Нужно ненавидеть грех, но возлюбить грешника — говорил он. И мы должны сделать все возможное, чтобы помочь Гите, спасти ее от похотливого шерифа, который прикрываясь своим опекунством, обесчестил саксонскую леди. Вот для этого и понадобилась мне ты. Я говорила о тебе отцу Ансельму и он счел, что ты подходишь нам.
Я слушала. Она же заговорила о том, какая я богобоязненная и рассудительная девушка, о том, что я была подругой Гите и та прислушивалась ко мне. И мой долг поехать повидаться с ней и постараться уговорить оставить Эдгара, уехать от него до того, как прибудет его невеста и разразится скандал. Я должна буду предложить Гите вернуться в обитель, где ее по-прежнему ждут и где она сможет укрыться от злых пересудов. Тогда аббат Ансельм вновь выхлопочет, чтобы ему вернули опекунство над ней.
Я тоже считала это наилучшим выходом для Гиты. Конечно Ансельм не совсем беспристрастен в этом вопросе, однако что значили его корыстные планы по сравнению с тем, что Гита будет спасена от хулы, укроется за стенами монастыря, вернется к нам… ко мне… Мне ведь так порой ее не хватало.
— Конечно я сделаю все, что в моих силах. Когда мне ехать?
Настоятельница улыбнулась.
— Я знала, что смогу положиться на тебя, Отилия. Вы ведь всегда были подругами с Гитой Вейк. не так ли?
Да, так. Мы сдружились с тех пор, как только я стала оттаивать в монастыре от своих бед. Конечно Гита знала, через что мне пришлось пройти, но никогда не единым словом не заикнулась об этом. А мне было лестно, что меня выделила вниманием внучка легендарного Хэрварда. Даже не знаю отчего Гита питала ко мне расположение. Она — любимица в Святой Хильде… и такая красавица. Она и ребенком была прелестна, а когда выросла, стала просто, как ангел. Однако всегда в ней словно горело некое потаенное пламя, некая страстность, и порой мне казалось, что жизнь в монастырском затворе ее гнетет. Но я гнала от себя эти мысли. Гита любила книги, любила учиться, А где, как не в монастыре, она могла развить свои способности к наукам? И я сделаю все, дабы она вновь вернулась сюда. Так я заглажу свою вину перед Гитой, перед сестрами, перед самой собой, наконец.
Выехала я сразу после трапезы. В обители все по-прежнему считали, что я еду в Хантлей. Чем менее в монастыре будут знать о моем визите к датской жене шерифа, чем вообще меньше узнают о ее позоре, тем легче ей будет вновь обрести покой среди сестер.
Я несколько робела, отправляясь в одиночестве в суетный мир. Мать настоятельница дала мне в дорогу свою пегую низкорослую лошадку, а один из наших арендаторов проводил меня через лес. Лишь когда мы вышли из-под деревьев и под ногами зачавкала влажная земля, мой проводник остановился, указывая на тропу, окаймленную старыми ветлами.
— Двигайтесь все время по этой дороге и никуда не сворачивайте. К вечеру будете в Гронвуде. Его ни с чем не спутаешь, так, что не ошибетесь. А там кто-либо из людей шерифа отведет вас в Хантлей.
Но в Хантлей я не поеду. Я ехала в Гронвуд, к Гите.
Я тронула повод лошади и причмокнула губами. В пути я размышляла о том, что скажу подруге. В глубине души я опасалась, не добровольно ли Гита пошла на союз с шерифом? Он всегда производил на нее впечатление. На всех нас. Однако, чтобы позволить опорочить себя…
Я вновь и вновь продумывала наш разговор с Гитой, но в какой-то момент мои глаза словно открылись, и я увидела, как хорошо вокруг. Я ехала по тропе через заливные луга фэнов, смотрела по сторонам и сердце мое исполнилось благодатью. Была весна, май месяц. Впереди блестели под солнцем земли фэнленда, ярко зеленела осока, качались камыши да темнели среди тростников кровли хижин, под которыми ютились болотные жители. Искрящиеся заводи, сверкая среди зелени, уходили вдаль до самого горизонта. А островки между ними были покрыты цветущими яблоневыми садами, словно розоватым облаком одевая берега вод.
Я ни когда еще не заезжала так далеко в фэны, однако страха не испытывала. В округе уже давно не было слышно о разбоях, к тому же на мне была одежда послушницы. Уже одно это должно было охранить меня, ведь поднять руку на посвятившего себя Богу — великий грех. Единственное, что меня тревожило — это лошадь подо мной. Мать Бриджит сказала, что это послушное, хорошо выезженное животное. Но настоятельница была прекрасной наездницей, я же уже много лет не ездила верхом. Пегая, чуя мою нетвердую посадку, порой начинала упрямиться, даже останавливалась, тянулась к придорожным зарослям. И лишь сердито фыркала и мотала головой, когда я понукала ее. А один раз сделала такой скачек, что я едва не вылетела из седла.
Так мы и продвигались. Изредка попадались редкие путники — то старуха, собиравшая хворост, то крестьянин с вязанкой тростника для плетения корзин. По заводи проплыла лодка и мальчик-подросток правил ею, отталкиваясь шестом. А один раз мимо проехал целый отряд вооруженных всадников и я смутилась под взглядами откровенно разглядывавших меня мужчин. Однако чем дальше я углублялась в фэны, тем местность становилась пустыннее, оставаясь такой же прекрасной. Воистину, велик Творец, создавший такую красоту.
В эту пору над фэнами воздух чист и прозрачен, солнце ласково пригревает и вскоре мне стало даже жарко. По обе стороны тропы блестели окна заводей, морщась под кошачьими шажками легкого ветерка. Стройные тополя вскидывали к верху серебристой изнанкой свежую листву. Золотистые ветви ив плавно стекали в воды и под ними мелькали силуэты лебедей. Кричали чибисы, рядом находился их молодняк. Мимо синей молнией промелькнул зимородок. Грациозные стрекозы бороздили воды, выбирая для посадки цветы мяты. Цветов было множество — белые, ярко желтые, нежно лиловые. От них в воздухе разливалось дивное благоухание. Я замечала и множество лекарственных соцветий, каких мы собирали и сушили у нас в обители — дудник, кровохлебку, белокрыльник.
Изредка на тропе возвышались большие деревянные кресты. Я не знала что и зачем их воздвигли в столь пустынном месте — то ли чтобы определять тропу, то ли их установили тут некие поборники христианства из рвения к вере. Кресты стояли позеленевшие от мхов и влаги, но все равно величавые, вызывавшие трепет. Возле одного из них я решила даже сделать небольшую остановку, опустилась на колени и вслух прочитала «Аve» и «Раter noster». Когда встала с колен меня просто ослепил блеск солнца на заводях. Уже было далеко за полдень, все сияло. Я видела ярко изумрудные поляны, а совсем рядом, где заводь подходила к самому откосу тропы, светлели белоснежные лепестки кувшинок с ярко золотистой завязью в глубине цветка. Диво, как они были прекрасны. Но я знала и как они полезны. В этих цветах содержатся средства болеутоляющие и успокоительные, а корневища их обладают свойством лечащим желудочные колики, помогающие при боли в глазах и голове. Из кувшинок еще изготовляют отвар на эле, которым моют голову при выпадении волос, а их сок используется при выведении веснушек и для отбеливания кожи.
Уж не знаю, может я вспомнила, что в нашем лазарете на исходе их запас, а может мне в голову ударила весна и неожиданная свобода, но я решила нарвать их. Заметив неподалеку нависающий над водой ствол ивы, я оставила свою лошадку на тропе, а сама, пройдя по склоненному дереву, стала срывать плавающие среди крупных листьев молочно-белые цветы. Нарвала их уже достаточно, когда вдруг совсем рядом в камышах пронзительно закричала выпь. И тут моя лошадь испуганно заржала и, круша тростник, кинулась прочь.
Этого только не хватало! Хвала Святой Хильде, что лошадь отбежала недалеко. Я видела ее черно-белую, как у коровы, спину в зарослях. Подзывая и стараясь, чтобы мой голос звучал спокойно, стала пробираться к ней. Но нервное, напуганное животное, едва я приблизилась, вновь кинулось прочь.
А мать Бриджит говорила, какая ее лошадь спокойная. И, конечно же, она не поблагодарит меня, если я потеряю ее любимицу среди фэнов. Поэтому я вновь и вновь ходила за пегой, звала, едва не расплакалась с досады. Ноги промочила, где-то потеряла собранные кувшинки, вся измазалась в тине, даже порезала осокой руку. Господи, ну что за наказание?
Неожиданно при очередном моем приближении к лошади, я обнаружила, что она зацепилась поводьями за корягу, рвется, но не может освободиться. Я подошла и… Прости мне, Господи, но я хотела ее даже ударить. Но вместо этого обняла за шею и расплакалась. Потом отцепила повод и, таща вмиг ставшую спокойной животину, пошла назад на тропу.
Идти было трудно. Под ногами хлюпала жижа, упруго поддавались пласты мха. Крест на тропе виднелся довольно далеко, но передо мной лежало открытое, зеленое от бархатистых мхов пространство. Чтобы сократить путь, я свернула на него.
Я все еще всхлипывала, слезы застилали глаза, когда вдруг неожиданно почувствовала, как почва заколебалась у меня под ногами, и я увязла одной ногой в тине почти до колена. Я перенесла всю тяжесть на другую ногу, но вместо того, чтобы выбраться, увязла и второй.
От прикосновения холодной скользкой тины мне стало жутко, в горле застыл испуганный крик. Трясина. Как я была столь беспечна, что не подумала о них? И теперь меня начало медленно засасывать. Ногами не пошевелить, словно застряла в вязкой сметане.
Я не могла развернуться, только вцепилась покрепче в повод.
— Пошла, пошла! — шикала на лошадь в надежде, что она вытащит меня.
Пегая фыркала и топталась на месте. Я погрузилась уже до бедер и почти висела на поводе.
Болото вдруг издало какой-то глухой странный звук. Словно бы рядом вздохнуло живое существо. Моя лошадь испуганно заржала, рванулась. И в первый миг она немного вытащила меня из трясины, но тут повод выскользнул из моих мокрых ладоней и, потеряв равновесие, я шлепнулась на грудь, раскинув руки. Слышала, как, круша камыш, отбежала прочь лошадь. Сама же я лежала пластом на мягком мху. Я плакала, тихо стонала. Но одно я поняла: пока я лежу распластавшись, я не погружаюсь.
Я немного успокоилась, но ненадолго. Сколько я буду находиться так? Появиться ли кто-нибудь на тропе? Только на это я и могла уповать. Но стоило мне хоть немного пошевелиться, как холодная пасть болота тут же тянула меня в себя.
От холода я стала мелко дрожать. Ноги оледенели, я их вообще перестала чувствовать. Подо мной во мху постепенно скопилась вода. А вокруг сияло солнце, пели птицы. Совсем рядом на стебель опустилась стрекоза, я смотрела на нее, как она покачивается на стебле, легкая, искрящаяся, в любой миг готовая улететь. Как же я завидовала ее свободе!
Я принялась молиться, вспоминая все, чему меня учили в монастыре. Раз уж мне суждено погибнуть столь страшной смертью — на то Божья воля. Грешная плоть, за которую мы так цепляемся, только обременяет душу, истинная жизнь которой начинается только после смерти. И разве всякий человек не должен смиренно нести свой крест?
Святые мученики — вот в ком следует черпать мужество и твердость! И вдруг меня посетила странная мысль. Все эти великие светочи пострадали за веру, а я… я ехала для того, чтобы уберечь от греха единственно близкое мне существо. И лукавому удалось увести меня в сторону, а затем толкнуть к погибели… Теперь и Гита погибнет!
Я завопила, стала просить Создателя спасти меня. И — о, как мы слабы в минуту бедствия! — я стала кричать, что хочу жить, что мир прекрасен, я люблю его, хочу его видеть…
Я заметалась и стала погружаться.
Но тут произошло чудо.
Наверное я совсем отупела от страха, не заметила, что уже не одна. И когда сильная руку схватила мое запястье, даже не поверила, что спасена, лишь инстинктивно вцепилась в удерживающую меня руку. Как сквозь сон чувствовала силу, которая спасала меня, тащила, дюйм за дюймом вытаскивая из трясины.
— Ну вот и все, малышка, — различила я рядом мягкий успокаивающий голос.
Это был мужчина. Синеглазый, улыбающийся, прекрасный как архангел. Он поднял меня на руки, и до чего же надежными, теплыми, успокаивающими были его руки! Он вынес меня на тропу, мягко выговаривая, как неразумно я поступила, пустившись бродить по фэнам там, где высится крест. Ведь их установили со специальной целью — указывать путникам, что поблизости может оказаться трясина.
— Я не знала их назначения.
Это были мои первые слова. Я пришла в себя. Поняла, что сижу у подножия того креста, где недавно молилась. Оглядевшись, заметила, что солнце уже довольно низко висит над горизонтом. Сколько же времени я провела в трясине?
Озябшая, я дрожала, но мой прекрасный спаситель укутал меня плащом. Подсел рядом, приобняв и согревая. Я видела его высокие, вымазанные болотной тиной сапоги из прекрасного сафьяна с теснением, видела обтянутые черным сукном штанов, сильные колени, прикрытые полостями кожаного доспеха. До меня постепенно стало доходить, что меня спас не архангел, а мужчина, и мужчина воин, к тому же, и еще состоятельный человек. Ведь даже плащ, которым он меня укутал, был очень дорогим — широкий, из прекрасно выделанной светлой кожи, столь мягкой, что струилась складками как ткань.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
Я слушала. Она же заговорила о том, какая я богобоязненная и рассудительная девушка, о том, что я была подругой Гите и та прислушивалась ко мне. И мой долг поехать повидаться с ней и постараться уговорить оставить Эдгара, уехать от него до того, как прибудет его невеста и разразится скандал. Я должна буду предложить Гите вернуться в обитель, где ее по-прежнему ждут и где она сможет укрыться от злых пересудов. Тогда аббат Ансельм вновь выхлопочет, чтобы ему вернули опекунство над ней.
Я тоже считала это наилучшим выходом для Гиты. Конечно Ансельм не совсем беспристрастен в этом вопросе, однако что значили его корыстные планы по сравнению с тем, что Гита будет спасена от хулы, укроется за стенами монастыря, вернется к нам… ко мне… Мне ведь так порой ее не хватало.
— Конечно я сделаю все, что в моих силах. Когда мне ехать?
Настоятельница улыбнулась.
— Я знала, что смогу положиться на тебя, Отилия. Вы ведь всегда были подругами с Гитой Вейк. не так ли?
Да, так. Мы сдружились с тех пор, как только я стала оттаивать в монастыре от своих бед. Конечно Гита знала, через что мне пришлось пройти, но никогда не единым словом не заикнулась об этом. А мне было лестно, что меня выделила вниманием внучка легендарного Хэрварда. Даже не знаю отчего Гита питала ко мне расположение. Она — любимица в Святой Хильде… и такая красавица. Она и ребенком была прелестна, а когда выросла, стала просто, как ангел. Однако всегда в ней словно горело некое потаенное пламя, некая страстность, и порой мне казалось, что жизнь в монастырском затворе ее гнетет. Но я гнала от себя эти мысли. Гита любила книги, любила учиться, А где, как не в монастыре, она могла развить свои способности к наукам? И я сделаю все, дабы она вновь вернулась сюда. Так я заглажу свою вину перед Гитой, перед сестрами, перед самой собой, наконец.
Выехала я сразу после трапезы. В обители все по-прежнему считали, что я еду в Хантлей. Чем менее в монастыре будут знать о моем визите к датской жене шерифа, чем вообще меньше узнают о ее позоре, тем легче ей будет вновь обрести покой среди сестер.
Я несколько робела, отправляясь в одиночестве в суетный мир. Мать настоятельница дала мне в дорогу свою пегую низкорослую лошадку, а один из наших арендаторов проводил меня через лес. Лишь когда мы вышли из-под деревьев и под ногами зачавкала влажная земля, мой проводник остановился, указывая на тропу, окаймленную старыми ветлами.
— Двигайтесь все время по этой дороге и никуда не сворачивайте. К вечеру будете в Гронвуде. Его ни с чем не спутаешь, так, что не ошибетесь. А там кто-либо из людей шерифа отведет вас в Хантлей.
Но в Хантлей я не поеду. Я ехала в Гронвуд, к Гите.
Я тронула повод лошади и причмокнула губами. В пути я размышляла о том, что скажу подруге. В глубине души я опасалась, не добровольно ли Гита пошла на союз с шерифом? Он всегда производил на нее впечатление. На всех нас. Однако, чтобы позволить опорочить себя…
Я вновь и вновь продумывала наш разговор с Гитой, но в какой-то момент мои глаза словно открылись, и я увидела, как хорошо вокруг. Я ехала по тропе через заливные луга фэнов, смотрела по сторонам и сердце мое исполнилось благодатью. Была весна, май месяц. Впереди блестели под солнцем земли фэнленда, ярко зеленела осока, качались камыши да темнели среди тростников кровли хижин, под которыми ютились болотные жители. Искрящиеся заводи, сверкая среди зелени, уходили вдаль до самого горизонта. А островки между ними были покрыты цветущими яблоневыми садами, словно розоватым облаком одевая берега вод.
Я ни когда еще не заезжала так далеко в фэны, однако страха не испытывала. В округе уже давно не было слышно о разбоях, к тому же на мне была одежда послушницы. Уже одно это должно было охранить меня, ведь поднять руку на посвятившего себя Богу — великий грех. Единственное, что меня тревожило — это лошадь подо мной. Мать Бриджит сказала, что это послушное, хорошо выезженное животное. Но настоятельница была прекрасной наездницей, я же уже много лет не ездила верхом. Пегая, чуя мою нетвердую посадку, порой начинала упрямиться, даже останавливалась, тянулась к придорожным зарослям. И лишь сердито фыркала и мотала головой, когда я понукала ее. А один раз сделала такой скачек, что я едва не вылетела из седла.
Так мы и продвигались. Изредка попадались редкие путники — то старуха, собиравшая хворост, то крестьянин с вязанкой тростника для плетения корзин. По заводи проплыла лодка и мальчик-подросток правил ею, отталкиваясь шестом. А один раз мимо проехал целый отряд вооруженных всадников и я смутилась под взглядами откровенно разглядывавших меня мужчин. Однако чем дальше я углублялась в фэны, тем местность становилась пустыннее, оставаясь такой же прекрасной. Воистину, велик Творец, создавший такую красоту.
В эту пору над фэнами воздух чист и прозрачен, солнце ласково пригревает и вскоре мне стало даже жарко. По обе стороны тропы блестели окна заводей, морщась под кошачьими шажками легкого ветерка. Стройные тополя вскидывали к верху серебристой изнанкой свежую листву. Золотистые ветви ив плавно стекали в воды и под ними мелькали силуэты лебедей. Кричали чибисы, рядом находился их молодняк. Мимо синей молнией промелькнул зимородок. Грациозные стрекозы бороздили воды, выбирая для посадки цветы мяты. Цветов было множество — белые, ярко желтые, нежно лиловые. От них в воздухе разливалось дивное благоухание. Я замечала и множество лекарственных соцветий, каких мы собирали и сушили у нас в обители — дудник, кровохлебку, белокрыльник.
Изредка на тропе возвышались большие деревянные кресты. Я не знала что и зачем их воздвигли в столь пустынном месте — то ли чтобы определять тропу, то ли их установили тут некие поборники христианства из рвения к вере. Кресты стояли позеленевшие от мхов и влаги, но все равно величавые, вызывавшие трепет. Возле одного из них я решила даже сделать небольшую остановку, опустилась на колени и вслух прочитала «Аve» и «Раter noster». Когда встала с колен меня просто ослепил блеск солнца на заводях. Уже было далеко за полдень, все сияло. Я видела ярко изумрудные поляны, а совсем рядом, где заводь подходила к самому откосу тропы, светлели белоснежные лепестки кувшинок с ярко золотистой завязью в глубине цветка. Диво, как они были прекрасны. Но я знала и как они полезны. В этих цветах содержатся средства болеутоляющие и успокоительные, а корневища их обладают свойством лечащим желудочные колики, помогающие при боли в глазах и голове. Из кувшинок еще изготовляют отвар на эле, которым моют голову при выпадении волос, а их сок используется при выведении веснушек и для отбеливания кожи.
Уж не знаю, может я вспомнила, что в нашем лазарете на исходе их запас, а может мне в голову ударила весна и неожиданная свобода, но я решила нарвать их. Заметив неподалеку нависающий над водой ствол ивы, я оставила свою лошадку на тропе, а сама, пройдя по склоненному дереву, стала срывать плавающие среди крупных листьев молочно-белые цветы. Нарвала их уже достаточно, когда вдруг совсем рядом в камышах пронзительно закричала выпь. И тут моя лошадь испуганно заржала и, круша тростник, кинулась прочь.
Этого только не хватало! Хвала Святой Хильде, что лошадь отбежала недалеко. Я видела ее черно-белую, как у коровы, спину в зарослях. Подзывая и стараясь, чтобы мой голос звучал спокойно, стала пробираться к ней. Но нервное, напуганное животное, едва я приблизилась, вновь кинулось прочь.
А мать Бриджит говорила, какая ее лошадь спокойная. И, конечно же, она не поблагодарит меня, если я потеряю ее любимицу среди фэнов. Поэтому я вновь и вновь ходила за пегой, звала, едва не расплакалась с досады. Ноги промочила, где-то потеряла собранные кувшинки, вся измазалась в тине, даже порезала осокой руку. Господи, ну что за наказание?
Неожиданно при очередном моем приближении к лошади, я обнаружила, что она зацепилась поводьями за корягу, рвется, но не может освободиться. Я подошла и… Прости мне, Господи, но я хотела ее даже ударить. Но вместо этого обняла за шею и расплакалась. Потом отцепила повод и, таща вмиг ставшую спокойной животину, пошла назад на тропу.
Идти было трудно. Под ногами хлюпала жижа, упруго поддавались пласты мха. Крест на тропе виднелся довольно далеко, но передо мной лежало открытое, зеленое от бархатистых мхов пространство. Чтобы сократить путь, я свернула на него.
Я все еще всхлипывала, слезы застилали глаза, когда вдруг неожиданно почувствовала, как почва заколебалась у меня под ногами, и я увязла одной ногой в тине почти до колена. Я перенесла всю тяжесть на другую ногу, но вместо того, чтобы выбраться, увязла и второй.
От прикосновения холодной скользкой тины мне стало жутко, в горле застыл испуганный крик. Трясина. Как я была столь беспечна, что не подумала о них? И теперь меня начало медленно засасывать. Ногами не пошевелить, словно застряла в вязкой сметане.
Я не могла развернуться, только вцепилась покрепче в повод.
— Пошла, пошла! — шикала на лошадь в надежде, что она вытащит меня.
Пегая фыркала и топталась на месте. Я погрузилась уже до бедер и почти висела на поводе.
Болото вдруг издало какой-то глухой странный звук. Словно бы рядом вздохнуло живое существо. Моя лошадь испуганно заржала, рванулась. И в первый миг она немного вытащила меня из трясины, но тут повод выскользнул из моих мокрых ладоней и, потеряв равновесие, я шлепнулась на грудь, раскинув руки. Слышала, как, круша камыш, отбежала прочь лошадь. Сама же я лежала пластом на мягком мху. Я плакала, тихо стонала. Но одно я поняла: пока я лежу распластавшись, я не погружаюсь.
Я немного успокоилась, но ненадолго. Сколько я буду находиться так? Появиться ли кто-нибудь на тропе? Только на это я и могла уповать. Но стоило мне хоть немного пошевелиться, как холодная пасть болота тут же тянула меня в себя.
От холода я стала мелко дрожать. Ноги оледенели, я их вообще перестала чувствовать. Подо мной во мху постепенно скопилась вода. А вокруг сияло солнце, пели птицы. Совсем рядом на стебель опустилась стрекоза, я смотрела на нее, как она покачивается на стебле, легкая, искрящаяся, в любой миг готовая улететь. Как же я завидовала ее свободе!
Я принялась молиться, вспоминая все, чему меня учили в монастыре. Раз уж мне суждено погибнуть столь страшной смертью — на то Божья воля. Грешная плоть, за которую мы так цепляемся, только обременяет душу, истинная жизнь которой начинается только после смерти. И разве всякий человек не должен смиренно нести свой крест?
Святые мученики — вот в ком следует черпать мужество и твердость! И вдруг меня посетила странная мысль. Все эти великие светочи пострадали за веру, а я… я ехала для того, чтобы уберечь от греха единственно близкое мне существо. И лукавому удалось увести меня в сторону, а затем толкнуть к погибели… Теперь и Гита погибнет!
Я завопила, стала просить Создателя спасти меня. И — о, как мы слабы в минуту бедствия! — я стала кричать, что хочу жить, что мир прекрасен, я люблю его, хочу его видеть…
Я заметалась и стала погружаться.
Но тут произошло чудо.
Наверное я совсем отупела от страха, не заметила, что уже не одна. И когда сильная руку схватила мое запястье, даже не поверила, что спасена, лишь инстинктивно вцепилась в удерживающую меня руку. Как сквозь сон чувствовала силу, которая спасала меня, тащила, дюйм за дюймом вытаскивая из трясины.
— Ну вот и все, малышка, — различила я рядом мягкий успокаивающий голос.
Это был мужчина. Синеглазый, улыбающийся, прекрасный как архангел. Он поднял меня на руки, и до чего же надежными, теплыми, успокаивающими были его руки! Он вынес меня на тропу, мягко выговаривая, как неразумно я поступила, пустившись бродить по фэнам там, где высится крест. Ведь их установили со специальной целью — указывать путникам, что поблизости может оказаться трясина.
— Я не знала их назначения.
Это были мои первые слова. Я пришла в себя. Поняла, что сижу у подножия того креста, где недавно молилась. Оглядевшись, заметила, что солнце уже довольно низко висит над горизонтом. Сколько же времени я провела в трясине?
Озябшая, я дрожала, но мой прекрасный спаситель укутал меня плащом. Подсел рядом, приобняв и согревая. Я видела его высокие, вымазанные болотной тиной сапоги из прекрасного сафьяна с теснением, видела обтянутые черным сукном штанов, сильные колени, прикрытые полостями кожаного доспеха. До меня постепенно стало доходить, что меня спас не архангел, а мужчина, и мужчина воин, к тому же, и еще состоятельный человек. Ведь даже плащ, которым он меня укутал, был очень дорогим — широкий, из прекрасно выделанной светлой кожи, столь мягкой, что струилась складками как ткань.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94