, молодой, красивый, четырнадцатилетний, выходил сражаться за дружбу, не думая ни о подвигах, ни о славе.
Уже через три часа после всех своих раздумий и разговоров Андрей Т. шагал по мягкой лесной дорожке, проложенной в замусоренном лесу. Места были обжитые, то и дело приходилось огибать какой-нибудь огород, или свалку, или ржавый кузов троллейбуса, неизвестно каким волшебником занесенный в эти пригородные края.
Лес был исполосован просеками, оголён вырубками, изрыт траншеями и карьерами, но странно тих и непривычно безлюден. То есть люди кое-где попадались, но это были, должно быть, дачники — они ходили, словно бледные тени, на вопросы отвечали невнятно, заикались и пожимали плечами. Ни о каких живодёрнях, тубдиспансерах и мыловаренных фабриках они знать не знали и ведать не ведали.
Спиха, притороченный ремешком к джинсам, порою судорожно вздыхал, то ли от переизбытка в лесном воздухе кислорода, то ли от воспоминаний о пережитом в детстве выстреле из лазерного оружия. Андрей Т. посматривал на часы и на клонящееся к закату солнце. Ровно в 18-00 Спиха выдавил из себя голосом московского диктора: «Вёрсты чёрт мерил, да в воду ушёл», потом сглотнул, как удавленник, и в атмосфере что-то переменилось.
Воздух стал какой-то другой, не лесной, а пустой и спёртый, как в закупоренном наглухо кабинете. В горле неприятно защекотало. И мох вокруг, наполненный тенями и светом, резко потемнел и увял, и муравьиные ручьи под ногами замерцали змеиным блеском, и деревья посуровели и поникли, и солнце — красное солнышко — сделалось каким-то синюшным, и на нем, как больной нарост, вздулась шишка сливовидного носа, блестящего, в трещинах и ложбинках, словно сделанного из папье-маше.
— А шнурочки я тебе не верну, не понадобятся тебе шнурочки, — сказало заболевшее солнце с гнусавой ласковой хрипотцой, тараня лицо Андрея полями широкой шляпы и сверля его вкривь и вкось смоляными стёклышками очков. — В белых тапках тебе скоро лежать в сосновом гробу по наивности своей и доверчивости.
— Как это? — Андрей Т. не понял.
— А вот так, — ответило солнце и ткнуло подагрическим пальцем Андрею за левое плечо. — Вон она, пятая мыловаренная фабрика, видишь, дым из трубы? — Андрей Т. повернул голову и увидел низкорослое здание с черной пароходной трубой, из которой неряшливыми клубами к небу уходил дым. Рядом, понурив головы, сидели дохлые, замученные дворняги. Стрелка на чугунном столбе показывала на деревянный барак, где красными пла— катными буквами на воротах было написано: ЖИВОДЁРНЯ. — Гляди, гляди, —
— сказало за спиной солнце, — такое ни в каком кино не показывают. — Ворота живодёрни раскрылись, и оттуда раздался свист. Собаки подняли морды. «Тю-тю-тю, доходяги», — послышался из ворот голос. Собаки неуверенно поднялись. «Кушать подано», — из проёма высунулась рука. Она сжимала поддон с кусками сырого мяса. Собаки весело заворчали и скопом устремились в ворота. — Жрать захочешь, последнюю шкуру с себя отдашь, —
— хихикнуло за спиной солнце. Андрея Т. передёрнуло. — Ладно, — сказало солнце, — мыловаренную фабрику мы, считай, прошли, живодёрню тоже, ну, свалку и диспансер опускаем, это так, ничего особенного. Что у нас там осталось? Так-так-так, бетонный забор — ну и чёрт с ним, с этим забором, все равно за ним одни мухоморы, а учебные стрельбы начнутся только через неделю. Болото! Хе-хе, болото. Да, кстати, а где твои болотные сапоги? Там же без них хана. Эх, молодёжь, молодёжь, никакой у вас нынче памяти. Придется опустить и болото. — Солнце хрипло прокашлялось. — Ладно, считай, пришли. Вышку я тоже вычеркнул, и часового, и твои документы, ты же всё равно их забыл. А теперь открывай глаза.
ГЛАВА 3
Солнце было на месте, где ему полагалось быть, — то есть на вечереющем небе. Правда, небо это было забрано в переплёт окна, и по пыльному надтреснутому стеклу путешествовали полусонные мухи.
— Где я? — спросил Андрей Т., обращаясь неизвестно к кому.
— В ЗАМАСКе, где же еще, — обыденным голосом ответил Андрею Т. неизвестно кто.
— В замазке, — автоматически повторил Андрей Т., представив себя маленьким паучком в янтаре, глядящим на мир вокруг остекленевшими доисторическими глазами. — То есть как это? — дошла наконец до Андрея вся нелепость услышанного ответа. — Какая, к черту, замазка?
— ЗАМАСКа — она не «какая», она — «какой». Заповедник Материализованных Сказок, сокращенно — ЗАМАСКа.
Медленно, словно после дурного сна, Андрей Т. приходил в себя. Потрогал пальцами веки, надавил на глазные яблоки. Голова вроде бы не болела, руки-ноги были на месте.
— Тоже мне — Заповедник, — услышал он прежний голос. — Только одно название.
Андрей Т. повернул голову от окна. И тут же об этом пожалел. На зашарпанном, вытертом ногами линолеуме, застилающем разбегающийся в обе стороны коридор, у стены напротив него стоял дряхлый, седой петух и жаловался человеческим голосом:
— Голые помещения, никаких удобств. Хоть бы рога какие на стенку повесили, какой-никакой насест.
— Денег у них нет на рога, — послышался голос сбоку. Андрей Т. посмотрел туда, и сердце его покрылось изморозью. Навстречу ковылял волк. Весь он был какой-то побитый, с опущенными не по-волчьи ушами и с волочащимся по полу хвостом.
— Знаем мы ихние «нету денег». — Петух приподнял крыло и почесал клювом под мышкой. — Сами, вон, дворцов понастроили. В дублёнках ходят, на «мерседесах» ездят. А тут протирай перья об их линолеум, мерзни на подоконниках, не жизнь, одно прозябание. Да я, когда при царе Дадоне в охране служил, ел — от пуза, и не какое-нибудь там гнилое пшено, а пшеницу, самую что ни на есть отборную. И пил — по утрам квасок, за ужином
— то винцо, то бражку. И если что не по мне, у меня разговор короткий — слечу, бывало, со шпиля да обидчику клювом в глаз. Царь, не царь — это мне всё равно: глаз — вон, и к следующему клиенту. Отбою, между прочим, от предложений не было. В деньгах купался, как теперь вон эти в своих личных бассейнах.
— Да уж. — Волк уселся рядышком с петухом и стал нервно бить хвостом о линолеум. — Не кормят почти, не поят, кино — только по воскресеньям, и то крутят одно и тоже. Лично меня от «Семнадцати мгновений весны» уже одной водою тошнит. Я Штирлица этого сил моих нет как ненавижу. Попался бы он мне в свое время где-нибудь в чистом поле, никакая б ему фашистская ксива не помогла. И «Титаник» их этот — тоже дерьмо. — Волк вздохнул, в глазах его блеснула слеза. — Продать они нас хотят, вот что я вам скажу. В Диснейленд, в Мульттаун, американцам. Не выйдет. — Волк встал на все лапы и грозно оглядел коридор. — Я им не какой-нибудь безродный космополит. Родина — моя мать, а Тамбов мне заместо папы…
— Америка, Диснейленд… Кому ты нужен там, такой доходяга. У них своих нахлебников — негров всяких, пуэрториканцев — что козлов недоенных, а тут еще ты им на гузно свалишься со своей волчьей харей. Тоже мне, Шварценеггер. — Рядом с волком сидело (или лежало) нечто, очень похожее на старый футбольный мяч, — такое же круглое, грязное, с продранными боками и нарисованным фломастером ртом. Оно-то и рассуждало на тему «Родина и эмиграция».
— Колобок прав, — поддакнул справа кто-то ещё, — кому мы там такие нужны.
Андрей Т. посмотрел туда и даже не улыбнулся. Это говорил крокодил. Рот его едва раскрывался, обмотанный нелепым бинтом с торчащим наверху бантиком. Похоже, у крокодила болели зубы.
Странного народца вокруг становилось больше и больше. Вроде бы, когда Андрей Т. повернул голову от окна, коридор был почти пустой — ну, сидел у стены петух, хотя, если честно, и петуха-то никакого у стены поначалу не было, — и вот, пяти минут не прошло, а в коридоре уже буквально не протолкнуться от всех этих слоновьих хоботов, деревянных ступ с торчащими из них вениками да мётлами, каких-то дураковатых малых с облупленными носами и в ватниках на голое тело, тщедушных девочек с перемазанными золою лицами, краснорожих дедов-морозов, маленьких чертенят с манерами азиатских детей, побирающихся в поездах метро, и прочих экзотических экземпляров. Наверное, в ЗАМАСКе наступило что-то, похожее на час пик. На Андрея Т. не обращали внимания, он медленно шел в толпе, изучая непривычную обстановку и прислушиваясь к разговорам.
— Все беды от неудовольствия проистекают, — говорил кто-то, невидимый за лесом перепончатых крыльев и ослиных ушей, выросшим перед глазами Андрея Т., — и ежели, значить, дать человеку всё — хлебца, отрубей пареных,
— то и будет не человек, а ангел…
Щеки Андрея Т. коснулось что-то тёплое и текучее и медленно поползло по коже. Андрей Т. поднял голову. Над ним, рядом с тусклым, пыльным плафоном, в воздухе висел человек. Пара розовых потрепанных крыльев болталась у него за спиной, руки были скрещены на груди, ноги вяло подергивались в коленях. Глаза летучего человека были прикрыты веками, по лицу блуждала голодная страдальческая улыбка — должно быть, утомленный летун мечтал о пареных отрубях, вареном сусле или просто о бутерброде с сыром; тоненькая струйка слюны сопровождала его ангельские мечтания и орошала рога и головы мельтешащей внизу толпы. Андрей Т. брезгливо поморщился, отер слюну и отошел в сторону.
— Слон съедает самое большее девять македонских медимнов за одну еду, — продолжал тем временем прежний голос, — но такое количество представляет опасность; вообще же шесть или семь медимнов, ячменной крупы пять медимнов и вина пять марисов…
Обогнув компанию каких-то сизорылых утопленников, которые, усевшись в кружок, чинили рыбачью сеть, Андрей Т., наконец, увидел обладателя голоса.
Им был бледный стариковатый юноша, сутулый, с виноватой улыбкой, — таких в 19 веке обычно называли «архивными». Он сидел на корточках у стены и читал сочинение Аристотеля «О животных».
— Съест-то съест, да кто даст? — раздался рядом протяжный вздох. Вяло шевеля хоботом, сквозь толпу пробирался слон. Бока его были впалые, глаза усталые и больные, ребра вылезали наружу — хоть по ним анатомию изучай. Меж пыльных слоновьих ног вертелась мелкая облезлая собачонка.
— А этот из какой сказки? — Андрей Т. обратился к сгорбленной старухе с клюкой, показывая на архивного юношу.
— Из сказки про Читателя сказок, — ответила бойко бабка.
— Кто же такую написал?
— Сам он и написал, кто ж еще про него напишет, как не он сам. — Бабка смотрела на Андрея Т. подозрительно. Край губы её поднялся, и оттуда, из черной ямы, вылез и блестел на свету ржавый опасный клык. — А сам ты, мил человек, из какой сказки будешь?
Андрей Т. замялся, не зная, что ей ответить. Он почувствовал, как краснеет. Лица, рожи, морды и хари окружающих его сказочных персонажей повернулись как по команде к нему. Ничего хорошего это не предвещало. По взмокшей под рубашкой спине прошёлся антарктический холодок. Рядом клацнули чьи-то зубы. Когтистая рука упыря вылезла из-за медвежьих голов, и медленно потянулась к Андрею. Бабка стукнула по руке клюкой, рука убралась на место.
— Что молчишь? Аль язык отсох? — Бабкина клюка крутилась возле лица Андрея, примериваясь к его глазам; наконечник клюки был острый, с хищной крючковатой зазубриной, похожей на ястребиный клюв.
— А может, он того… засланный? — Из толпы выступил паренек с волевым, мужественным лицом и холодным огнем в глазах. На поясе его висела погнутая тёмная сабля. — Может, он хочет выведать всю нашу Военную Тайну? Может, ему за это выдали целую бочку варенья да целую корзину печенья? — Мальчик вдруг замер, насторожился и приложил ладонь к уху. — Слышу я, как трубят тревогу вражеские сигнальщики и машут флагами вра— жеские махальщики. Видно, будет у нас сейчас не лёгкий бой, а тяжёлая битва. Только бы нам ночь простоять да день продержаться…
— Цыц! — сказала ему бабка с клюкой. — Без сопливых как-нибудь обойдемся. Ну? — Она грохнула клюкой о линолеум и угрожающе уставилась на Андрея.
— Я… я… — Андрей Т. пытался набросать в голове какой-то примитивный сюжет, но ничего, кроме попа и коляски, на ум не шло.
— Это еще что за собрание? — услышал он вдруг рядом с собой. Голос звучал вкрадчиво и елейно, но сквозь эту мармеладную мягкость проступали сталь и свинец.
Андрей Т. скосил взгляд в ту сторону и обомлел. Важно выпятив грудь и по-разбойничьи растопырив усы, к нему навстречу приближалась очень даже знакомая личность. Хвост у личности торчал вверх пистолетом, левый глаз был прищурен, правый был широко раскрыт и оттуда в окружающую толпу бил зелёный холодный взгляд, замораживая и обжигая. Еще минуту назад в коридоре было не протолкнуться, а сейчас он вдруг стал просторным, население его резко выдохнуло, вжалось в стены и попряталось друг за друга.
Андрей Т. раскрыл уже было рот, чтобы сказать Мурзиле привычное домашнее «здрасьте», но Мурзила то ли зазнался, то ли должность не позволяла проявлять на глазах у публики родственные, тёплые чувства, — он демонстративно отвернул от Андрея голову и глазом обвёл толпу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
Уже через три часа после всех своих раздумий и разговоров Андрей Т. шагал по мягкой лесной дорожке, проложенной в замусоренном лесу. Места были обжитые, то и дело приходилось огибать какой-нибудь огород, или свалку, или ржавый кузов троллейбуса, неизвестно каким волшебником занесенный в эти пригородные края.
Лес был исполосован просеками, оголён вырубками, изрыт траншеями и карьерами, но странно тих и непривычно безлюден. То есть люди кое-где попадались, но это были, должно быть, дачники — они ходили, словно бледные тени, на вопросы отвечали невнятно, заикались и пожимали плечами. Ни о каких живодёрнях, тубдиспансерах и мыловаренных фабриках они знать не знали и ведать не ведали.
Спиха, притороченный ремешком к джинсам, порою судорожно вздыхал, то ли от переизбытка в лесном воздухе кислорода, то ли от воспоминаний о пережитом в детстве выстреле из лазерного оружия. Андрей Т. посматривал на часы и на клонящееся к закату солнце. Ровно в 18-00 Спиха выдавил из себя голосом московского диктора: «Вёрсты чёрт мерил, да в воду ушёл», потом сглотнул, как удавленник, и в атмосфере что-то переменилось.
Воздух стал какой-то другой, не лесной, а пустой и спёртый, как в закупоренном наглухо кабинете. В горле неприятно защекотало. И мох вокруг, наполненный тенями и светом, резко потемнел и увял, и муравьиные ручьи под ногами замерцали змеиным блеском, и деревья посуровели и поникли, и солнце — красное солнышко — сделалось каким-то синюшным, и на нем, как больной нарост, вздулась шишка сливовидного носа, блестящего, в трещинах и ложбинках, словно сделанного из папье-маше.
— А шнурочки я тебе не верну, не понадобятся тебе шнурочки, — сказало заболевшее солнце с гнусавой ласковой хрипотцой, тараня лицо Андрея полями широкой шляпы и сверля его вкривь и вкось смоляными стёклышками очков. — В белых тапках тебе скоро лежать в сосновом гробу по наивности своей и доверчивости.
— Как это? — Андрей Т. не понял.
— А вот так, — ответило солнце и ткнуло подагрическим пальцем Андрею за левое плечо. — Вон она, пятая мыловаренная фабрика, видишь, дым из трубы? — Андрей Т. повернул голову и увидел низкорослое здание с черной пароходной трубой, из которой неряшливыми клубами к небу уходил дым. Рядом, понурив головы, сидели дохлые, замученные дворняги. Стрелка на чугунном столбе показывала на деревянный барак, где красными пла— катными буквами на воротах было написано: ЖИВОДЁРНЯ. — Гляди, гляди, —
— сказало за спиной солнце, — такое ни в каком кино не показывают. — Ворота живодёрни раскрылись, и оттуда раздался свист. Собаки подняли морды. «Тю-тю-тю, доходяги», — послышался из ворот голос. Собаки неуверенно поднялись. «Кушать подано», — из проёма высунулась рука. Она сжимала поддон с кусками сырого мяса. Собаки весело заворчали и скопом устремились в ворота. — Жрать захочешь, последнюю шкуру с себя отдашь, —
— хихикнуло за спиной солнце. Андрея Т. передёрнуло. — Ладно, — сказало солнце, — мыловаренную фабрику мы, считай, прошли, живодёрню тоже, ну, свалку и диспансер опускаем, это так, ничего особенного. Что у нас там осталось? Так-так-так, бетонный забор — ну и чёрт с ним, с этим забором, все равно за ним одни мухоморы, а учебные стрельбы начнутся только через неделю. Болото! Хе-хе, болото. Да, кстати, а где твои болотные сапоги? Там же без них хана. Эх, молодёжь, молодёжь, никакой у вас нынче памяти. Придется опустить и болото. — Солнце хрипло прокашлялось. — Ладно, считай, пришли. Вышку я тоже вычеркнул, и часового, и твои документы, ты же всё равно их забыл. А теперь открывай глаза.
ГЛАВА 3
Солнце было на месте, где ему полагалось быть, — то есть на вечереющем небе. Правда, небо это было забрано в переплёт окна, и по пыльному надтреснутому стеклу путешествовали полусонные мухи.
— Где я? — спросил Андрей Т., обращаясь неизвестно к кому.
— В ЗАМАСКе, где же еще, — обыденным голосом ответил Андрею Т. неизвестно кто.
— В замазке, — автоматически повторил Андрей Т., представив себя маленьким паучком в янтаре, глядящим на мир вокруг остекленевшими доисторическими глазами. — То есть как это? — дошла наконец до Андрея вся нелепость услышанного ответа. — Какая, к черту, замазка?
— ЗАМАСКа — она не «какая», она — «какой». Заповедник Материализованных Сказок, сокращенно — ЗАМАСКа.
Медленно, словно после дурного сна, Андрей Т. приходил в себя. Потрогал пальцами веки, надавил на глазные яблоки. Голова вроде бы не болела, руки-ноги были на месте.
— Тоже мне — Заповедник, — услышал он прежний голос. — Только одно название.
Андрей Т. повернул голову от окна. И тут же об этом пожалел. На зашарпанном, вытертом ногами линолеуме, застилающем разбегающийся в обе стороны коридор, у стены напротив него стоял дряхлый, седой петух и жаловался человеческим голосом:
— Голые помещения, никаких удобств. Хоть бы рога какие на стенку повесили, какой-никакой насест.
— Денег у них нет на рога, — послышался голос сбоку. Андрей Т. посмотрел туда, и сердце его покрылось изморозью. Навстречу ковылял волк. Весь он был какой-то побитый, с опущенными не по-волчьи ушами и с волочащимся по полу хвостом.
— Знаем мы ихние «нету денег». — Петух приподнял крыло и почесал клювом под мышкой. — Сами, вон, дворцов понастроили. В дублёнках ходят, на «мерседесах» ездят. А тут протирай перья об их линолеум, мерзни на подоконниках, не жизнь, одно прозябание. Да я, когда при царе Дадоне в охране служил, ел — от пуза, и не какое-нибудь там гнилое пшено, а пшеницу, самую что ни на есть отборную. И пил — по утрам квасок, за ужином
— то винцо, то бражку. И если что не по мне, у меня разговор короткий — слечу, бывало, со шпиля да обидчику клювом в глаз. Царь, не царь — это мне всё равно: глаз — вон, и к следующему клиенту. Отбою, между прочим, от предложений не было. В деньгах купался, как теперь вон эти в своих личных бассейнах.
— Да уж. — Волк уселся рядышком с петухом и стал нервно бить хвостом о линолеум. — Не кормят почти, не поят, кино — только по воскресеньям, и то крутят одно и тоже. Лично меня от «Семнадцати мгновений весны» уже одной водою тошнит. Я Штирлица этого сил моих нет как ненавижу. Попался бы он мне в свое время где-нибудь в чистом поле, никакая б ему фашистская ксива не помогла. И «Титаник» их этот — тоже дерьмо. — Волк вздохнул, в глазах его блеснула слеза. — Продать они нас хотят, вот что я вам скажу. В Диснейленд, в Мульттаун, американцам. Не выйдет. — Волк встал на все лапы и грозно оглядел коридор. — Я им не какой-нибудь безродный космополит. Родина — моя мать, а Тамбов мне заместо папы…
— Америка, Диснейленд… Кому ты нужен там, такой доходяга. У них своих нахлебников — негров всяких, пуэрториканцев — что козлов недоенных, а тут еще ты им на гузно свалишься со своей волчьей харей. Тоже мне, Шварценеггер. — Рядом с волком сидело (или лежало) нечто, очень похожее на старый футбольный мяч, — такое же круглое, грязное, с продранными боками и нарисованным фломастером ртом. Оно-то и рассуждало на тему «Родина и эмиграция».
— Колобок прав, — поддакнул справа кто-то ещё, — кому мы там такие нужны.
Андрей Т. посмотрел туда и даже не улыбнулся. Это говорил крокодил. Рот его едва раскрывался, обмотанный нелепым бинтом с торчащим наверху бантиком. Похоже, у крокодила болели зубы.
Странного народца вокруг становилось больше и больше. Вроде бы, когда Андрей Т. повернул голову от окна, коридор был почти пустой — ну, сидел у стены петух, хотя, если честно, и петуха-то никакого у стены поначалу не было, — и вот, пяти минут не прошло, а в коридоре уже буквально не протолкнуться от всех этих слоновьих хоботов, деревянных ступ с торчащими из них вениками да мётлами, каких-то дураковатых малых с облупленными носами и в ватниках на голое тело, тщедушных девочек с перемазанными золою лицами, краснорожих дедов-морозов, маленьких чертенят с манерами азиатских детей, побирающихся в поездах метро, и прочих экзотических экземпляров. Наверное, в ЗАМАСКе наступило что-то, похожее на час пик. На Андрея Т. не обращали внимания, он медленно шел в толпе, изучая непривычную обстановку и прислушиваясь к разговорам.
— Все беды от неудовольствия проистекают, — говорил кто-то, невидимый за лесом перепончатых крыльев и ослиных ушей, выросшим перед глазами Андрея Т., — и ежели, значить, дать человеку всё — хлебца, отрубей пареных,
— то и будет не человек, а ангел…
Щеки Андрея Т. коснулось что-то тёплое и текучее и медленно поползло по коже. Андрей Т. поднял голову. Над ним, рядом с тусклым, пыльным плафоном, в воздухе висел человек. Пара розовых потрепанных крыльев болталась у него за спиной, руки были скрещены на груди, ноги вяло подергивались в коленях. Глаза летучего человека были прикрыты веками, по лицу блуждала голодная страдальческая улыбка — должно быть, утомленный летун мечтал о пареных отрубях, вареном сусле или просто о бутерброде с сыром; тоненькая струйка слюны сопровождала его ангельские мечтания и орошала рога и головы мельтешащей внизу толпы. Андрей Т. брезгливо поморщился, отер слюну и отошел в сторону.
— Слон съедает самое большее девять македонских медимнов за одну еду, — продолжал тем временем прежний голос, — но такое количество представляет опасность; вообще же шесть или семь медимнов, ячменной крупы пять медимнов и вина пять марисов…
Обогнув компанию каких-то сизорылых утопленников, которые, усевшись в кружок, чинили рыбачью сеть, Андрей Т., наконец, увидел обладателя голоса.
Им был бледный стариковатый юноша, сутулый, с виноватой улыбкой, — таких в 19 веке обычно называли «архивными». Он сидел на корточках у стены и читал сочинение Аристотеля «О животных».
— Съест-то съест, да кто даст? — раздался рядом протяжный вздох. Вяло шевеля хоботом, сквозь толпу пробирался слон. Бока его были впалые, глаза усталые и больные, ребра вылезали наружу — хоть по ним анатомию изучай. Меж пыльных слоновьих ног вертелась мелкая облезлая собачонка.
— А этот из какой сказки? — Андрей Т. обратился к сгорбленной старухе с клюкой, показывая на архивного юношу.
— Из сказки про Читателя сказок, — ответила бойко бабка.
— Кто же такую написал?
— Сам он и написал, кто ж еще про него напишет, как не он сам. — Бабка смотрела на Андрея Т. подозрительно. Край губы её поднялся, и оттуда, из черной ямы, вылез и блестел на свету ржавый опасный клык. — А сам ты, мил человек, из какой сказки будешь?
Андрей Т. замялся, не зная, что ей ответить. Он почувствовал, как краснеет. Лица, рожи, морды и хари окружающих его сказочных персонажей повернулись как по команде к нему. Ничего хорошего это не предвещало. По взмокшей под рубашкой спине прошёлся антарктический холодок. Рядом клацнули чьи-то зубы. Когтистая рука упыря вылезла из-за медвежьих голов, и медленно потянулась к Андрею. Бабка стукнула по руке клюкой, рука убралась на место.
— Что молчишь? Аль язык отсох? — Бабкина клюка крутилась возле лица Андрея, примериваясь к его глазам; наконечник клюки был острый, с хищной крючковатой зазубриной, похожей на ястребиный клюв.
— А может, он того… засланный? — Из толпы выступил паренек с волевым, мужественным лицом и холодным огнем в глазах. На поясе его висела погнутая тёмная сабля. — Может, он хочет выведать всю нашу Военную Тайну? Может, ему за это выдали целую бочку варенья да целую корзину печенья? — Мальчик вдруг замер, насторожился и приложил ладонь к уху. — Слышу я, как трубят тревогу вражеские сигнальщики и машут флагами вра— жеские махальщики. Видно, будет у нас сейчас не лёгкий бой, а тяжёлая битва. Только бы нам ночь простоять да день продержаться…
— Цыц! — сказала ему бабка с клюкой. — Без сопливых как-нибудь обойдемся. Ну? — Она грохнула клюкой о линолеум и угрожающе уставилась на Андрея.
— Я… я… — Андрей Т. пытался набросать в голове какой-то примитивный сюжет, но ничего, кроме попа и коляски, на ум не шло.
— Это еще что за собрание? — услышал он вдруг рядом с собой. Голос звучал вкрадчиво и елейно, но сквозь эту мармеладную мягкость проступали сталь и свинец.
Андрей Т. скосил взгляд в ту сторону и обомлел. Важно выпятив грудь и по-разбойничьи растопырив усы, к нему навстречу приближалась очень даже знакомая личность. Хвост у личности торчал вверх пистолетом, левый глаз был прищурен, правый был широко раскрыт и оттуда в окружающую толпу бил зелёный холодный взгляд, замораживая и обжигая. Еще минуту назад в коридоре было не протолкнуться, а сейчас он вдруг стал просторным, население его резко выдохнуло, вжалось в стены и попряталось друг за друга.
Андрей Т. раскрыл уже было рот, чтобы сказать Мурзиле привычное домашнее «здрасьте», но Мурзила то ли зазнался, то ли должность не позволяла проявлять на глазах у публики родственные, тёплые чувства, — он демонстративно отвернул от Андрея голову и глазом обвёл толпу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11