, что не можем понять друг друга: чужая душа потемки! Да иначе и быть не может. Верим в разное, ничего пет такого, что нас объединяло бы. Меня с тобой, тебя со мной!..
Убежденность со сдержанным пафосом, слова взвешены, интонации вытренировапы, явно не в первый раз говорит на эту тему. И не нам первым.
— Можешь ты заставить меня верить в твое? — продолжал Гоша в мою сторону.— В агрохимию, которой ты собираешься осчастливить мир! Да нет, не получится. Во-первых, я несведущ в твоей науке, во-вторых, по универсальна, на все случаи жизни не подходит. Нам обоим надо найти универсальное, единое, одинаково приемлемое как для тебя, так и для меня!
— Бога?..
— Вот именно!
— Он давным-давно найден.
— Давно найден, да его постоянно теряли. Потерян и сейчас. Отыщи снова, вооружись верой в него, прими то божеское, которое известно уже на протяжении тысячелетий: люби ближнего, не убий, не лжесвидетельствуй... Вместе с тобой вооружимся, вместе поверим, станем следовать этому, и тебе не придется остерегаться меня. Мы верим одному, а значит, верим и друг другу. Что это, как не духовное братство? Ты хочешь его? — Гоша дернулся в мою сторону всклокоченной бороден-кон, не дождался ответа, дернулся в сторону Майи.— Вы хотите братства?
— Да,— решительно произнесла Майя.
Она стояла, прислонившись к стене, не сводила глаз с вдохновенного Гоши. И в глазах тление, и в губах смятенный изгиб. Кому-кому, а мне известно, как может быть доверчива Майя и как способен подкупать Гоша при первом знакомстве.
— Братство через бога?..— переспросил я.— Тогда верующее в бога население, скажем, Италии должно бы быть братски сплочено более нас? Увы, там — как и всюду.
— Назови мне другое, что сплотило бы людей.
— Не много ли ты от меня хочешь? Назови универсальный рецепт спасения человечества.
Гоша холодно отвернулся от меня.
— Я и не рассчитывал, что ты мне поверишь.
— Тогда, извини, не пойму, что все-таки от меня хочешь?
— Ты назвал меня мизантропом... Не поленись прийти по адресу: Молодежная, сто двадцать семь. Мы собираемся по воскресеньям в три часа дня.
— Кто это мы?
— Единоверцы.
— Что-то вроде секты?
— Пусть будет так. Приди, послушай, реши, совместимо ли с мизантропством, что я делаю.
— Мы придем,— сказала Майя.— Молодежная, сто двадцать семь. Запомнила.
Раз Майя сказала, так оно и будет. Мне осталось только согласиться.
Гоша распрощался и ушел.
Майя была тиха и озадачена.
— Он очень худ и плохо одет.
— Это предмет его гордости,— ответил я.
— Почему ты к нему так относишься?
— От досады на себя, Майка.
— Как понять?
— Думал — самородок, а оказалось — булыжник. Майя задумалась.
— Знаешь,— проговорила она,— мне он напоминает Дон Кихота, подстричь бы его бородку клинышком да надеть на голову медный тазик.
— Пожалуй, он и внутренне похож на этого рыцаря.
— И относишься к нему с... неприязнью?
— Скорей с осуждением.
— Но Дон Кихотом-то нее, все восхищаются. И вот уже несколько веков подряд!
— То-то и удивительно — все, кроме одного.
— Тебя или есть еще кто другой?
— Сервантес. Он же издевался над своим героем, и никто этого почему-то не замечает.
— Сервантес симпатизирует, не издевается!
— А давай вспомним. Дон Кихот встречает преступников в кандалах — насилие, мол! — освобождает их. А какой результат?.. Преступники избивают его и, нет сомнения, пойдут дальше грабить и насильничать. Благородный рыцарь усугубляет насилие. Или знаменитый эпизод с ветряной мельницей. Тут-то за что симпатизировать? За то, что проявил высшую степень глупости? Сервантес издевается, но с доброй иронией. Да вздумай он всерьез возмущаться своим деятельным дураком, поставил бы себя на один с ним уровень.
— Дон Кихот чистосердечен, а чистосердечие и зло несовместимы.
— Еще как совместимы. Разве не чистосердечно миллионы немцев славили Гитлера, верили ему?
Майя озадаченно помолчала, наконец подняла на меня свои глаза, губы недоуменно дрогнули.
— Одно Из двух — или ты прав, или весь мир. Кому же мне из двоих верить?
— Мне, Майка, мне! Она засмеялась.
— Какой мне муж попался — умней всего мира! Кончилось ее смехом. Гоша был забыт.
Через полчаса мы шли по улице к ее родителям.
Мы шли по улице, а она жила дневной, шумной, карусельной жизнью. Расплавленное солнце висело над нами, утюжили мостовую тяжелые грузовики, с треском распарывая бензиновый воздух, неслись мотоциклисты, вальяжно плыли осиянные стеклом автобусы. Газетный киоск, пестро украшенный обложками неходовых журналов, как птиц, выпускал из себя а нетерпеливую очередь газеты, они всплескивали белыми просторными крыльями и исчезали.
Наш город — родина Майи. Бетонная, однообразно величавая современность, утопившая в себе незамысловатую старину, он, наш город, служит промышленности, он вечно строится, не устает кричать моторным рыком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32