Дятел сухо и звонко затрещал клювом по дереву — она не слышала его. Впрочем, если бы даже над ухом у Мадленки выстрелили из пушки, она бы и тогда, быть может, ничего не услышала.
Небольшая поляна была полна людей, но на ней никого не было. Не было, потому что все эти люди были мертвы, и солнечный свет не слепил их раскрытые остекленевшие глаза.
Мадленка хотела что-то сказать, но обнаружила, что бесцельно двигает губами. Голос покинул ее, горло выдавало только какие-то сдавленные невнятные звуки. Она подошла ближе, хотела удостовериться, что это — не сон, не бред; но они были там по-прежнему, и по-прежнему, неестественно изогнувшись всем телом, лежал ближе всех к ней возница Тадеуш с раскроенным надвое черепом, таращась на Мадленку своим единственным уцелевшим глазом.
А другие? Боже, неужели эта растрепанная старуха, которой перерезали горло — мать Евлалия; и волосы у нее, оказывается, были совсем седые… а вот и Урсула, и ни к чему теперь ее ужимки, вечно опушенные глаза, показное смирение — три раза проткнули Урсулу мечами, и на лице ее застыло выражение детского удивления. Мадленка судорожно всхлипнула, поднесла ладонь ко рту, удерживая готовый вырваться наружу стон. Урсула, Урсула — а ведь я так обидела ее тогда, ущипнула, посмеялась над ней… Ничего теперь не надо сестре Урсуле.
Ни повозок, ни лошадей, ни волов на поляне не оказалось. Следы указывали, что нападавшие, свершив свое черное дело, разъехались в разные стороны, прихватив добычу. Рыдания душили Мад-ленку. Из-за трех сундуков с платьями, да одного, с деньгами, посудой и безделушками… и еще одного, где были вещи матери-настоятельницы… да каких-то коней…
— Господи! Господи, за что же?
Она и не заметила, как вновь обрела голос. Ее трясло. Ей подумалось, что надо позвать кого-нибудь на помощь, сказать, что здесь произошло, и, не помня себя, она бросилась через кусты обратно на дорогу, золотившуюся в лучах заходящего солнца. По ней удалялись какие-то всадники, и хотя они уже отошли на приличное расстояние, Мад-ленка бросилась за ними, крича, но споткнулась и упала. Когда она поднялась, всадники уже скрылись из виду.
Мадленка постояла на дороге с выражением крайнего отчаяния на лице, запыленная, окровавленная, грязная. Она ждала, что проедет еще кто-нибудь, всматривалась в оба конца, тянула шею, но никого не видела. Багровое, как в крови, солнце садилось за окоем, и Мадленка, сухо всхлипнув, побрела обратно, к тем, кто оставался на поляне, под сенью вязов и рябин.
Мадленка перешагивала через тела, всматривалась в лица, закрывала глаза покойникам и складывала им руки на груди, как велит христианский обычай; некоторых приходилось переворачивать, и поначалу было боязно, а потом — уже не очень. Все те, с кем поутру она отправилась в путь, лежали здесь; и Збышек, слуга Соболевских, таскавший ей когда-то птенцов из гнезд, сам веселый и задорный, как воробышек; плечо разрублено, рука почти отсечена от тела. Немногословный Болеслав из второй повозки; силен, был, как бык, но смерть оказалась сильнее. Шестеро детей остались у Болеслава, страшно подумать, что с ними будет теперь; ну да пан Соболевский — человек добрый, не оставит он сирот своей заботой. Слеза скатилась по щеке Мадленки, и жестом, ставшим привычным, она закрыла преданному Болеславу глаза, уже не видевшие ее.
Перед последним телом Мадленка задержалась; но одежде она уже сообразила, что это не Михал, и все же боялась сглазить. Однако это оказался Янек — так, кажется, его звали, слуга настоятельницы; изо рта у него стекали две ровные струйки кро-ви. Его, как и прочих, изрубили мечами, но Мадленка закрыла ему глаза с чувством, похожим на облегчение; теперь она точно знала, что Михала не убили, раз его не было среди погибших. Наверное, его увели, чтобы потребовать за него выкуп, и мысленно Мадленка воздала хвалу богу за то, что он пощадил хотя бы ее брата.
Всего было семнадцать убитых: настоятельница — мать Евлалия, сестра Урсула, четверо слуг Соболевских, трое возничих и восемь людей настоятельницы, не сумевших ее уберечь; большинство даже не успело обнажить свои мечи. Ноги не держали Мадленку, и она опустилась на траву; злодеяние, свидетелем которого ей довелось стать, оказалось выше ее сил. — Езус, Мария, — прошептала она.
Мысли ее скакали и путались; то она вспоминала отцовское благословение, то — почему-то — беззаботную фразу Михала о пирогах с дроздами и то, как смешно он пощипывал свой редкие усики. Мысль о брате придала ей мужества. «Михал. Я должна найти его».
Она подняла голову и увидела на другом конце поляны огромный дуб, на который раньше не обратила внимания. В этом угрюмом и величавом дереве было что-то странное, но Мадленка, у которой до сих пор все плыло перед глазами, никак не могла сообразить, что же именно. Когда пелена, застилавшая взор, на мгновение спала, Мадленка в каком-то озарении сообразила, что к дубу привязан человек.
Сделав над собой огромное усилие, она поднялась и побрела к нему. Ее заносило из стороны в сторону, но она упорно двигалась вперед, и с каждым шагом ей становилось все яснее и яснее, что это не человек, а всего лишь тело, бессильно обвисшее на держащих его веревках. Она твердила себе: «Этого не может быть», но она должна была убедиться, даже если бы это стоило ей вечного блаженства. Мадленка добралась до привязанного и, как подкошенная, рухнула у его ног.
Михал, — прошептала она. — Михал…
И слезы полились рекой. Она трогала его лицо, уже похолодевшее, гладила его руки, звала по имени, зная, что он уже не услышит ее. Его привязали к дереву и использовали, как живую мишень; в его теле застряло не меньше дюжины стрел, и еще две или три, пущенные мимо цели, остались торчать в стволе.
Стоя на коленях, Мадленка, путаясь в узлах, развязала веревки, и Михал, окровавленный, мертвый и тяжелый, упал на землю. Она пробовала поднять его, тянула за куртку, хлопала по щекам, все еще веря, что бог сотворит чудо и вернет ей ее брата; потом поняла, что все бесполезно, и тихо заплакала, вновь и вновь повторяя низким, глухим, изменившимся голосом:
— Ох, Михал, Михал… Что же ты?
Но не стало и слез, и долго Мадленка сидела, скорчившись, рядом с телом. Дважды она протягивала руку, чтобы закрыть любимому брату глаза, и дважды отводила ее, но на третий раз решилась. После этого Мадленке стало так плохо, что она думала, что умрет на месте; но она не могла себе позволить этого, ибо оставалось сделать самое главное.
В лесу, покинутом солнцем, стремительно темнело, но Мадленка знала, что не уйдет отсюда, пока не похоронит по-христиански всех погибших, ибо негоже было оставлять их тела на растерзание диким зверям. Потом она приведет сюда ксендза с людьми, чтобы они перенесли останки в другое место, но это будет потом.
Мадленка взяла меч у одного из убитых и стала ковырять им землю — та была жесткая и не поддавалась. Тогда Мадленке пришла в голову другая мысль. Она подумала о какой-нибудь небольшой ложбине, достаточно широкой, чтобы поместить туда восемнадцать тел и присыпать их землей, а сверху положить еще камней, и, прихватив с собой меч, отправилась на поиски. Нечто подобное нашлось уже где-то в полусотне шагов от поляны; это было русло высохшего ручья, и земля там была мягкая — не земля, а сплошной песок. Мадленка воспрянула духом и вернулась на поляну.
Тут в глаза ей бросились стрелы, торчащие из тела Михала, и она невольно призадумалась. Что, если в день Страшного суда, когда все мертвые воскреснут в своем человеческом обличье, он воспрянет с этими стрелами в груди, которые убили его? Что он тогда подумает о ней? И Мадленке живо представилось, как он корит ее за то, что она не вытащила треклятые стрелы, и, грустно качая головою, говорит: «Ах, мало же ты дорожила мною, сестра моя Магдалена!»
Мадленка опустилась на колени возле тела и взялась рукой за древко стрелы. Крепко ухватив его, она выдернула стрелу из раны; но оставалось еще много, гак много, и она боялась, что у нее не хватит сил извлечь все.
— Святой Иоанн, — прошептала Мадленка, просто чтобы что-то сказать.
— Святой Петр, — сказала она, когда была вынута вторая стрела.
— Святой Матфей… Святой Лука… — Тут она обнаружила, что начисто забыла имена всех остальных апостолов, и храбро продолжала: — Святая Екатерина… — В лицо ей из раны брызнула кровь, но она не остановилась. — Святая Анна… Богородица, храни нас.
Мадленка заплакала.
— Святая Варвара великомученица… Святая Елизавета… Апостол Андрей… — Оставалась последняя стрела. — Святой Себастьян, — закончила Мадленка решительно и вырвала стрелу из раны.
Ей казалось, она никогда больше не поднимется с места — так она была разбита. Но Мадленка по природе была упряма, и если она что-то задумывала, то непременно добивалась своего.
Следующие три или четыре часа Мадленка перетаскивала тела к высохшему ручью. То мечом, то руками, обломав все ногти и ободрав до крови пальцы, она немного углубила русло в выбранном месте и стала укладывать тела друг на друга, — но сначала сняла с Михала рубашку, покрытую еще не засохшей кровью, и отложила ее в сторону. На рубашку она положила веревку, которой он был привязан к дереву, и одну из тяжелых стрел с четырехгранными наконечниками, поразивших его.
Прежде чем уложить в могилу мать-настоятельницу, Мадленка долго искала в траве ее четки, и найдя их, вложила в руку умершей и не забыла поправить ей волосы, как умела. У одного из слуг Мадленка позаимствовала штаны, у другого — сапоги, у Збышека — шапку, а с Болеслава сняла куртку, на которой почти не было пятен крови. Все это Мадленка делала потому, что у нее сложился некий план, которому она намерена была следовать.
Поскольку женщине разгуливать в одиночестве по лесам, кишащим разбойниками, было отнюдь небезопасно, а ее собственное платье, разодранное и окровавленное, пришло к тому же в полнейшую негодность, Мадленка решила переодеться мальчиком, вернуться домой и потребовать справедливого возмездия для тех, кто убил настоятельницу и так жестоко казнил ее родного брата.
При свете луны Мадленка засыпала тела песком, а сверху набросала камней и навалила сломанных веток. Чего-то, однако, не хватало, и Мадленку осенило: она подобрала две толстые ветки, перевязала их лоскутком от своего платья так, что образовался крест, и водрузила его над могилой.
Совы, сидя на ветках, тревожно ухали, глядя на дивное зрелище — холм, выросший посреди песчаного русла. Мадленка, стоя с непокрытой головой, подумала, что надо бы прочитать молитву, только она не знала, какую. После небольшой заминки она стала читать «Отче наш»:
— Отче наш, иже еси на небеси… С каждым словом на нее нисходили мир и отдох-новсние; но когда она дошла до фразы «и отпусти нам долги наши, яко же и мы отпускаем должникам нашим», голос ее упал до шепота, она запнулась и умол-кла. Спазм горя стиснул горло тугой петлей, и волна гнева обожгла ей лицо.
Должники! Это враги, это те, кто напал на них посреди леса, должники — это те, кто безвинно убил на-стоятельницу и расстрелял стрелами потехи ради ее брата. И таких врагов надо прощать? Никогда! И, запрокинув голову, Мадленка дико закричала, глядя в потемневшее небо:
— Нет! Пусть бог простит их, если сможет, но я… я не смогу! Пусть они умрут, и тогда я прощу их! Пусть они все падут от моей руки! Пусть я буду вечно проклята, если забуду то, что они сделали! Никогда! Никогда! Никогда!
Она умолкла и, вызывающе выставив острый подбородок, постояла, ожидая, что за такие слова всевышний неминуемо поразит ее молнией; однако ничего такого не случилось. Только по листьям деревьев тихо зашелестели первые капли дождя, да где-то очень далеко прожурчал гром.
Мадленка опомнилась, когда холодные струйки потекли по ее лицу. Она забрала ворох одежды, веревку, библию, стрелу и меч и, отойдя под дерево, быстро переоделась. На тело она надела рубашку Михала, чтобы помнить, что его кровь взывает к отмщению, и опоясалась веревкой; кое-как влезла в штаны, которые оказались ей велики, натянула куртку и сапоги. На голову нахлобучила шапку, меч прицепила слева, как учил дедушка, библию сунула за пазуху, после чего легла на мох там, где капало меньше всего, и, накрывшись платьем Магдалены Соболевской, моментально уснула.
Глава третья,
в которой происходят всякие невероятные события
Пробудившись на следующее утро, Мадленка обнаружила, что ей очень хочется есть.
Кожа на содранных ладонях болезненно ныла, ныли ушибленные ребра, голова кружилась, желудок сжимался от голода, а сердце — от печали. Вдобавок ночь, проведенная на свежем воздухе, не пошла Мадленке на пользу; она простыла и теперь начала чихать и кашлять.
После дождя все посвежело, и всюду — на листьях, на стеблях, на ветвях — дрожали переливчатые капли. Мадленка потянулась, отошла в сторонку справить нужду, мимоходом удивилась тому, до чего неудобно это делать в мужском платье, после чего воздала хвалу Богу, что она еще цела и невредима, села на камень и стала размышлять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Небольшая поляна была полна людей, но на ней никого не было. Не было, потому что все эти люди были мертвы, и солнечный свет не слепил их раскрытые остекленевшие глаза.
Мадленка хотела что-то сказать, но обнаружила, что бесцельно двигает губами. Голос покинул ее, горло выдавало только какие-то сдавленные невнятные звуки. Она подошла ближе, хотела удостовериться, что это — не сон, не бред; но они были там по-прежнему, и по-прежнему, неестественно изогнувшись всем телом, лежал ближе всех к ней возница Тадеуш с раскроенным надвое черепом, таращась на Мадленку своим единственным уцелевшим глазом.
А другие? Боже, неужели эта растрепанная старуха, которой перерезали горло — мать Евлалия; и волосы у нее, оказывается, были совсем седые… а вот и Урсула, и ни к чему теперь ее ужимки, вечно опушенные глаза, показное смирение — три раза проткнули Урсулу мечами, и на лице ее застыло выражение детского удивления. Мадленка судорожно всхлипнула, поднесла ладонь ко рту, удерживая готовый вырваться наружу стон. Урсула, Урсула — а ведь я так обидела ее тогда, ущипнула, посмеялась над ней… Ничего теперь не надо сестре Урсуле.
Ни повозок, ни лошадей, ни волов на поляне не оказалось. Следы указывали, что нападавшие, свершив свое черное дело, разъехались в разные стороны, прихватив добычу. Рыдания душили Мад-ленку. Из-за трех сундуков с платьями, да одного, с деньгами, посудой и безделушками… и еще одного, где были вещи матери-настоятельницы… да каких-то коней…
— Господи! Господи, за что же?
Она и не заметила, как вновь обрела голос. Ее трясло. Ей подумалось, что надо позвать кого-нибудь на помощь, сказать, что здесь произошло, и, не помня себя, она бросилась через кусты обратно на дорогу, золотившуюся в лучах заходящего солнца. По ней удалялись какие-то всадники, и хотя они уже отошли на приличное расстояние, Мад-ленка бросилась за ними, крича, но споткнулась и упала. Когда она поднялась, всадники уже скрылись из виду.
Мадленка постояла на дороге с выражением крайнего отчаяния на лице, запыленная, окровавленная, грязная. Она ждала, что проедет еще кто-нибудь, всматривалась в оба конца, тянула шею, но никого не видела. Багровое, как в крови, солнце садилось за окоем, и Мадленка, сухо всхлипнув, побрела обратно, к тем, кто оставался на поляне, под сенью вязов и рябин.
Мадленка перешагивала через тела, всматривалась в лица, закрывала глаза покойникам и складывала им руки на груди, как велит христианский обычай; некоторых приходилось переворачивать, и поначалу было боязно, а потом — уже не очень. Все те, с кем поутру она отправилась в путь, лежали здесь; и Збышек, слуга Соболевских, таскавший ей когда-то птенцов из гнезд, сам веселый и задорный, как воробышек; плечо разрублено, рука почти отсечена от тела. Немногословный Болеслав из второй повозки; силен, был, как бык, но смерть оказалась сильнее. Шестеро детей остались у Болеслава, страшно подумать, что с ними будет теперь; ну да пан Соболевский — человек добрый, не оставит он сирот своей заботой. Слеза скатилась по щеке Мадленки, и жестом, ставшим привычным, она закрыла преданному Болеславу глаза, уже не видевшие ее.
Перед последним телом Мадленка задержалась; но одежде она уже сообразила, что это не Михал, и все же боялась сглазить. Однако это оказался Янек — так, кажется, его звали, слуга настоятельницы; изо рта у него стекали две ровные струйки кро-ви. Его, как и прочих, изрубили мечами, но Мадленка закрыла ему глаза с чувством, похожим на облегчение; теперь она точно знала, что Михала не убили, раз его не было среди погибших. Наверное, его увели, чтобы потребовать за него выкуп, и мысленно Мадленка воздала хвалу богу за то, что он пощадил хотя бы ее брата.
Всего было семнадцать убитых: настоятельница — мать Евлалия, сестра Урсула, четверо слуг Соболевских, трое возничих и восемь людей настоятельницы, не сумевших ее уберечь; большинство даже не успело обнажить свои мечи. Ноги не держали Мадленку, и она опустилась на траву; злодеяние, свидетелем которого ей довелось стать, оказалось выше ее сил. — Езус, Мария, — прошептала она.
Мысли ее скакали и путались; то она вспоминала отцовское благословение, то — почему-то — беззаботную фразу Михала о пирогах с дроздами и то, как смешно он пощипывал свой редкие усики. Мысль о брате придала ей мужества. «Михал. Я должна найти его».
Она подняла голову и увидела на другом конце поляны огромный дуб, на который раньше не обратила внимания. В этом угрюмом и величавом дереве было что-то странное, но Мадленка, у которой до сих пор все плыло перед глазами, никак не могла сообразить, что же именно. Когда пелена, застилавшая взор, на мгновение спала, Мадленка в каком-то озарении сообразила, что к дубу привязан человек.
Сделав над собой огромное усилие, она поднялась и побрела к нему. Ее заносило из стороны в сторону, но она упорно двигалась вперед, и с каждым шагом ей становилось все яснее и яснее, что это не человек, а всего лишь тело, бессильно обвисшее на держащих его веревках. Она твердила себе: «Этого не может быть», но она должна была убедиться, даже если бы это стоило ей вечного блаженства. Мадленка добралась до привязанного и, как подкошенная, рухнула у его ног.
Михал, — прошептала она. — Михал…
И слезы полились рекой. Она трогала его лицо, уже похолодевшее, гладила его руки, звала по имени, зная, что он уже не услышит ее. Его привязали к дереву и использовали, как живую мишень; в его теле застряло не меньше дюжины стрел, и еще две или три, пущенные мимо цели, остались торчать в стволе.
Стоя на коленях, Мадленка, путаясь в узлах, развязала веревки, и Михал, окровавленный, мертвый и тяжелый, упал на землю. Она пробовала поднять его, тянула за куртку, хлопала по щекам, все еще веря, что бог сотворит чудо и вернет ей ее брата; потом поняла, что все бесполезно, и тихо заплакала, вновь и вновь повторяя низким, глухим, изменившимся голосом:
— Ох, Михал, Михал… Что же ты?
Но не стало и слез, и долго Мадленка сидела, скорчившись, рядом с телом. Дважды она протягивала руку, чтобы закрыть любимому брату глаза, и дважды отводила ее, но на третий раз решилась. После этого Мадленке стало так плохо, что она думала, что умрет на месте; но она не могла себе позволить этого, ибо оставалось сделать самое главное.
В лесу, покинутом солнцем, стремительно темнело, но Мадленка знала, что не уйдет отсюда, пока не похоронит по-христиански всех погибших, ибо негоже было оставлять их тела на растерзание диким зверям. Потом она приведет сюда ксендза с людьми, чтобы они перенесли останки в другое место, но это будет потом.
Мадленка взяла меч у одного из убитых и стала ковырять им землю — та была жесткая и не поддавалась. Тогда Мадленке пришла в голову другая мысль. Она подумала о какой-нибудь небольшой ложбине, достаточно широкой, чтобы поместить туда восемнадцать тел и присыпать их землей, а сверху положить еще камней, и, прихватив с собой меч, отправилась на поиски. Нечто подобное нашлось уже где-то в полусотне шагов от поляны; это было русло высохшего ручья, и земля там была мягкая — не земля, а сплошной песок. Мадленка воспрянула духом и вернулась на поляну.
Тут в глаза ей бросились стрелы, торчащие из тела Михала, и она невольно призадумалась. Что, если в день Страшного суда, когда все мертвые воскреснут в своем человеческом обличье, он воспрянет с этими стрелами в груди, которые убили его? Что он тогда подумает о ней? И Мадленке живо представилось, как он корит ее за то, что она не вытащила треклятые стрелы, и, грустно качая головою, говорит: «Ах, мало же ты дорожила мною, сестра моя Магдалена!»
Мадленка опустилась на колени возле тела и взялась рукой за древко стрелы. Крепко ухватив его, она выдернула стрелу из раны; но оставалось еще много, гак много, и она боялась, что у нее не хватит сил извлечь все.
— Святой Иоанн, — прошептала Мадленка, просто чтобы что-то сказать.
— Святой Петр, — сказала она, когда была вынута вторая стрела.
— Святой Матфей… Святой Лука… — Тут она обнаружила, что начисто забыла имена всех остальных апостолов, и храбро продолжала: — Святая Екатерина… — В лицо ей из раны брызнула кровь, но она не остановилась. — Святая Анна… Богородица, храни нас.
Мадленка заплакала.
— Святая Варвара великомученица… Святая Елизавета… Апостол Андрей… — Оставалась последняя стрела. — Святой Себастьян, — закончила Мадленка решительно и вырвала стрелу из раны.
Ей казалось, она никогда больше не поднимется с места — так она была разбита. Но Мадленка по природе была упряма, и если она что-то задумывала, то непременно добивалась своего.
Следующие три или четыре часа Мадленка перетаскивала тела к высохшему ручью. То мечом, то руками, обломав все ногти и ободрав до крови пальцы, она немного углубила русло в выбранном месте и стала укладывать тела друг на друга, — но сначала сняла с Михала рубашку, покрытую еще не засохшей кровью, и отложила ее в сторону. На рубашку она положила веревку, которой он был привязан к дереву, и одну из тяжелых стрел с четырехгранными наконечниками, поразивших его.
Прежде чем уложить в могилу мать-настоятельницу, Мадленка долго искала в траве ее четки, и найдя их, вложила в руку умершей и не забыла поправить ей волосы, как умела. У одного из слуг Мадленка позаимствовала штаны, у другого — сапоги, у Збышека — шапку, а с Болеслава сняла куртку, на которой почти не было пятен крови. Все это Мадленка делала потому, что у нее сложился некий план, которому она намерена была следовать.
Поскольку женщине разгуливать в одиночестве по лесам, кишащим разбойниками, было отнюдь небезопасно, а ее собственное платье, разодранное и окровавленное, пришло к тому же в полнейшую негодность, Мадленка решила переодеться мальчиком, вернуться домой и потребовать справедливого возмездия для тех, кто убил настоятельницу и так жестоко казнил ее родного брата.
При свете луны Мадленка засыпала тела песком, а сверху набросала камней и навалила сломанных веток. Чего-то, однако, не хватало, и Мадленку осенило: она подобрала две толстые ветки, перевязала их лоскутком от своего платья так, что образовался крест, и водрузила его над могилой.
Совы, сидя на ветках, тревожно ухали, глядя на дивное зрелище — холм, выросший посреди песчаного русла. Мадленка, стоя с непокрытой головой, подумала, что надо бы прочитать молитву, только она не знала, какую. После небольшой заминки она стала читать «Отче наш»:
— Отче наш, иже еси на небеси… С каждым словом на нее нисходили мир и отдох-новсние; но когда она дошла до фразы «и отпусти нам долги наши, яко же и мы отпускаем должникам нашим», голос ее упал до шепота, она запнулась и умол-кла. Спазм горя стиснул горло тугой петлей, и волна гнева обожгла ей лицо.
Должники! Это враги, это те, кто напал на них посреди леса, должники — это те, кто безвинно убил на-стоятельницу и расстрелял стрелами потехи ради ее брата. И таких врагов надо прощать? Никогда! И, запрокинув голову, Мадленка дико закричала, глядя в потемневшее небо:
— Нет! Пусть бог простит их, если сможет, но я… я не смогу! Пусть они умрут, и тогда я прощу их! Пусть они все падут от моей руки! Пусть я буду вечно проклята, если забуду то, что они сделали! Никогда! Никогда! Никогда!
Она умолкла и, вызывающе выставив острый подбородок, постояла, ожидая, что за такие слова всевышний неминуемо поразит ее молнией; однако ничего такого не случилось. Только по листьям деревьев тихо зашелестели первые капли дождя, да где-то очень далеко прожурчал гром.
Мадленка опомнилась, когда холодные струйки потекли по ее лицу. Она забрала ворох одежды, веревку, библию, стрелу и меч и, отойдя под дерево, быстро переоделась. На тело она надела рубашку Михала, чтобы помнить, что его кровь взывает к отмщению, и опоясалась веревкой; кое-как влезла в штаны, которые оказались ей велики, натянула куртку и сапоги. На голову нахлобучила шапку, меч прицепила слева, как учил дедушка, библию сунула за пазуху, после чего легла на мох там, где капало меньше всего, и, накрывшись платьем Магдалены Соболевской, моментально уснула.
Глава третья,
в которой происходят всякие невероятные события
Пробудившись на следующее утро, Мадленка обнаружила, что ей очень хочется есть.
Кожа на содранных ладонях болезненно ныла, ныли ушибленные ребра, голова кружилась, желудок сжимался от голода, а сердце — от печали. Вдобавок ночь, проведенная на свежем воздухе, не пошла Мадленке на пользу; она простыла и теперь начала чихать и кашлять.
После дождя все посвежело, и всюду — на листьях, на стеблях, на ветвях — дрожали переливчатые капли. Мадленка потянулась, отошла в сторонку справить нужду, мимоходом удивилась тому, до чего неудобно это делать в мужском платье, после чего воздала хвалу Богу, что она еще цела и невредима, села на камень и стала размышлять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47