Для мальчишки это цель, определенная, не вызывающая сомнений.
Поле, березнячок, дальние леса — от пугающего невнятного прошлого, которое легко обходилось без меня, я перебросился в будущее. Оно ясней, оно проще — без меня-то будущее уж никак не обойдется. Можно лишь гадать, кем стану, если вырасту большим. Бригадиром ли, участковым милиционером или же моряком, как Гришка Ногин из Панюкова,— синий воротник, ленточки по спине, широкие штаны, ремень с бляхой. Вот бы!..
И я представил себя таким, как Гришка из Панюкова, высоким и красивым: ленточки, ремень с бляхой, глаз не отвести! Но кто-то должен любоваться мной. Кто-то столь же красивый и загадочный.
Раз я представил себя взрослым — глаз не отвести,— то должен был представить и Ее. Она встретит, увидит меня и...
Светило солнце, весенне умытое, еще не яростное, падала с неба ручейковая песня жаворонка, я стоял посреди грязного проселка в старой, свесившейся ниже колен телогрейке, в неподъемных отцовских башмаках, держа в руке узелок с букварем, и обмирал перед таинством далекой встречи.
Стать моряком — для Нее!
Вырасти большим — для Нее!
Родился на свет, выходит, тоже... для Нее! Для той встречи!
Нет, нет, столь рассудочно и логично я тогда не рассуждал. Я просто обмирал от смутного радостного ожидания...
Ожидания Ее! Еще неизвестной, еще безликой! Адам восьми лет, мечтающий о своей Еве!
Восьми лет, не рано ли?..
Но я рос полусиротой, рядом видел полусиротливую мать, удивительно ли, что — будущее возместит сиротство — стало первой моей надеждой.
Нет таких, кто, забегая мыслью вперед по жизни, рисует себя одиноким, лишенным внимания и любви со стороны людей. Любви всех людей?.. Такую всеобщую, беспредметную любовь представить просто себе нельзя. Каждый, заглядывая вперед, верит (или хочет верить), что там, в манящем далеке, есть некто, тебя ждущий, тебе предназначенный. Он верит в Нее, она — в Него!
И вот, оказывается, среди людей, среди невообразимо великого, что называется человечеством, есть кто-то, от кого ты ждешь внимания и любви, а значит, чувствуешь, со стороны людей нет к тебе равнодушия, сам, в свою очередь, не можешь быть к ним равнодушным. Выходит, что путь к людям идет у него через Нее, у нее через Него, не иначе.
Вместе с дощатыми мостками мы висели пад тем местом, где много лет назад кончила свою недолгую жизнь курдюков-ская царевна Настя. Кончила жизнь и начала сказку, перешедшую из прошлого столетия в наше.
А берега Настиного омута распирает от картавых, плотски нутряных звуков. Лягушки сбесились. У них уже не один пророк тенор с подпевалами, объявилась, по крайней мере, дюжина пророков-вещателей. Баритоны, басы, суетливые дисканты исступленно схлестнулись друг с другом, и каждого поддерживает хор подпевал. Пророки уже не убеждают, по внушают, а безумствуют. Бурлит и бродит вокруг нас, океан неутоленных желаний. И сказка о погибшей Пасте тускла и ничтожна. Что там любая смерть, когда столь мощна страсть к продолжению жизни на земле.
Только одна Луна вверху бесстрастна и холодна. Она — иной мир, чуждый нашему. По ее мертвый свет, попав к нам, коснувшись воды, судорожится и страдает. На пашей живой планете все должно жить и бесноваться.
У Майи размытое настороженное лицо, волосы заполнены ночью. Майя замерла — удивлена и подавлена.
Я поднял руку к глазам, уловил стрелки на часах.
— А ведь уже началось!
Майя покосилась на Луну — чеканна и величава, ни намека на затемнение.
— Мы запаздываем.
— Кто мы? — удивился я.
— Мы — женщины. И Луна в том числе.
— Представляю, как свихнутся все астрономы мира, да и физики тоже, если она запоздает хоть на минуту.
— Ничего с ними не случится. Подождут. И я засмеялся.
Майя всегда опаздывала на свидания. Однажды, мне думается, она установила мировой рекорд, опоздав... на шесть часов!
В рабочем поселке Комплексное, километрах в сорока от города, жила Майина подруга. Майя ездила к ней не часто, но по вдохновению, охватывавшему ее внезапно, без всяких видимых причин.
— Лепку давно не видела. И исчезала на день, иногда на два.
В тот раз была, пожалуй, некоторая побудительная причина — близкий знакомый Леночки из Комплексного, некто Боря Цветик предложил свозить Майю туда и обратно. Почему бы и не воспользоваться.
Боря Цветик недавно приобрел «Москвич» пожарного цвета. Р1 оба они, как Боря, так и «пожарный» «Москвич», стали источником изустного творчества в кругу Майипых приятелей. «Москвич», например, имел привычку, раз остановившись, уже не двигаться дальше, поэтому сам Боря Цветик не терпел остановок. Был случай, когда он даже предложил своим пассажирам: «Я приторможу, а вы выскакивайте па ходу».
Майя пообещала вернуться утром, назначила свидание па двенадцать часов возле кинотеатра «Радуга».
Стояли февральские морозы. Я протоптался на углу кинотеатра целый час, решился позвонить домой Майе. Мне никто не ответил. Я еще потоптался с полчаса, снова позвонил, снова не ответили. И в голову лезли картинки — перевернутый вверх колесами «пожарный» «Москвич», машины ГАИ, машины «скорой помощи», носилки... Топтаться на мосте я уже не мог, домой идти тоже, я двинулся по городу от одной автоматной будки к другой, меняя на пути мелочь на двухкопеечные монеты. Мне отвечали унылые продолжительные гудки. Отец Майи был в командировке, мать, как потом я узнал, чтобы не скучать одной, уехала па весь день в гости к сестре. И слава богу, иначе я свел бы ее с ума.
Боря Цветик и «пожарый» «Москвич»... Я несколько раз оказывался перед Майиным домом и бежал от него, вливался в поток прохожих, терпеливо и отупело выстаивал в очередях к автоматам. Люди, люди — мимо меня, люди, несущие на лицах озабоченность, свою, ненужную мне, чужую мне. Тесно в городе от людей и — пустыня кругом. Нет страшнее одиночества, чем одиночество среди многолюдья. От автомата к автомату... Каждый раз я с надеждой брался за трубку — надежды рушились.
Боря Цветик со своим «пожарным» «Москвичом»...
Всплыло стихотворение, давным-давно случайно занесенное в память и забытое. Не знаю даже, кто его написал и в какие годы. Какой-то русский эмигрант.
В Константинополе у турка Валялся пыльный и загаженный План города Санкт-Петербурга — В квадратном дюйме триста сажеп.
И дрогнули воспомипанья, И замер шаг, и взор мой влажен: В моей тоске, как и па плане,— В квадратном дюйме триста сажен.
Боря Цветик... Надо пойти в милицию, спросить: была ли авария па шоссе между городом и поселком Комплексное?.. Нет! Нет! Быть не может! Я всю жизнь шел к ней, ошибался и путался среди других людей!..
В Константинополе у турка Валялся пыльный и загаженный План города Санкт-Петербурга...
Сутолочный день угасал. Я оказался в районе суконной фабрики. Старая фабрика, старый район, который когда-то, во времена владычного купца Курдюкова, был в стороне от города, теперь город с ним слился.
В моей тоске, как и па плане,— В квадратном дюйме триста сажен.
В тесном подъезде, пахнущем квашеной капустой, я очередной раз снял трубку, набрал помер...
— Алло!—беспечный альт, музыкальный звук, освежающе чистый — из иного мира, по отравленного страхом, покойного и столь далекого сейчас от меня, как город Санкт-Петербург от русского эмигранта на туретчине.— Алло! Я вас слушаю!
— Майка!..— хриплым выдохом.
— Кто это говорит?
— Я, Майка...
— Павлик! Что у тебя такой голос?
Я уже не мог ни радоваться, ни сердиться. Я шесть часов кружил по городу, я промерз до костей, я с утра не ел — сейчас чувствовал, что с трудом держусь на ногах.
— Ты где, Павлик?
— На суконной фабрике.
— Как тебя занесло туда?
— Майка... что случилось?
— Ничего. У Ленки пришлось задержаться.
Цветик со своим «пожарным» «Москвичом» был вовсе не виноват. Я слушал далекий ясный Майкин голос и все никак не мог прийти в себя.
В Константинополе у турка Валялся пыльный...
Тьфу! Привязалось...
Нет, Луна не запаздывала.
— Гляди! — сказал я. Секундное молчание.
— Ничего не вижу.
— Гляди внимательней!
— Лупа как Лупа.
— Она не круглая.
— А-а...
Едва заметно на глаз Луна сплюснулась.
Для нетерпеливого рода людского природа слишком медлительна. Что может быть стремительнее взрывов, но звезды в галактиках взрываются многими месяцами, даже годами. И сейчас Луна с тягостной медлительностью вползала в земную тень.
Майя, навалившись на шаткие перильца, остановившимися глазами смотрела на продавливающуюся Луну. На Майю часто находили минуты заторможенности — цепенеет, смотрит в одну точку, если спросишь, отвечает невпопад, живет в себе. И в такие моменты трагический излом ее губ становится резче, глаза расширяются и гаснут, лицо под тяжелыми волосами, ее тонкое прекрасное лицо утрачивает совершенство, становится чуточку асимметричным. И кажется, от него исходит немотное страдание — за весь мир, за всю вселенную, не
меньше.
В первое время нашего знакомства меня эти минуты страшили и подавляли — не смел вздохнуть, заражался вселенской скорбью, благоговел. Но каждый раз Майя обрывала их каким-нибудь простеньким, обидно житейским вопросом:
— Не слышал по радио, будет завтра дождь или нет?
Выходит, всего-навсего она думала о завтрашнем дожде. И все равно я продолжал удивляться ей, сострадать с нею, против воли каждый раз верил, что в ней теснится нешуточное — уж никак не мысли о завтрашнем дожде.
Сейчас вот она завороженно уставилась на Луну, лицо ее купается в свете, в ее остановившихся глазах вздрагивающие блики, и волосы, откинутые назад, открывают гладкий, бледно сияющий лоб и резкие густые брови на нем.
Кипели вокруг лягушачьи голоса. В небе совершалось таинство.
Она смахнула ресницами завороженность, пошевелилась.
— Павел...— голос тих.— Говорят, колено мухи и колено человека похоже устроены.
Поди ж ты угадай, что она вдруг выдаст. Я не отвечал, просто глядел на нее, слушал звук ее голоса и, как всегда, не мог ни наглядеться досыта, ни наслушаться.
— Господь бог не изобретателен, Павел. У него не так уж много за душой идей.
— Тебя это огорчает, Маня?
— Радует.
— Почему?
— Потому что он часто должен повторяться.
— Так какая же тебе от этого радость? Она помолчала и заговорила:
— Вот я стояла, и мне казалось: где-то я уже вот так над рекой... И тоже глядела на луну, и ждала от луны чего-то... Где-то в другой жизни, Павел... И ты был рядом.
— Действительно. Он не только повторил тебя и меня, он еще раз свел пас вместе. Спасибо ему.
— Пе смойся, я серьезно. Он повторил идею, Павел, старую большую идею, которых у пего не так уж много. Если даже простенькую идею колена повторяет и в мухе, и в человеке...
— Пусть так, я еще и еще раз согласен повториться... Вместе с тобой, Майка, только вместе с тобой!
Она могла меня сейчас заставить верить в любое — в невероятную повторяемость жизни, наших судеб и наших встреч, в существование запредельного, в эфемерность смерти и даже в наличие самого господа бога, скудно снабженного идеями.
И сипели, стонали, горланили лягушки, возглашая торжество жизни над смертью. II внизу под нами стыл Настин омут. И мельтешилась на поде пролитая Лупа. Л на небе с Луной происходило чудо — она медленно, медленно опрокидывалась. Какая-то сила упрямо валила на спину выщербленный месяц.
Из нашей деревенской школы я перешел в десятилетку, жил в интернате, по субботам бегал домой из райцентра. Вместе с Капкой Поняевой из соседней деревни Кряковка.
Я знал ее с первого класса — тощая вертлявая девочка, жила в крайней избе, часто выскакивала мне навстречу.
— Зрас-тя! А у нас кошка котяточек народила. Слип-пы-и!
В девятом классе она как-то внезапно выросла и похорошела — бедра обрели крутизну, вместо льняных нечесаных патл коса по крепкой спине, тугие скулы, зеленые ищущие
глаза.Дважды в неделю мы дружным шагом, плечо в плечо отмахивали по пятнадцати километров — из школы домой, из дому в школу. В сентябре на нашем пути полыхали рябины и березовое мелколесье тлело кроткой желтизной. В мае все кругом было яростно зелено, обмыто и соловьи передавали нас один другому, выламываясь в немыслимых коленцах. Со временем мы все чаще и чаще стали прерывать свой слаженный бег, садились отдыхать — как и шли, плечо в плечо. И я чувствовал ее плечо, упругое, теснящее. А однажды она привалилась ко мне, жаркая, расслабленная, я долго сидел, боялся дышать. Наконец она прошептала с дрожью: — Обними же, глупый... Покрепче.
Я неумело обнял обжигающее, загадочное, до потери сознания страшное девичье тело.
В августе того же года я уезжал поступать в институт. Я срубил молодую елочку и принос Капе, она украсила ее пестрыми лоскутками, белыми, голубыми, красными. Среди бела дня, на глазах всей деревни Кряковки я залез на Капкину крышу и прибил разнаряженную елочку к коньку. Как отец матери — зажданную. Клятва—добьюсь своего и вернусь, жди! Капка Поняева не прождала и года, выскочила замуж за лейтенанта, проводившего отпуск в Кряковке, уехала с ним куда-то под Читу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Поле, березнячок, дальние леса — от пугающего невнятного прошлого, которое легко обходилось без меня, я перебросился в будущее. Оно ясней, оно проще — без меня-то будущее уж никак не обойдется. Можно лишь гадать, кем стану, если вырасту большим. Бригадиром ли, участковым милиционером или же моряком, как Гришка Ногин из Панюкова,— синий воротник, ленточки по спине, широкие штаны, ремень с бляхой. Вот бы!..
И я представил себя таким, как Гришка из Панюкова, высоким и красивым: ленточки, ремень с бляхой, глаз не отвести! Но кто-то должен любоваться мной. Кто-то столь же красивый и загадочный.
Раз я представил себя взрослым — глаз не отвести,— то должен был представить и Ее. Она встретит, увидит меня и...
Светило солнце, весенне умытое, еще не яростное, падала с неба ручейковая песня жаворонка, я стоял посреди грязного проселка в старой, свесившейся ниже колен телогрейке, в неподъемных отцовских башмаках, держа в руке узелок с букварем, и обмирал перед таинством далекой встречи.
Стать моряком — для Нее!
Вырасти большим — для Нее!
Родился на свет, выходит, тоже... для Нее! Для той встречи!
Нет, нет, столь рассудочно и логично я тогда не рассуждал. Я просто обмирал от смутного радостного ожидания...
Ожидания Ее! Еще неизвестной, еще безликой! Адам восьми лет, мечтающий о своей Еве!
Восьми лет, не рано ли?..
Но я рос полусиротой, рядом видел полусиротливую мать, удивительно ли, что — будущее возместит сиротство — стало первой моей надеждой.
Нет таких, кто, забегая мыслью вперед по жизни, рисует себя одиноким, лишенным внимания и любви со стороны людей. Любви всех людей?.. Такую всеобщую, беспредметную любовь представить просто себе нельзя. Каждый, заглядывая вперед, верит (или хочет верить), что там, в манящем далеке, есть некто, тебя ждущий, тебе предназначенный. Он верит в Нее, она — в Него!
И вот, оказывается, среди людей, среди невообразимо великого, что называется человечеством, есть кто-то, от кого ты ждешь внимания и любви, а значит, чувствуешь, со стороны людей нет к тебе равнодушия, сам, в свою очередь, не можешь быть к ним равнодушным. Выходит, что путь к людям идет у него через Нее, у нее через Него, не иначе.
Вместе с дощатыми мостками мы висели пад тем местом, где много лет назад кончила свою недолгую жизнь курдюков-ская царевна Настя. Кончила жизнь и начала сказку, перешедшую из прошлого столетия в наше.
А берега Настиного омута распирает от картавых, плотски нутряных звуков. Лягушки сбесились. У них уже не один пророк тенор с подпевалами, объявилась, по крайней мере, дюжина пророков-вещателей. Баритоны, басы, суетливые дисканты исступленно схлестнулись друг с другом, и каждого поддерживает хор подпевал. Пророки уже не убеждают, по внушают, а безумствуют. Бурлит и бродит вокруг нас, океан неутоленных желаний. И сказка о погибшей Пасте тускла и ничтожна. Что там любая смерть, когда столь мощна страсть к продолжению жизни на земле.
Только одна Луна вверху бесстрастна и холодна. Она — иной мир, чуждый нашему. По ее мертвый свет, попав к нам, коснувшись воды, судорожится и страдает. На пашей живой планете все должно жить и бесноваться.
У Майи размытое настороженное лицо, волосы заполнены ночью. Майя замерла — удивлена и подавлена.
Я поднял руку к глазам, уловил стрелки на часах.
— А ведь уже началось!
Майя покосилась на Луну — чеканна и величава, ни намека на затемнение.
— Мы запаздываем.
— Кто мы? — удивился я.
— Мы — женщины. И Луна в том числе.
— Представляю, как свихнутся все астрономы мира, да и физики тоже, если она запоздает хоть на минуту.
— Ничего с ними не случится. Подождут. И я засмеялся.
Майя всегда опаздывала на свидания. Однажды, мне думается, она установила мировой рекорд, опоздав... на шесть часов!
В рабочем поселке Комплексное, километрах в сорока от города, жила Майина подруга. Майя ездила к ней не часто, но по вдохновению, охватывавшему ее внезапно, без всяких видимых причин.
— Лепку давно не видела. И исчезала на день, иногда на два.
В тот раз была, пожалуй, некоторая побудительная причина — близкий знакомый Леночки из Комплексного, некто Боря Цветик предложил свозить Майю туда и обратно. Почему бы и не воспользоваться.
Боря Цветик недавно приобрел «Москвич» пожарного цвета. Р1 оба они, как Боря, так и «пожарный» «Москвич», стали источником изустного творчества в кругу Майипых приятелей. «Москвич», например, имел привычку, раз остановившись, уже не двигаться дальше, поэтому сам Боря Цветик не терпел остановок. Был случай, когда он даже предложил своим пассажирам: «Я приторможу, а вы выскакивайте па ходу».
Майя пообещала вернуться утром, назначила свидание па двенадцать часов возле кинотеатра «Радуга».
Стояли февральские морозы. Я протоптался на углу кинотеатра целый час, решился позвонить домой Майе. Мне никто не ответил. Я еще потоптался с полчаса, снова позвонил, снова не ответили. И в голову лезли картинки — перевернутый вверх колесами «пожарный» «Москвич», машины ГАИ, машины «скорой помощи», носилки... Топтаться на мосте я уже не мог, домой идти тоже, я двинулся по городу от одной автоматной будки к другой, меняя на пути мелочь на двухкопеечные монеты. Мне отвечали унылые продолжительные гудки. Отец Майи был в командировке, мать, как потом я узнал, чтобы не скучать одной, уехала па весь день в гости к сестре. И слава богу, иначе я свел бы ее с ума.
Боря Цветик и «пожарый» «Москвич»... Я несколько раз оказывался перед Майиным домом и бежал от него, вливался в поток прохожих, терпеливо и отупело выстаивал в очередях к автоматам. Люди, люди — мимо меня, люди, несущие на лицах озабоченность, свою, ненужную мне, чужую мне. Тесно в городе от людей и — пустыня кругом. Нет страшнее одиночества, чем одиночество среди многолюдья. От автомата к автомату... Каждый раз я с надеждой брался за трубку — надежды рушились.
Боря Цветик со своим «пожарным» «Москвичом»...
Всплыло стихотворение, давным-давно случайно занесенное в память и забытое. Не знаю даже, кто его написал и в какие годы. Какой-то русский эмигрант.
В Константинополе у турка Валялся пыльный и загаженный План города Санкт-Петербурга — В квадратном дюйме триста сажеп.
И дрогнули воспомипанья, И замер шаг, и взор мой влажен: В моей тоске, как и па плане,— В квадратном дюйме триста сажен.
Боря Цветик... Надо пойти в милицию, спросить: была ли авария па шоссе между городом и поселком Комплексное?.. Нет! Нет! Быть не может! Я всю жизнь шел к ней, ошибался и путался среди других людей!..
В Константинополе у турка Валялся пыльный и загаженный План города Санкт-Петербурга...
Сутолочный день угасал. Я оказался в районе суконной фабрики. Старая фабрика, старый район, который когда-то, во времена владычного купца Курдюкова, был в стороне от города, теперь город с ним слился.
В моей тоске, как и па плане,— В квадратном дюйме триста сажен.
В тесном подъезде, пахнущем квашеной капустой, я очередной раз снял трубку, набрал помер...
— Алло!—беспечный альт, музыкальный звук, освежающе чистый — из иного мира, по отравленного страхом, покойного и столь далекого сейчас от меня, как город Санкт-Петербург от русского эмигранта на туретчине.— Алло! Я вас слушаю!
— Майка!..— хриплым выдохом.
— Кто это говорит?
— Я, Майка...
— Павлик! Что у тебя такой голос?
Я уже не мог ни радоваться, ни сердиться. Я шесть часов кружил по городу, я промерз до костей, я с утра не ел — сейчас чувствовал, что с трудом держусь на ногах.
— Ты где, Павлик?
— На суконной фабрике.
— Как тебя занесло туда?
— Майка... что случилось?
— Ничего. У Ленки пришлось задержаться.
Цветик со своим «пожарным» «Москвичом» был вовсе не виноват. Я слушал далекий ясный Майкин голос и все никак не мог прийти в себя.
В Константинополе у турка Валялся пыльный...
Тьфу! Привязалось...
Нет, Луна не запаздывала.
— Гляди! — сказал я. Секундное молчание.
— Ничего не вижу.
— Гляди внимательней!
— Лупа как Лупа.
— Она не круглая.
— А-а...
Едва заметно на глаз Луна сплюснулась.
Для нетерпеливого рода людского природа слишком медлительна. Что может быть стремительнее взрывов, но звезды в галактиках взрываются многими месяцами, даже годами. И сейчас Луна с тягостной медлительностью вползала в земную тень.
Майя, навалившись на шаткие перильца, остановившимися глазами смотрела на продавливающуюся Луну. На Майю часто находили минуты заторможенности — цепенеет, смотрит в одну точку, если спросишь, отвечает невпопад, живет в себе. И в такие моменты трагический излом ее губ становится резче, глаза расширяются и гаснут, лицо под тяжелыми волосами, ее тонкое прекрасное лицо утрачивает совершенство, становится чуточку асимметричным. И кажется, от него исходит немотное страдание — за весь мир, за всю вселенную, не
меньше.
В первое время нашего знакомства меня эти минуты страшили и подавляли — не смел вздохнуть, заражался вселенской скорбью, благоговел. Но каждый раз Майя обрывала их каким-нибудь простеньким, обидно житейским вопросом:
— Не слышал по радио, будет завтра дождь или нет?
Выходит, всего-навсего она думала о завтрашнем дожде. И все равно я продолжал удивляться ей, сострадать с нею, против воли каждый раз верил, что в ней теснится нешуточное — уж никак не мысли о завтрашнем дожде.
Сейчас вот она завороженно уставилась на Луну, лицо ее купается в свете, в ее остановившихся глазах вздрагивающие блики, и волосы, откинутые назад, открывают гладкий, бледно сияющий лоб и резкие густые брови на нем.
Кипели вокруг лягушачьи голоса. В небе совершалось таинство.
Она смахнула ресницами завороженность, пошевелилась.
— Павел...— голос тих.— Говорят, колено мухи и колено человека похоже устроены.
Поди ж ты угадай, что она вдруг выдаст. Я не отвечал, просто глядел на нее, слушал звук ее голоса и, как всегда, не мог ни наглядеться досыта, ни наслушаться.
— Господь бог не изобретателен, Павел. У него не так уж много за душой идей.
— Тебя это огорчает, Маня?
— Радует.
— Почему?
— Потому что он часто должен повторяться.
— Так какая же тебе от этого радость? Она помолчала и заговорила:
— Вот я стояла, и мне казалось: где-то я уже вот так над рекой... И тоже глядела на луну, и ждала от луны чего-то... Где-то в другой жизни, Павел... И ты был рядом.
— Действительно. Он не только повторил тебя и меня, он еще раз свел пас вместе. Спасибо ему.
— Пе смойся, я серьезно. Он повторил идею, Павел, старую большую идею, которых у пего не так уж много. Если даже простенькую идею колена повторяет и в мухе, и в человеке...
— Пусть так, я еще и еще раз согласен повториться... Вместе с тобой, Майка, только вместе с тобой!
Она могла меня сейчас заставить верить в любое — в невероятную повторяемость жизни, наших судеб и наших встреч, в существование запредельного, в эфемерность смерти и даже в наличие самого господа бога, скудно снабженного идеями.
И сипели, стонали, горланили лягушки, возглашая торжество жизни над смертью. II внизу под нами стыл Настин омут. И мельтешилась на поде пролитая Лупа. Л на небе с Луной происходило чудо — она медленно, медленно опрокидывалась. Какая-то сила упрямо валила на спину выщербленный месяц.
Из нашей деревенской школы я перешел в десятилетку, жил в интернате, по субботам бегал домой из райцентра. Вместе с Капкой Поняевой из соседней деревни Кряковка.
Я знал ее с первого класса — тощая вертлявая девочка, жила в крайней избе, часто выскакивала мне навстречу.
— Зрас-тя! А у нас кошка котяточек народила. Слип-пы-и!
В девятом классе она как-то внезапно выросла и похорошела — бедра обрели крутизну, вместо льняных нечесаных патл коса по крепкой спине, тугие скулы, зеленые ищущие
глаза.Дважды в неделю мы дружным шагом, плечо в плечо отмахивали по пятнадцати километров — из школы домой, из дому в школу. В сентябре на нашем пути полыхали рябины и березовое мелколесье тлело кроткой желтизной. В мае все кругом было яростно зелено, обмыто и соловьи передавали нас один другому, выламываясь в немыслимых коленцах. Со временем мы все чаще и чаще стали прерывать свой слаженный бег, садились отдыхать — как и шли, плечо в плечо. И я чувствовал ее плечо, упругое, теснящее. А однажды она привалилась ко мне, жаркая, расслабленная, я долго сидел, боялся дышать. Наконец она прошептала с дрожью: — Обними же, глупый... Покрепче.
Я неумело обнял обжигающее, загадочное, до потери сознания страшное девичье тело.
В августе того же года я уезжал поступать в институт. Я срубил молодую елочку и принос Капе, она украсила ее пестрыми лоскутками, белыми, голубыми, красными. Среди бела дня, на глазах всей деревни Кряковки я залез на Капкину крышу и прибил разнаряженную елочку к коньку. Как отец матери — зажданную. Клятва—добьюсь своего и вернусь, жди! Капка Поняева не прождала и года, выскочила замуж за лейтенанта, проводившего отпуск в Кряковке, уехала с ним куда-то под Читу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32